Рондо.
Иногда кажется, что вообще невозможно что-либо написать. Может быть, писать надо о том, что хорошо знаешь — но это скучно, ведь ничего нового самому себе не скажешь. А писать о том, чего не знаешь вовсе — как-то неудобно. Значит, стоит писать о том, что знаешь неважно и хочешь узнать получше. Тогда хорошо бы написать о котах… или о пауках. У меня живет один паучок. Раньше я не любил их, а теперь слежу с любопытством. Он знает, что делает. Если бы такой паук был писателем, то, наверное, знал бы о чем писать. Он писал бы о своей паутине, и о мухах. Хотя мой паук о мухах знает мало — их нет у меня. Но о паутине он знает все. Он залезает на потолок, бежит по нему на середину комнаты и оттуда спускается вниз на своей паутинке. Потом по полу бежит в угол и скоро снова появляется на потолке, и снова спускается вниз… Непонятно, зачем он это делает часами?..
Я лежу на спине и слежу за ним. Интересно, что он знает обо мне… Встаю и ухожу — и натыкаюсь на паутину. Он решил поймать меня и оплел пол-комнаты, вот так паук, вот это планы! Что ему делать теперь, ведь все разрушено?.. На следующий день он снова суетится и планы свои не оставил. Будь он побольше, мне стало бы страшно… Не пора ли и мне приняться за дело? Если бы я знал о словах столько, сколько паук о паутине — я был бы гениальным писателем. А мне трудно написать рассказ. И не о чем писать. О том, что я знаю — писать скучно, о том, чего не знаю — писать стыдно. Не написать ли о котах — кое-что о них я знаю, но гораздо меньше, чем хотелось бы знать. Боюсь только, что больше узнать не удастся — с ними трудно договориться. А зря, я мог бы стать неплохим котом — люблю сумерки, и ночь, и тишину, и кусты, и мог бы спать на сухих листьях осенью, теплыми ночами… А пока я не могу написать рассказ. Кажется, что вообще невозможно написать ни строчки…
Нетрудно запомнить.
Есть вещи, которые любой человек терпеть не в силах.У каждого свое, но в чем-то много общего. Один мой знакомый не терпит, когда сырники пристают к сковородке, начинают разваливаться. У него сразу портится настроение и он бросает это занятие, остается голодным. Если пристает рыба, он морщится, но терпит — сойдет… Его жена смеется над ним, но не может перенести, когда яичница-глазунья со сковородки не снимается, глаз сморщивается — вытекает…Ужасное зрелище. А он смеется, соскабливает все к себе в тарелку и с аппетитом съедает — не может понять ее… Мой другой приятель все это может вытерпеть, но не переносит яйцо в бульоне, особенно, если его крошат. Бульон становится мутным и мерзким, а яйцо — прекрасный продукт — превращается в ничтожество, в серую грязь на дне тарелки… С гренками он тоже борется — вылавливает сразу или даже ловит налету, когда жена сыплет их в тарелку. Но кажется теперь он отстоял чистоту бульона — гренки отвергает, а яйцо ест отдельно, на тарелочке, и обязательно сухое, не подмоченное… Он все ест без соли, кроме яйца. Крутое яйцо, соленое и сухое! Разве так трудно запомнить?!… Одна моя знакомая ест яйца только «в мешочке» — и обязательно с хлебом. Вообще-то она не ест хлеба, потому что боится потолстеть, но яйцо без хлеба?… невозможно! Она любит яйца, но из-за хлеба не может их есть часто. Хорошо хоть, что скоро ей исполнится сорок, а после сорока яйца есть вредно. Тогда ей легче будет воздерживаться…
Еще один мой знакомый пьет чай только с конфетами. Конфета нужна не слишком мягкая — быстро исчезает во рту, и не слишком твердая — иначе при сосании дает мало сладости и приходится закладывать в рот по нескольку штук, а это неудобно. Он остановился на двух сортах и всегда ищет только их. Если этих конфет нет, то он отказывается от чая, как будто у него водобоязнь, и ждет нового завоза в магазин… Но это еще что… Я знал человека, который обожал сладкий чай с селедочкой — ломтик на кусочке хлеба. Каждый день в пять часов он так наслаждался. А его жену тошнило, когда смешивали сладкое с соленым…
Но что, собственно, я хотел сказать?… А, вот, я хотел посоветовать вам — возьмите тонкий ломтик лимона и посыпьте его мелкой солью. Попробуйте — не пожалеете. Гадость?… Ну, что вы понимаете.
