IX
На следующее утро, в новом сером платье и старой накидке того же цвета, Готель ушла из башни. При этом она прекрасно понимала, что причиной её душевной боли была не башня, а огромное, как пропасть, время, беспрестанно растущее и тем больше отрывающее её от её же собственной, прошлой жизни, единственной и настоящей.
Теперь же она должна была делать вид, что ей пятнадцать; и Готель шла в Турин, надеясь, что этот город, родивший её, возможно, даст ей что-то, что будет питать её силы, хотя бы следующие пятьдесят лет. Она снова остановилась у Эба. Это было вполне обходимо, но она подумала, что ей, может быть, стоит начать строить что-то новое, даже если это станет последним камнем над её прошлым. Она снова извинилась за своё поведение в их первую и последнюю встречу, но грузный Эб и его худая жена оказали тому мало внимания, и встречали Готель, как дорогого гостя, поскольку «ещё никто не возвращался к ним дважды».
До Турина оставался ещё день пути и, пока не появился город, Готель следовала межгорьем, всё ещё глядя себе под ноги, то ли оттого, что это занимало её, то ли оттого, что успокаивало; притом, что она точно знала, что идёт здесь впервые и найти своего кольца здесь никак не сможет. Она, не без удивления для себя, обнаружила, что пересекает Альпы второй раз в жизни и в том же пятнадцатилетнем возрасте, как и когда её табор направлялся в Кассель.
К концу дня, вымотанная альпийским переходом и обессиленная, как ганнибальский воин всякого рода потерями, Готель вошла в стены Турина. Перефразируя Николь, всякий город обычен, если только вы там не родились. А потому, ступая прямыми, как шахматная доска, улицами, Готель пыталась уловить хоть что-нибудь, что отзовётся в её сердце знакомым эхом, но не замечала ничего, кроме правильных форм города; начиная с плоского ландшафта и заканчивая аккуратными домиками с многочисленными мастерскими, где ритмично стучали, плавили и доили. Всё здесь было упорядоченно, и Готель, привыкшая к хаотичному, чувственному Парижу и остальной эмоциональной французской организации, почувствовала себя здесь несколько не в своей тарелке, на которую, кстати говоря, окружённый горным хребтом, Турин очень похож.
Только по дороге к настоятельнице, Готель насчитала полдюжины небольших церквей, четыре кузницы, три мясные лавки, шесть молочных и ещё несколько свечных мастерских, но при этом не уловила ни одного признака её родственной близости с этим, сокрытым снежными вершинами, «домом».
Потратив на рынке пару монет и подкрепившись по пути масляной булочкой с оливками, очень скоро она явилась к раскрытым дверям Санта Марии. Увидев совсем небольшую церковь, после монументального Нотр-Дама и собора в Лионе, Готель на секунду смешалась в сомнении, туда ли она пришла, и провела несколько минут, оглядываясь на площадь и прохожих. Те же, часто входили в сей храм и выходили, что Готель, в какой-то момент собравшись, едва смогла найти паузу в этом непрерывном движении.
Привыкшая проводить время с Господом не только за молитвой, она совершенно стеснилась у стены и наблюдала за прихожанами со стороны. Все, видимо, очень торопились, потому что всё делали очень быстро. Быстро перебирали слова молитв, быстро вставали и тут же исчезали, словно куда-то опаздывали. И Готель, приняв во внимание количество мастерских на улицах города, невольно сделала единственный вывод, что все они бежали обратно на работу, которая, похоже, являлась здесь не только очень важным занятием, но и каким-то смертным грехом.
– Дитя моё, – услышала вдруг за спиной Готель и вздрогнула от неожиданности, – простите меня, сеньорита, если напугала вас, – добавила монашка.
Она была худа чуть больше тридцати лет и носила строгую рясу, оставляющую открытым лишь её благочестивый лик.
– Всё хорошо, – улыбнулась девушка, приложив на мгновение руку к сердцу.
– Мне показалось, вы кого-то ищете.
– Вы правы, сестра, я ищу сестру Франческу.
