Элегии
…
Уже не видя ничего вокруг,
я все же льну к оконному стеклу
в попытках возвеличить двор, качели
раскачивая мысленно, увы!
мой глаз так робок, что от той двери
не может провести ни многоточье
ни линию. И я его веду
лишь от звонка до номерка квартиры
несуществующего больше дома,
но все же взглядом разрываю в клочья
плетеный коврик, чтоб ничья нога
не смела задержаться здесь мгновенье,
достаточное для того, чтоб мог
прохожий усмотреть мой глаз в ущелье
окна, так позволяя тишине
меня представить брошенной собакой.
…
Поскольку нет во мне иных наград,
я позволяю никому не вторить
себе, безвкусицей украсив над кроватью
пустое место, дырку в целом доме.
Печаль неугасимое вчера
рождает и любовь, и па рождает —
тишайший танец между тесных стен,
кровать изюминку того явленья
погодного, походного, вполне
пригодного для тел соединенья
в химической пыли, но мы одни.
Поймать зрачок на выпуклость окна?
Так бабочка обыденно больна
оконной рамой и пылится в раме,
и я гоню свой сумрачный четверг
с календаря в бессмысленной оправе.
…
Элегия течет, так дружно все
в скупом убранстве. В одночасье сделав
себя хозяином достойной смерти,
порезать лук и выплакать остаток.
Зачем вам пальцы, дружные на белом,
не могущие вычертить искуса?
Когда б я был дворецким, непременно
развел бы садик на троих бездомных.
Но белое без очертаний мысли
спешит сомкнуться, и закрыть тетради
широким жестом, лекции, блокноты
и больше не кидаться на ограды.
22.09.01
~поэту~
твоих бесслезных век соединенье
к моим губам прибавить равнодушье
и вывести гибрид соленый, душный
и вычертить по стеночкам круги
так называя господа по имени
прозреть на единицу в ту же сторону
в которой север укрывает вора
бегущего на устремленной льдине
вторые сутки в поисках спасенья
любить на сорок градусов тепла
ладонями придерживая бедра
спуститься ниже и родить ребенка
не важно в этот мир или в иной
короткой грусти скатится слеза
и тут же сменит карнавалом кожи
журчание которой означает
что ты нашел единственно возможный
приют на этом острове пустынном
ты знаешь сам, как возвеличить падаль
и мыслей окровавленных поруки
виновник торжества, укрой же руки
под синим парусом моей печальной юбки
но я не опущусь до этих пальцев
рождая в голосе своем немые вопли
не расскажу как плавится на солнце
огарок догоревшего асфальта
а буду молча-молча плакать в трубку
иных исходов не бывает, знай же
мы в смерти будем узнавать обрубки
конечностей немыслимых друг друга
и уповать на имя без фамилий
вернется вечер сладостно безумный
когда корабль смяла паутинка
когда кораллы разорвали шлюпки
и звон монет не волновал уж больше
скажи, зачем нам светят фонари?
до города езды часа четыре
откуда столько деревень на свете?
безусым лейтенантам можно взвесить
по колбасе в приюте магазинном
а мне корежить строчки на салфетках
выдумывать для прочих продолженье
романов, одиноких встреч, прощаний
так интересно возвеличив бога
потом его деянья опускать
на то тебе бумага, чтобы смерть
не узнавать ни в профиль ни в анфас
и судорожно понимать по тверди
по мебели что близится финал
но для тебя невызубрена роль
шекспир еще обедает и внемлет
лишь поварам, бегущим от стола
к еще живому крабу в дутой миске
и веточки еще тебя не красят
но мысли о войне пройдут другой
короткой стороной и будет чудо
сотворено однажды, если до
последнего звонка успеешь выйти
из всех дверей, из всех сердец забвений
не думая о сотвореньи мира
иным путем, как через эти строчки
тогда останешься безумным звездочетом
своей эпохи сумасшедше-длинной
22.09.01
~южные (юнга-бой)~
…
Я плачу, мой маленький ангел, цветами, росинками
в своем одиноком убежище, радуюсь
лишь редким визитам
молочника-почтальона, пусть и
самым привычным образом расставляющего
в парадном по местам банки-склянки,
меня поздравляя пивом,
набивая одну бутылку ромашками. Янки
давно покинули эту окраину юга,
давно превысили полномочия,
и я люблю тебя, юнга,
очень.