Что могу.
В путешествиях во времени случаются осечки, и путешественник встречает самого себя. Говорят, что от этого бывают большие неприятности, но я не верю. Ничего плохого не случится, и хорошего тоже — просто ничего не произойдет… Я иду — мне сорок — и встречаю себя, двадцатилетнего.
-Послушай, что ты тянешь свою девушку, не даешь ей смотреть на витрины?..
— На витрины смотреть — мещанство.
— Тогда выбери себе другую девушку, а эту все равно не удержишь.
Дурак, нашел, что говорить — она нравилась мне. Я надеялся, что она поймет — наука важней всего. Так что лучше помолчал бы… Он смотрит на меня — перед ним седоватый человек, кое-как одетый, с лысиной во всю голову.
— Ого, а у меня только начинается.
— Дальше пойдет быстро, годам к тридцати полностью облысеешь.
Снова сплоховал! зачем парню настроение портить…
— Слушай, тебе не хочется рисовать?
Он смотрит на меня как на сумасшедшего:
— Я совершенно неспособен к этому. И мне нравится наука.
— А может попробуешь — порисуй немного…
— Нет, исключено.
— Тебе нравится наука или ты хочешь стать ученым?..
Странный вопрос. Он не понимает. Честолюбивый парень — хочет заниматься чем-то интересным и стать личностью, а дело… Дело всегда меньше человека.
— Мне хочется понять причины жизни, а они в химии.
Я смотрю на него. Зачем ему живопись?.. Пусть будет наука. Зря ты связался с этим возрастом. Тебе нечего ему сказать. Ни подтолкнуть, ни предостеречь невозможно…
— А ты что сделал в науке?
— Написал диссертацию, полсотни статей, книгу…
— О-о, здорово… — он удовлетворен, уходит, волоча за собой девицу, на которую не могу смотреть без стыда. Нет, ты попал не в то время. Этого крокодила не свернешь, пусть сам ломает голову… Поворачиваю рычажок — и передо мной мальчик в плаще и кепочке, гуляет у моря. Его останавливает какой-то старик, показывает фотокарточку. Он удивлен:
-Моя… А вы кто?..
Не узнает.
— Ты кем хочешь стать?..
Он молчит, сам себе не признается. Но я-то знаю, он хочет стать «великим гением человечества».
— Ты чем хочешь заниматься?..
— Если бы я мог — стал бы великим писателем… или художником.
— Послушай, я из будущего. Тебе надо срочно начинать — пиши и рисуй. Гения не обещаю, но что-нибудь получится.
Он молчит, носком ковыряет землю. Упрямый. И не верит. А может не хочет «чего- нибудь»?.. Ну, что за черт, куда же мне ехать, не в роддом же… Я знаю куда. Поворачиваю рычажок — и я в полутемной комнате. На раскладушке лежит человек. Ему тридцать два. Что-то все не ладится, не клеится — интерес пропал, что ли?..
Я наклоняюсь к нему:
— Да, пропал, пора признаться себе и начинать другое.
— Нет, просто устал, что-нибудь придумаю еще.
Но я-то знаю — ничего он не придумает, промучается еще пять лет. А он и слушать меня не хочет… Надо исчезнуть. Ухожу из прошлого — не получилось встречи. Ни пользы, ни вреда. Возвращаюсь к себе, вижу — в углу кто-то шевелится. Дряхлый старик, что-то говорит, предупреждает…
— Ах, оставь, ну, что я могу сделать? То, что делаю. Что пока еще могу.
Ошибки жизни или странные тяготения.