– Сестра Франческа – это я, – приподняв подбородок, ответила монашка и, слегка прищурившись, добавила, – вы…, не та ли самая мадмуазель Сен-Клер из Марселя?
– Да, матушка, – улыбнулась Готель.
– Пойдёмте, – сказала настоятельница и пошла вперёд, – мы ждали вас раньше, у вас всё хорошо?
– Да, матушка, – отвечала вслед девушка, – перевал занял у меня больше времени, чем я планировала.
– Я думала, вы будете старше.
«Я тоже так думала», – промолчала Готель, и ей показалось, что как только сестра Франческа узнала, кто перед ней, её тон сменился с вежливого тёплого на вежливый официальный.
– Я бы сказала, что ваш визит делает нам чести, если бы…, – замолчала настоятельница.
– Если бы что, матушка?
– Если бы знала о ваших намерениях, – сказала та, остановившись в пустом коридоре.
Церковь была настолько старой, что не источала ни единого запаха, кроме ладана и благовоний.
– Мои намерения очевидны, – ответила Готель, – я желала бы служить послушницей при вашем храме.
– Да, но почему здесь?
– Я родилась здесь, – тихо ответила девушка, – но если вы желаете, я сейчас же уйду, – также тихо добавила она.
– Вы не можете, – тотчас взяла её за руку сестра Франческа, по лицу которой друг за другом прошли слабая улыбка, сожаление и беспокойство – послушайте, люди из Ордена приходили ко мне, и я обещала, что позабочусь о вас; и сейчас, я лишь хочу знать, нужно ли мне волноваться на этот счёт или нет.
– Нет, матушка, – кротко ответила Готель.
Настоятельница опустила глаза и пошла дальше:
– Наши кельи находятся в доме на другом берегу реки.
Солнце было готово вот-вот сесть за горизонт, что навело Готель на мысль зайти в свечную лавку. Здесь были как совсем тоненькие свечки за ломаный грош, с которыми едва успеешь открыть гостю дверь, так и большие и весьма дорогие, служившие не один вечер и даже не одну неделю.
Турин заканчивался рекой По. За ней стояло ещё несколько фермерских домиков и монаший приют в предлинном доме двух этажей, служивший обителью сразу трём храмам. Сами кельи размещались на втором этаже, на первом же находились уборные, склад, кухня и столовая с тремя столами на дюжину мест каждый. Стол слева относился к церкви Санта Марии, настоятельницей которой была сестра Франческа и куда была принята Готель; за столом посередине обедали служители храма Сан Сальваторе, а у стены справа стоял стол церкви Сан Джованни Баттиста. Совершенно так же и остальное в приюте было пронизано тем же духом сплочённости, поскольку все три храма стояли почти в той же близости что и столы, да и сестры жили по нескольку человек в комнате.
Тем не менее, войдя в келью веленую ей настоятельницей, Готель обнаружила лишь две постели, гладко убранную слева и явно обжитую справа. Между ними, у окна стоял небольшой стол; пустой с пустой глиняной тарелкой. Выложив на него, купленные в городе, свечи, Готель разожгла одну из них, поставила её на тарелку и села на постель. При этом она почему-то вспомнила Изабель, «Изабеллу де Эно», как представилась ей однажды юная королева. С сожалением вздохнув, Готель встала и принялась разбирать свою котомку; в частности, ей захотелось достать на стол Писание сестры Элоизы, как образную иллюстрацию своего здесь обоснования. Вдруг послышался посторонний шум, от которого в следующую секунду совершенно отчётливо отделились быстро приближающиеся шаги, и в дверях явилась девушка, немного старше Готель, с приятным следом улыбки на лице.
– Привет, – сказала она в то же мгновение, не покидая дверей.
– Привет, – рефлекторно ответила новенькая.
– Ух-ты, какая красота, – воскликнула девушка следом, заметив горящую свечу, и села на свою постель.
Её широко раскрытые глаза заблестели восторгом, словно она увидела чудо:
– Франческа с ума сойдет, когда узнает, – сказала незнакомка шёпотом, задумчиво и тихо, как себе.