…
Такая агония — глазунья горит на тефло-
новом, ломтики сала — дань дальним
родственникам. И жизнь без тебя фоном
невосполненной любви мате-
ринства, и от того выращиваю юж-
ные пальмы, развожу бесполых рыбок,
встречаю несуще-
ствующие поезда из Крыма.
Юнга-бой, паруса юбки тебя устроят?
Набираю в подол череш-
ни, которая там ничего не стоит,
где все — муляж.
…
На станции Южная ждать тебя, маяться
запахом свежей побелки, крошкой
ступенек Палаццо
Строцци — в одно окошко.
о! целоваться на кончиках пальцев,
тебя довести в обезумевшем танце
до ручки —
такие штучки!
И жить потом месяцы долгие,
вытягивая по тебе ноги,
ходить за тобой — пилигримом
по Пьяцца-Армерина.
…
Детки без возраста загорают, купаются,
южные зонтики — не знающие дождей,
где покупают все, кроме одеж-
ды, но продаются
скорей. Я стою так дешево,
что оценщик смущается — ластится
(умереть в дУше
от стыда и кайфа за эту близость).
Южный мой, на губах кампари,
на лбу крупные крупные капли,
и каждой твари
по паре.
…
У меня стрижка как у пловца —
умещается под шапочкой для ныряний.
Акробатических па
сотня-другая —
разношу сок, меняю пепельницы
в кафе напротив твоего дома,
сама себе пленница,
сама себе незнакомка.
Как ядовитые слезы вытираю с лица
кровь и пот в кружку жестя-
ную, мальчик мой, продавец ларька,
пачку Честера!
…
Насилие над лобстером в соку, пьянка.
Повесится, если тебя с утра не
найду. Южное имя Бьянка,
поэт Северя-нин.
И как же мне пишется удивленно,
взвешивая каждый палец, бумагу
томимо и томно,
перебирая влагу
на волосах, смахивая со лба, глаз, шеи.
Вывести гибрид похорошевшей себя,
перейти на пельмени,
никого не любя…
…
южный мой, я так не умею.
*не-забывай-меня*
…
Не забывай про меня, даже если
тебе тесно настолько, что книга насто-
льная перевешивает собою стол в
сторону против моего севера.
Не забывай меня, слышишь, белая
изодранная льдом гортань делает
невозможным звуки пустопорожние —
перекличку сторожа с
стайкой замерзших щенков под жигуленком.
Не забывай меня так же жестоко.
Не оставляй меня умирать постенно
каждым домом вдоль Сенной…
и я выращу тебе рощицу
на засранном балконе, вскормлю голубей тощих.
Не забывай меня в этой глухой стране,
разбавленной запахом кофе и скрипом велосипедов.
…
а) не забывай меня просто потому, что не надо
этого делать (причины далее).
б) не забывай меня, потому что падаль
забытая будет просить похоронить ее,
а похороны так дороги в этой стране, что лучше
сдохнуть в пасти льва или (если вернуться обратно) медведя.
в) не забывай меня, и так до тебя не доехать,
а тут еще просишь слезно — не забывай.
г) не делай этого, кто-то ведь все фотографирует,
а картины смерти так легко раскупаемы.
д) еще один аргумент — дети.
е) так с тобой никто никогда не флиртовал
(здесь не понимают длинные волосы и каблук
вызывает ряд вопросов — откуда? куда? сколько?)
ж) я проведу ладонью, зажму нутро
и не дам тебе надышаться этой ладонью.
…
Не в пример тебе, волосы секутся на кончиках,
кожа слаба, никакой крем не помогает
дышать, и пальцы повторяют школьное
чистописание имени Галя
по сто раз, будь то томик Пастернака, журнал «Гео»
на полях ручкой гелевой,
а Галя растет где-то
озябшим цветком в Гер…
и забывает привычное бескостное языковое,
растерянность перед и после.
Галя красива и в этом переро-
сла самую тайну слова
«Не-забывай-меня».
… (польские строчечки)
Уличный каприз ребенка — мороженое, скользкое
наречие в отмазку на мою получасовую
околесицу. Будет польская
безвизовая попытка свалить в иную
страну, надышаться их клеем,
построиться по их правилам и все вынести —
пытки картошкой, которую я не ем,
обжаренную в пахучем масле, сти-
пендии минимум (попасть под раздачу там же,
отпаивая соседей русской водкой)
и брюки затем наглаживать,
чтобы все блестело, чтобы все ровно.