Познай самого себя и следуй своей природе — советуют мудрецы, но, как говорит один мой приятель, совсем не все так просто. В природе нашей заложены странные привязанности, может быть, наследие давних времен, когда люди были свободными животными, если так когда-то было, и могли следовать своим свободным инстинктам. Сначала мы обманываем себя, навязываем себе идеалы красоты и хорошего поведения, и нам их навязывают, как же без этого, а потом наши собственные привязанности начинают понемногу выползать… Встреча с ними может причинить серьезные огорчения, ну, уж недоумение во всяком случае, как, к примеру, у натуралиста, который всю жизнь изучал тигра в кабинете и вдруг обнаружил его на лужайке в двух метрах от себя. Это была бы интересная встреча, они удивились бы оба, но натуралист больше, потому что имел свое представление… Я совсем не шучу, это вещи, из-за которых разбиваются жизни людей. Так один мой знакомый, интеллигентный и тонкий человек, к ужасу своему обнаружил, что его привлекают женщины типа продавщицы Маши из институтского буфета, очень крепкого сложения женщины с громким голосом. Он стал искать встреч с этой Машей и однажды даже проводил ее домой, и ждал под окнами несколько раз, а Маша в это время выпивала с одним своим приятелем, шофером Митей, они смотрели в окно и смеялись над бедным хлюпиком. Митя не стал приятеля нашего бить, а просто сказал: — Ну, куда ты лезешь?… После Маши были и другие увлечения, и все они кончались ничем. Интеллигентные изящные женщины ему не нравились, хотя поговорить с ними он любил. Что будет дальше с ним — я не знаю. Сумеет ли он побороть себя и поступить разумно, или, наконец, найдет свою Машу…
Одна моя знакомая, культурная женщина лет тридцати с лишним, обожает молодых мальчиков восточного происхождения, а они на нее не смотрят. С одним, правда, она сошлась, но он оказался дураком и негодяем сразу, и сбежал, прихватив дорогое кольцо и браслет. Она понемногу стареет, но увлечению своему верна… Один приятель признался мне, что ему пришлось расстаться с очаровательной женщиной, умницей и кандидатом наук, только потому что у нее тонкие кривоватые ноги, поросшие волосами. Ему все в ней нравилось — и характер, и походка, и грудь, и бедра… но что об этом говорить — она его любила, и он хотел ее полюбить, а ноги — они все и решили. Теперь он женился на женщине с отличной фигурой, у нее великолепные ноги, полные в икрах, стройные в щиколотке, кожа нежная и гладкая… но она просто стерва и грызет его каждый день, а он без нее не может жить, и страдает, и счастлив без ума, и чем это кончится — не знаю…
Одной нашей знакомой страшно нравятся мужественные блондины с лицами викингов. Первый викинг бросил ее и ушел к другой. Второй был копией первого и просто обманул ее — сказал, что не женат и долго морочил голову; наконец, она рассталась с ним — и тут же появился третий, не менее мужественный. Он оказался ничтожной личностью, мелким тираном с больным самолюбием — и они расстались через год… Одна женщина говорила мне, что может полюбить мужчину в один момент, если он красиво и умно говорит. И действительно, все ее романы были с мужчинами удивительно интересными, они говорили красиво и увлекательно — один был членом союза писателей, другой — никем, но все равно говорил просто замечательно, а третий говорил лучше всех, но оказался наркоманом и сомнительной личностью, кажется, ему вовсе не нужны были женщины… Все это было видно с первого взгляда, но ведь она не смотрела — она слушала… Есть мужчины, которым нравятся стройные женщины и высокий мелодичный голос, а есть такие, которые сразу напрягаются, когда видят короткие полные ноги и слышат хриплый низкий голос… Потом, если они в состоянии рассуждать, то отделываются легким шоком, сдерживают себя и только провожают глазами, но не всегда так бывает, не всегда… Одна почтенная женщина призналась мне, что у нее просто слабеют ноги, когда она видит деревенских парней, грубо сколоченных, с крепкими короткими ногами. А ведь она любит своего мужа… ну и что?… Природа играет нами, ну, не так уже, конечно, как раньше, но порой напоминает о себе, и тогда мы чувствуем себя неуютно, как будто обнаружили, что сидим на гейзере, и вот-вот произойдет извержение… Вот и познай самого себя…
О колбасе.