Готель перевернула в голове всю свою жизнь, но так и не вспомнила, когда в последний раз она общалась с кем-то на «ты». А потому ей не без труда получилось перешагнуть через привычку, чтобы вписаться в новую игру:
– Как тебя звать? – спросила она заворожённую пламенем соседку.
– Анна, – ответила та, не отрывая взгляда от огня, и Готель, оставшись без внимания, села на свою постель напротив.
Анна, в чьё поле зрения теперь попало и, освещаемое танцующим пламенем, лицо Готель, перевела свой взгляд со свечи, который не изменился за новым предметом восхищения, а остался тем же восторженным и непоколебимым.
– Меня зовут Готель, – решила нарушить собственное смущение новенькая.
– Я знаю, – улыбнулась Анна, продолжая разглядывать серые глаза соседки.
Снова последовала пауза.
– А почему Франческа, сестра Франческа, – поправила себя Готель, – должна сойти с ума?
– Никто не пользуется здесь свечами, даже настоятельница, – ответила та, – это вроде как блажь, что «расхолаживает аскетические устои духовного». Считается, что подобные веяния цивилизации должны оставаться в миру.
– Какие глупости, – махнула рукой Готель.
Снова наступила тишина, которую на сей раз оборвала Анна:
– Ты мне нравишься, – подвела она и, как ни в чём не бывало, начала расстилать постель.
Анна не засыпала сразу. У Анны было много странностей; к примеру, рано ложиться, листать библию, беззвучно плакать перед сном, а на утро просыпаться и делать вид, что ничего не случилось, даже если Готель пыталась её разговорить:
– Знаешь, – принимала она незатейливый тон, – я могла бы зашить это место.
– Мне давно уже стоило выбросить это платье, – отвечала та.
– Нет же, оно тебе идёт, – заспорила Готель, – снимай.
Анна послушно сняла платье и живо спряталась под одеяло, из-под которого ещё какое-то время следила за юркой иглой, но вскоре, заколдованная её однообразным движением, заснула. Закончив работу, Готель сложила платье на столе и посмотрела на Анну, брови которой были сдвинуты, словно она разрешала во сне великую задачу. Она погладила её по волосам, подоткнула одеяло и сама легла спать.
Весь следующий день Анна не оставляла Готель ни на шаг.
– Так красиво, – удивлялась она чистому шву, – что я просто не верю, что здесь что-то было не так.
После обеда девушки несколько часов провели в храме, готовя его к вечерней службе, пока не появилась сестра Франческа и не попросила, между делом, Анну сменить воду у алтаря.
– Констанция, – сказала настоятельница с другого конца храма ясно и чётко, что ошибиться или не расслышать того было бы невозможно.
И Готель повернулась к Анне с пустой улыбкой, не зная, воспринимать ли слова настоятельницы всерьёз или все здесь погружены в какую-то свою игру. Анна же послушно откликнулась и скрылась за алтарём. Готель села на лавку, испугавшись, что её сейчас ненароком хватит сердце.
– С вами всё в порядке? – подошла сестра Франческа.
– Да, матушка, – улыбнулась Готель, – просто мне на мгновение привиделось, будто вы обратились к Анне другим именем, к тому же именем, занимающем в моём сердце особое место.
– К какой Анне? – не понимала настоятельница.
– Анне, – снова улыбнулась Готель, подняв руку в сторону алтаря, но уже полагая себя не здоровой.
– Здесь нет никакой Анны, мадмуазель, – недоумевала та.
«Мадмуазель, – подумала и закивала Готель, – это знакомое слово». И ей вдруг показалось, что она пребывает в дурном сне, либо количество вдыхаемых благовоний пересекли в её голове разумный рубеж и гонят её грешную душу прочь своей невидимой рукой.
– Позвольте, я выйду на воздух, – сказала она и заторопилась из храма.
В её уме невольно начали зарождаться мысли об её возможном отторжении церковным духом за её грехи или Бог ещё знает за что. Её сердце наполнил страх, ибо на жизнь без Бога она не решилась бы ни на минуту. Пусть бы лучше он послал ей наказание, но изгнанию из церкви она, не задумываясь, предпочла бы смерть.