Иду жую пломбир, влизываюсь по сути
так глубоко, как никогда с тобой.
Ах, Польша моя, не обессудьте,
билет до Вас хоть и не дорог, но
я же слаба даже для этой малости,
даже для скорого скорого плевка в Неву.
Тает мороженое, тает ласками
мальчика на ходу…
ах, Польша, с его-то синими глазками!
…
Я бы призналась тебе в чем-нибудь
шипящими звуками, скрежетом словечек.
Пани Жанет, Польша не есть увечье
утробное, но неизменно суть
восстания против германской колони-
зации плюс навыки лютеранства,
и ничего особенного, ничего гени-
ального, что бы выучить наизусть.
Ну звучит Бяла-Подляска по-блядски,
ну пил на сближение Ворцель с Герценом,
ну соборы у них в Познани,
и все равно черте-знает-что в целом.
А что делать, если по-другому до тебя не добраться.
…
Стареющий мальчик, не может придумать мне кофе
с привкусом ржавым «Парижской коммуны»,
обнять как следует и никому, никому!
не отдавать хотя бы ближайшие пять минут.
Мальчик с пробелом на белых белых висках,
я бы причесала тебя языком, закрепила лаком,
а ты мне не можешь выдумать даже завтрак
вдвоем на развалинах Кракова.
Мальчик, который курит тонкие сигареты,
потому что все жены курили именно эти,
потому что все жены ласкали скупо, спокойно
жуя в стойле, засыпая стоймя…
и не в пример им, я тебе ничего не стою.
…
Я бы умерла у тебя на руках, пусть не
во сне. Пусть я не заслужила этот последний сон.
Я бы просто закрыла глаза на морской волне
картины напротив, айвазо-
вский ламанш сам бы дополнил собой что-то там
между нами, живущими странно вместе,
так все в это комнате не лишено изъян —
профиль вазы на месте
семейного фото. Я бы умерла рано утром,
когда б ни почты, ни газет ты еще не получила
и не успела вычитать курс валют.
Я бы этот момент уличила.
И разросся бы фикус на столике лет через
двести во что-нибудь настоящее, стоящее.
И у нас были бы дети, если б
не однополость, еще
страшнее — если бы я вдруг дожила
до какой-нибудь мало-мальски приличной даты,
я бы все равно умерла
но не так предвзято, не так…
Да и Польша моя со мною — ни дать ни взять.
*квартирный вопрос*
Во сне неумолимое вчера
меня тревожит, бьется жилкой, выше
себя не может повторить ни тень,
ни грамотное вычитанье лишних.
Молюсь оконному, не видя дев иных,
способных вытянуть иконостас прихожей.
Ты прихожанин,
но не тем дороже,
ты просто продолженье длинных дней,
календаря картиночка, сожи-
тельство короткое, при этом
нет ничего в нем невозможного такого,
чтоб сократить мне жизнь.
Остановись, тепло моей гостиной,
дай в развороте сочинить пастель
для никогда здесь не висевших штор,
для никогда не выцветавшей ткани.
И все не потому, что гости здесь
не проводили свой досуг и встречи,
и даже не крутили здесь любовь,
не мяли ни окурки ни тела
друг друга.
Потому что здесь одна
вполне еще кокетка и приличный
орнамент звезд соединил в себе
букет житана и пол ста столичной.
Умрешь и откопают разом в спальне
кота в мешке, будильники, спирали,
под простынею зубочистки, книжки
Марининой, и выкажут диагноз —
она была как минимум одна
и не меняла позы дня четыре,
вбирая влажность под коротким задом,
не наследив при этом в чьей-то жизни
пусть вечного студента, пусть вахтера,
пусть родственника дальнего — его
она выписывала в письмах раньше
еще до встречи с «вылитым актером».
И может быть ты для себя найдешь
приличные на распродажу звенья
ее цепи, не разорвав при этом
ни паутинку спальни — ничего.
Свои же голоса терять в пространстве
ином, чем сорок метров, говорящий
циклоп на счетчике перемножает двойки
за то, что я не выключаю света.
Но может быть, его пугает пьянство?
Ах нет, короткие гудки зачем-то
похожи разом на такси и чайник —
и все меня волнует, даже этот
беззвучный обертон чужого счастья.