Один мой приятель мог часами говорить о колбасе. Он стоял у витрин и смотрел на колбасы, которые там лежали в большом количестве, дешевые и дорогие, вареные и копченые. Иногда мы угощали его. Он жил дома с толстой доброй матерью, ел сытно, но просто, и никогда ему не давали колбасу так, без хлеба и сколько хочешь. Колбаса стала его мечтой. Он завидовал нам — мы жили в общежитии, на стипендию, и могли покупать все, что хотели, а потом уж перебивались как могли. Он тоже так хотел жить. Иногда и мы ему завидовали, но чаще — он нам. Тем временем он учился, работал, потом женился, и сейчас у него три девочки. Денег у него по-прежнему нет — все уходит на еду, простую и сытную. Иногда в гостях он ест хорошую колбасу и вздыхает — мечта осталась мечтой. Но все-таки есть надежда, что когда-нибудь он свою мечту настигнет… Хуже обстоит дело у другого моего приятеля. Он страстно любил в детстве марципановые фигурки, которые стояли в дорогом магазине на витринах. Иногда ему доставались самые маленькие, на день рождения. Марципан исчез, после войны его не стало, и мечта оказалась совершенно недоступной. Теперь он собирается в ГДР, чтобы посмотреть на этот марципан, который обожает с детства. Тот приятель, который любит колбасу, говорит, что она стала совсем другой, в ней нет того вкуса, который был раньше, и запаха. Так что, даже если он когда- нибудь сможет поесть ее вволю, то вряд ли это будет то, о чем он мечтает. Тот, кто любит марципан, надеется, что все окажется так, как он ожидает, но и он говорит, что умерли старые мастера, которые знали секрет марципана, он где-то читал об этом… Моя мать всю жизнь мечтала поесть вдоволь дорогого шоколада. До войны, она говорила, частник продавал шоколадный лом, с орехами, и очень дешево, а потом лом продавать почему-то перестали. Она умерла с этой мечтой… Я не люблю шоколад, но слышал, что он совсем не тот, что был раньше. Я обожаю миногу, жареную, в маринаде, ломтиками, на блюдечке, с пивом… Я ел ее один раз вот так, на берегу моря, это было давно. С тех пор минога стала совсем не та, иногда я пробую и убеждаюсь в этом. Я даже ездил туда, где ел, на тот берег, но там ее не продают больше… Еще я любил шоколадные пирожные, которые продавали только в одном месте. Крем был особый…
Чем это кончится…
У нас в доме много детей, но только одна девочка добрая. Остальные, кроме одного, тоже не злые, но добрых нет больше. Ее считают почти что дурочкой, и смеются над ней. Вокруг нее мало доброты, и я смотрю с замиранием сердца — что же будет с ней?… Она похожа на мать — такое же широкое крестьянское лицо и широко поставленные чуть раскосые светлые глаза, но у матери лицо грубое и недоброе. Неужели и дочь со временем станет такой же? Вот уже голос стал грубей и глаза смотрят не так доверчиво и открыто… Она уже озлобляется, потому что кругом другие люди — в них мало сочувствия. Нет, все- таки она отличается от других…
Я стал думать — в чем тут дело, почему доброта — такая редкая вещь. В ней две стороны — внимание и сочувствие. Вниманию можно научить ребенка, если говорить — «смотри — кошке больно, ты ведь знаешь, как это бывает…» Получится внимательная вежливость, хорошая привычка воспитанного человека — не делай другому того, чего не хочешь себе. И, может быть, какое-то сочувствие — стоит представить себя в таком положении… Но настоящего сочувствия не будет. С ним рождаются. Оно идет от способности воображать, живо представлять себе чувство другого и при этом испытывать его самому. Зачатки воображения есть у всех, но у некоторых они сильней. Такой человек не просто представляет себе чужую боль, а чувствует ее на себе — это совсем другое… Бывает, что воображение есть, а внимания к окружающему миру мало. Такие люди постоянно замкнуты на своих переживаниях и тоже не могут стать добрыми. Но если они сумеют выразить свою боль и другие чувства каким-то образом — нарисовать или написать об этом, то из них получаются настоящие художники и писатели. Рисунок и слово дают им возможность вырваться из себя, и тогда то, что они думают и делают, становится интересным для других, если, конечно, они глубокие люди. Они по-своему счастливы, но их судьба трагична, потому что их видят все, и каждый считает своим, а они остаются сами в себе… И все-таки, добрыми я их не назову, это другое. А девочка эта — добрая…
И все-таки…
Я вышел погулять с собакой и сразу увидел этого человека. Он сидел на скамейке у подъезда. Мороз, а он в плаще, и в кепке, надвинутой на уши. Я видел только небритую щеку и кончик сизого носа. Руками он держался за край скамейки, а сам наклонился вперед, будто что-то разглядывает на снегу. Вещей у него не было, только хозяйственная сеточка, валяется рядом на скамейке, уже припорошенная медленным крупным снегом. Что он здесь делает? — он не живет здесь… Может, ему плохо? Непохоже, и подойти неудобно. Что скажешь? — гражданин, вам помочь?… Иногда так говорят — гражданин, если уж совсем никак не назвать. Если бы я был женщиной, то сказал бы — «мужчина…» — теперь так говорят. А как еще скажешь — ведь ясно, что он мне не товарищ. Будь я моложе, сказал бы -«папаша»… А что? мне недавно в подъезде сказали -«отец»…
Ну, какая разница! как назвать! — тут человек медленно замерзает, сам, может быть, не понимая этого. Когда рассказываешь, всегда кто-нибудь усмехается — «пьян твой гражданин». А вот и не пьян, и так тоже бывает. Он сидит и о чем-то думает, вспоминает. Что я ему скажу?… обидится еще… Пойду обратно — обязательно подойду, надо напомнить ему, что на улице минус, а он в плаще.