– Я боялась, что потеряла тебя, – сказала Анна, появившись на площади.
На её лице не было улыбки. Напротив, казалось, она сдерживала себя, чтобы не заплакать, и всматривалась в лицо Готель, ожидая своего приговора.
– Там совсем нечем дышать, – улыбнулась Готель, вытирая слезу, и Анна бросилась ей на шею, едва не задушив подругу в объятьях.
Готель разгадала недуг своей соседки. Он давно был ей знаком. Одиночество. Но в чём была его причина?
– До меня ты жила в келье одна? – спросила как-то Готель.
– Я – важная особа, – иронично важно ответила та.
Как объяснила потом сестра Франческа, Констанция являлась дочерью фаворитки римского императора, который после недавней смерти её матери, не доставляя себе лишнего труда, посчитал лучшим решением прислать её в Санта Марию послушницей.
Теперь, вроде бы, всё становилось на свои места: и желание нового образа и имени, и беззвучные слёзы перед сном, от которых Готель теперь старалась избавить подругу любым способом: будь то гипнотическое штопанье её гардероба, чтение или вечерняя прогулка к реке. Было нечто общее, что невероятно сближало их, а именно – неприменимое прошлое обеих. И тогда они позволяли себе впасть в слабость и рассказывали друг другу что-то, что нельзя было точно определить, было ли то правдой или спасительной фантазией; и на другом берегу лежал Турин, мерцающий и гаснущий в реке; а здесь, рядом, на траве лежала Анна. Она водила по небу пальцем, поочередно закрывая им, то одну, то другую звезду.
– У тебя есть дом, куда ты могла бы вернуться? – вдруг спросила она.
– Там, – подняла руку Готель, – на западе, за этими горами, – произнесла она, будто повторив чьи-то слова, и в тот момент её сознание пронзило яркое воспоминание о детстве и старце из табора – старике Парно, который рассказывал ей когда-то о великой башне и человеке, строящем её – башню, которая должна была изменить его жизнь, но по какой-то причине похоронила его в себе. Готель так увлеклась этими размышлениями, что не заметила, что Анна уже давно о чём-то рассказывала:
– …и у меня ведь ничего нет, кроме имени своего отца, а когда это так, это кажется самым простым способом всё изменить, – говорила Анна, оттряхивая спину. – Моим самым приятным воспоминанием были годы, проведённые в Монте-Сант’Анджело с мамой, сестрой и братом. И я благодарила тогда архангела за это райское место, которое он избрал своим явлением. Все люди, со всего света стремились туда. Из самого Мон Сен-Мишеля! Туда и обратно. Все, за исключением моего отца, – Анна завершила рассказ, напев что-то неразборчивое, видимо, чтобы развеять обстановку и посмотрела на Готель, – а ты?
– Что?
– Что с тобой не так? – улыбнулась Анна, – девушки вроде тебя…, – заговорила она, но не закончила, заметив, как Готель раздулась от возмущения.
– Девушки вроде меня? – серые глаза подруги мстительно прищурились, и в следующий момент Готель кинулась щекотать Анну, заливающуюся на траве смехом, – девушки вроде меня? – повторяла она, пока её жертва не вырвалась и не отбежала на дюжину шагов в сторону.
– Серьёзно, – пыталась отдышаться Анна, – с такой красотой и возможностями, к чему мести эту старую, забытую Богом церковь, когда впору идти под руку с графом или маркизом? – девушка подкрепила вопрос, сделав несколько высокопарных шагов мимо, сидящей на траве, подруги, и подстрекающе сопроводила их хлопаньем ресниц со страстными воздушными поцелуями.
– Кому много дано, с того много спросится, – проговорила в ответ Готель.
– Ну, здесь тебе нечего бояться, – подошла Анна и протянула подруге руку, – я позабочусь о тебе.
– Правда? – почти искренне улыбнулась Готель.
Анна решительно кивнула, и Готель, взяв её за руку, поднялась на ноги. Они медленно пошли от берега к дому, держась за руки и ободряюще поглаживая друг друга по спине.
– Не забывай, – добавила Анна, – я старше тебя на целый год.
Потом наступала ночь. И Анна снова превращалась в ребенка, и Готель снова подтыкала ей одеяло и гладила её волосы, когда та засыпала. И наступала осень, и Готель, не имея возможности скрывать свои таланты, нашила подруге ворох тёплой одежды.
– Оно такое большое, – проговорила Анна своему отражению, появившись в зеркале рядом с подругой, которая внимательно рассматривала в нём своё лицо.
Готель медленно водила пальцем по своим молочным губам, невольно разыгрывая Анну своим странным поведением.
– Ты никогда не видела себя? – повернулась к ней девушка.
– Ты не должна этого делать, – очнулась та, посмотрев на Анну в отражении.
– Оно будет моим подарком тебе, – наказывала пальцем девушка.
Сестра Франческа не выказала ни малейшего знака на появление зеркала в келье. Настоятельница заходила лишь дважды. Первый раз после размещения Готель на новом месте, а второй, когда однажды забирала одежду для храма Сан Сальваторе. И Готель очень переживала по поводу «аскетических устоев» сестры Франчески, но настоятельница лишь взяла со стола готовую одежду и вела себя так, словно никакого зеркала в комнате вовсе не было. А потому Готель, всё ещё чувствующая от того стеснение, уже готова была нарочно обратить её внимание на предмет своего беспокойства, несомненно полагая, что настоятельница просто не заметила его, если бы только в следующий момент сестра Франческа сама не подошла к зеркалу, чтобы рассмотреть на лице какой-то незаметный прыщик, видимо, волнующий её больше, чем аскетические устои сей обители.
– Констанция не беспокоит вас? – спросила она своё отражение, слегка повернувшись перед зеркалом.
– Нет, матушка.
Анна не беспокоила Готель. По крайней мере не в том смысле, который закладывала в эти слова настоятельница. Беспокойством Готель стала всесторонняя забота об этой в одночасье осиротевшей девушке. Анна же видела в их отношениях совсем иную игру, она расценивала внимание Готель, как эмоциональную близость их отношений и позволяла любить себя, как только другой то было необходимо; настолько, что в какой-то момент Готель упустила это из виду, и так увлеклась родительскими хлопотами, что совсем позабыла о своём возрасте. В холодные зимние ночи она ложилась к Анне, обнимала и согревала её своим теплом, и каждый раз целовала её в затылок, после того как та засыпала. Так что к весне их отношения приобрели более яркие краски и запахи. К примеру, благодаря полевым цветам в их келье, ежедневно собираемым и приносимым Анной, которая, кстати говоря, со своей стороны также взяла в привычку всячески помогать подруге. Даже когда нужно было просто послужить той манекеном; Анна послушно поворачивалась вправо, поворачивалась влево, поднимала руки, опускала руки, терпеливо стоя, и иногда что-то лепетала, пока Готель схватывала ниткой края. Но не в этот день.
В этот день Анна долго не появлялась, а когда появилась с цветами, была сама не своя. Говорила со стороны, куда-то пряталась, без причины бледнела и краснела, смеялась невпопад, а когда нужно было что-то сказать, молчала, как заколдованная. И Готель, которой естественно передавался весь этот букет, молила Бога, быстрее закончить с юбкой и отпустить эту сумасшедшую прочь. Потому она наспех дометала низ и поспешила подняться, когда увидела перед собой окаменевшее лицо Анны. Встретившись взглядом с Готель, девушка попыталась улыбнуться, но лишь одарила подругу новым испугом.
– Анна? – проговорила испуганная Готель, но та лишь продолжала всматриваться ей в глаза, пока не наступил момент, когда расстояние между ними начало стремительно растворяться, притом что обе они были абсолютно неподвижны.
Готель не могла поверить, что всё это происходит на самом деле. Неужто вся её любовь была воспринята Анной, как увлечение. Не уж этой девочке оно было важнее нужды и тоски о родительском радении. Но пока Готель отвлечённо собирала в уме свой треснувший материнский лик, Анна приблизилась к её лицу и осторожно поцеловала её в губы.
Всё рухнуло в душе Готель. Её очередная призрачная иллюзия лопнула оглушающей струной и, словно это ещё могло что-то спасти, она оттолкнула девушку прочь:
– Нет! – в тот же время выпалила Готель.
Растерянная Анна сделала несколько шагов назад, закрыла руками лицо и выскочила из кельи. «Господи, – сквозь зубы вскипела Готель, – гореть мне в аду».
Спустя несколько минут она нашла девушку на берегу. Анна плакала, но, почувствовав спиной приближение Готель, затихла, иногда прерывисто вздыхала и прятала за уши мокрые волосы.
– Анна, – начала, было, Готель.
– Для вас Констанция, – не оборачиваясь, холодно отсекла девушка.
– Прости, что ввела твоё сердце в такое заблуждение. Моё тепло и любовь к тебе были лишь желанием восполнить хоть малую долю участия, которого ты лишилась, потеряв мать. Я люблю тебя, это правда, но, Господи, – взмолилась она, – любовью христианской, как любят дитя!
– Это ложь! – повернулась Анна, залитая немыми слезами, – всё это чёртова ложь! Ты целовала меня! – кричала девушка, указывая пальцем в сторону дома, но подумав, что их могут услышать, огляделась по сторонам и подошла ближе, – каждый вечер ты целовала меня! – с надрывом шептала она, обливаясь новой волной слёз и тыкая пальцем в грудь Готель, – вот так, – вздохнула глубоко Анна, – а мою любовь отвергли.
Готель была разбита. Всё её многовековое величие не нашло себе ни одного оправдания и пало перед этой девушкой, не знающей пока ни любви, ни мудрости лет. Наступило несколько минут тишины, но не получив на свои доводы ни одного внятного ответа, Анна проглотила очередной ком и, уже собираясь уходить, остановилась плечом к плечу Готель:
– Моя мать так бы не поступила, – сказала она ледяным тоном и пошла прочь.
Готель сама себя терзала; с того момента, как Анна выбежала из кельи. Ну чего ей стоило позволить этому ребёнку малую шалость? Много ли христианского в том, чтобы оттолкнуть любимого человека? Теперь она понимала, что запаниковала; она теряла очередного ребёнка. Только ничего исправить теперь было нельзя, и всё что ей оставалось, лишь надеяться на прощение.
– Анна! – кричала она вдогонку, – Анна, прошу, прости меня. – Констанция, – шептала она совсем тихо возле её постели, – прости меня, ты слышишь?
Вскоре Анна сдалась. Её сердце и без того было разбито, так что видеть на холодном полу свою мучающуюся, младшую «на целый год», подругу у неё просто не было сил. Готель осознавала, что оставаться здесь было невозможно, но и бросить второй раз эту девочку она не имела права. Она промучилась этим вопросом с полночи, но, так ничего и не решив, заснула, а когда проснулась, Анны рядом не было.
Было светло, келья была пуста, а на столе лежала записка, где было написано лишь два слова: «Сохрани зеркало». Анна снова оказалась мудрее; хотя Готель с тех пор и посещало сомнение, смогла ли бы она остаться дальше и любить её. Но это был вопрос без ответа, поскольку для его решения Готель пришлось бы пройти через себя вкривь и вкось, переломав в себе всё, что осталось, а к этому она была не готова.
– Так и не нашли себя в этом городе? – прощаясь, спросила сестра Франческа.
Но Готель ничего не ответила, поскольку нашла в себе Турина гораздо больше, чем хотела бы. В каждом деревянном крестике на стене, с постоянным присутствием Бога в душе, в безустанной работе и в старательно прочерченных улицах, безукоризненно правильных и ровных. И от этого делалось особенно больно; потому, что, пожалуй, единственным, что не вписывалось ни в линии города, ни в стройность собственной души оставалась Анна. И может быть от этого обратная дорога в башню напоминала Готель страсти Христовы после тайной вечери.
Пред этим, она была сопровождена четырьмя рыцарями Ордена в дом Эба, который, увидев в каком свете прибыла гостья, провел половину ночи на крыльце, отгоняя праздных прохожих и успокаивая встревоженную лошадьми собаку, которая вопреки его желаниям, лишь ещё более пронзительно скулила в столь редких объятьях хозяина.
– Это невыносимо, мой дорогой Эб, – не выдержав, открыла окно Готель, – оставьте же в покое собаку.
Эб поднялся с земли и виновато развёл руками:
– Простите великодушно, фрау Готель, – прижав руки к сердцу, произнёс он и вошёл в дом.
Поутру, отправив крестоносцев обратно в Турин, Эб напросился проводить гостью до окраины леса и помочь ей нести обёрнутое в саржу зеркало. Он много говорил по дороге, из чего Готель за своими мыслями слышала мало. Он одинаково страстно интересовался тем, нашла ли она кольцо, как и понравился ли ей Турин, на что Готель отвечала односложно и совсем бесстрастно. На краю леса они расстались.
Не теряя времени, Готель пошла вверх по тропе, водрузив на спину зеркало, которое поначалу показалось ей не таким уж тяжёлым, как виделось со стороны. Однако с течением часа руки её заметно ослабели, и временами, не имея сил даже поднять зеркало, каким бы образом она за него не бралась, Готель просто тащила его по земле, не позволяя себе ни отдыха, ни передышек, которые могли бы ей помешать оказаться у башни к закату. Тем не менее, когда она добралась до ущелья, на небе уже ярко горели звёзды. Оставив ношу у дверей, она поднялась в спальню, где проспала до полудня, после чего долго лежала с открытыми глазами, отыскивая в уме какую-либо причину, имеющую силу заставить её встать.
– Теперь у меня есть зеркало, – пробормотала она себе под нос, повернулась лицом к стене и накрыла голову подушкой.
После продолжительного сна поднять наверх зеркало оказалось совсем несложно. И совершенно иным испытанием стало увидеть в нём своё отражение. Перед Готель стояла девушка неуместной молодости с пресыщенными глазами, какие бывают лишь у непомнящих себя старцев, заблудшая в миру и выдворенная стечением сакральных обстоятельств в никому неведомую башню. Чего было ещё желать? Девушка в отражении глубоко вздохнула и завесила себя саржей.
Когда следы её полугодового отсутствия были убраны, она села у раскрытого окна с очередной книгой некогда жившего здесь астронома. Страница за страницей учёный подробно иллюстрировал чудеса, повсеместно производимые Иисусом, подчеркивал его жертвенность и самоотреченность от собственного величия в пользу высших целей. Писал о влиянии луны и звёзд на события и судьбы на земле. В конечном счёте, его труды так затянули Готель, что их изучение стало занимать у неё добрую половину дня; и, прогулявшись до соседней деревни за продуктами либо переделав домашние дела, она незамедлительно взбиралась обратно на кровать, вооружившись яблоком и следующей книгой.
Он писал о падающих звёздах и о том, чью судьбу они исполняют. О том, что чем ближе звезда, тем сильнее её свет влияет на нас; и девушке слово за слово открывалось, что многие дни в одна тысяча сто тридцатом году он ждал падения одной из них. Готель, захваченная редким чтивом, укусила яблоко и перевернула страницу. В сущности, вся его теория сводилась к тому, что у каждого человека на небе есть звезда, и дар каждого снисходит на него с её светом, который имеет миссию исполнить своего хранителя благословением, мечтой или просто дать ему новое рождение, или помочь воскреснуть во имя высшей цели, которой ученый неуклонно определял христианское самопожертвование.
Другими словами, их свет был пустым, покуда он не был отдан кому-либо в помощь. Хранителем же такого света могло быть что угодно: как человек, которому принадлежит сама звезда, так и любой предмет случайно впитавший его. Готель перестала жевать. Она бросила на постели яблоко, вскочила с кровати и кинулась по лестнице вниз, на второй этаж, где на одной из полок полгода назад она оставила сумку, найденную рядом со скелетом астронома. Схватив её с полки, Готель судорожно забегала внутри рукой, пока не вытащила из неё бумагу. Это была карта. Конечно. Та самая, старая карта, на которую Готель не обратила прежде внимания, и на которой теперь она узнала и лес, и дороги, и место, хотя и не совсем точно определённое, но уже помеченное крестиком; место, где росла её лилия, уже много лет дарившая ей свой волшебный свет. «Что же это за сила остановила тебя?» – подумала Готель, поднимаясь обратно по лестнице.
Если то, что писал учёный, было правдой, что ей следовало делать? Жертвовать? Но не этим ли она занималась с рождения? А что получила? Последняя её надежда на чудо едва не завела её и без того грешную душу к берегам Сапфо. Так что же она здесь делала? Что-то оставалось пока ей неведомым, как до сего дня, до которого Готель лишь знала, что башня эта стояла точно посередине между местом её рождения и светом, продлевающим её жизнь; и, начиная с сего дня, Готель не знала больше, но теперь она точно знала, что это было не случайно, и что рано или поздно, она бы эту башню, несомненно, нашла.
Таким образом, узнав некую предначертанность своего присутствия в башне, Готель взялась обустроиться в ней основательно и с полным на то правом. Благо для того здесь было всё необходимое: прозрачная горная вода, богатый лес и воздух, просторный погреб, где кроме винных бочек оставалось ещё достаточно места для хранения продуктов, а также камин, способный прогреть целый зал в долгую зимнюю ночь. Хотя, достигнув своего совершеннолетия, Готель всё же предпочитала проводить зиму в Марселе; а несколько лет к тому, возвращалась в Турин и навещала Анну, пока та не вышла замуж за Никейского императора и не поселилась на одном из отвоёванных им в Греции островов. Встречи подруг были радостны и легки, словно не сталось меж ними обиды или разочарования; Анна в силу своей юности увлеклась новыми впечатлениями и лишь Готель иногда с тоской смотрела на её непричастные к себе подъёмы.
Готель часто бежала от своего одиночества, оставляя башню. Сначала к Анне, затем в Марсель, Лион, в ближайшую деревню, в молочную лавку, везде, где можно было обменяться хоть словом. Десятки лет она не покидала башню, и десятки лет бежала от неё, она была её проклятием и её спасением; как, например, во времена великого голода, обрушившегося в начале четырнадцатого века на Европу, вследствие череды погодных неурядиц. Уже после первого массового неурожая цены на еду выросли в десятки раз. К концу трёхлетнего «не сезона» города были охвачены паникой и грабежом; особенно еды не хватало в городах. Те, кто не могли добыть себе таковой, ели бездомных животных, птиц и крыс, и если не умирали от голода, погибали от полученных болезней. Что уж было говорить о счастье поймать дичь, за которую в лесах разворачивались настоящие побоища; сначала убивали за еду, а затем и чтобы съесть. Но тех, кто выжил в это страшное время, ожидало следующее испытание. Чума. Население Лиона сократилось в три раза. Готель выходила из башни лишь под покровом ночи, собирала травы и коренья, хворост для камина, всё, что можно было сложить в запас; и не оставляла башню. Хотя могла бы уехать в Турин или Милан; или, используя своё состояние, вполне комфортно провести это время на тёплых берегах Прованса. Но она оставалась в башне. То ли от того, что боялась упустить их общее с ней предназначение, то ли потому, что хотела знать, способна ли башня её защитить. В то время она много думала о своём высшем предназначении, как и о том, было ли оно; люди вокруг умирали тысячами, и что она могла исправить? Ежедневно Готель уверяла себя, что, погибнув там, она никому не поможет; молилась и надеялась, чтобы после этого ада на земле осталось хоть что-то, ради чего ей стоило бы выжить; учитывая, что к концу голодомора у неё сохранился и весь запас вина, и ещё несколько этажей собранной годами провизии; достаточно, чтобы пережить в башне не только ещё один голод, но и чуму, и даже столетнюю войну с Плантагенетами.