Как я ни дергал пса — «скорей, скорей», а он скорей не любит, и полчаса наверняка прошло. Идем обратно — на скамейке никого нет. Вот и хорошо. У двери соседка стоит, она всегда все видит, знает.
-Ушел, что ли, этот?..
— Старичок-то?.. Он в пятую к сыну приехал, из деревни. Вышел в магазин — и забыл, куда идти, куда вернуться. Сидел — вспоминал, пока не нашли его.
Ну, разве я мог ему помочь? Ну, спросил бы — кто вы, откуда? А он — забыл… Как, должно быть, страшно ему стало. Может обрадовался бы мне, схватил за руку… А что я мог ему сказать…- я не знаю, кто ты… И все-таки, все-таки…
Я?..
В нашем подъезде умер старик. Я его мало знал — коренастый такой, с красноватым лицом. Вежливый очень, всегда приветливо поздоровается… у него сын где-то служит, офицер. Вот и все, что я знаю о нем. Осенью он болел — сердце, к зиме выписали, но лицо потеряло живой цвет, стало бледным, глинистым каким-то, с зеленоватым оттенком. Раньше он здоровался — смотрел на меня с интересом, а теперь казалось, что сердится. Но, я думаю, ему просто было не до меня. Он не отрываясь следил за тем, что делается у него внутри, а весь мир уже отдалился. Как говорят, одной ногой уже не здесь, и за ногу эту кто-то цепко держит — и тянет… мало ему ноги — все давай. А старик в ужасе вырывается, но виду старается не подавать, потому что никто не замечает этой борьбы. Вот разве что лицо особое какое-то, как будто кожа умерла на нем…
И действительно, дальше все пошло быстро, старик исчез — увезли однажды утром и не вернулся. Этот последний отрезок жизни незаметен для окружающих, если не родственники и друзья: пути разошлись, умирающего уже нет с нами… а потом мы видим неподвижное холодное тело, и нам говорят — вот, все кончилось… Мы смотрим — а, так это тот старик, который исчез… он возвращается к нам в таком виде?… еще немного — и он совсем перестанет напоминать о себе… Жаль, конечно, но ведь я мало его знал, да и ушел он от нас давно, это видно было по лицу — бледному, с отсутствующими глазами. Теперь его хоронили.
Гроб вынесли из широких дверей морга и поставили на две больничные табуретки, белые. Гроб темно-серый, крышку сняли и я увидел старика. Он лежал в черном костюме, спокойный и важный, и глаза, наконец, успокоились — закрылись, а цвет лица тот же — глинистый. Последнее время глаза нарушали гармонию лица — выглядывали как бы из дырок в маске — живые, и может из-за глаз мертвое лицо казалось маской, а теперь это было просто мертвое лицо… Собралось примерно два десятка людей и стала оформляться процессия. Вперед вышел высокий человек с русыми волосами, падающими на лоб. Он нес большой крест из некрашеного дерева. За ним один человек нес крышку гроба. Его голова и плечи исчезли под крышкой, и он шел, покачиваясь под тяжестью, как слепой — он видел только ноги несшего крест и по ним знал, куда ему идти. За этими двумя четверо несли гроб, старик медленно плыл в воздухе — его уход завершился. Сначала боль, страх и отталкивание, потом усталость и равнодушие — и сон… Гроб удалялся, люди, составляющие процессию, постепенно исчезали, осталось несколько человек, они погрузили гроб на машину, и дорога опустела. Я шел домой и думал — как незаметно это происходит… Невозможно примириться. Ведь разве завтра не ты, не ты, не ты?..
Настанет день.
В этом уютном чистеньком музее собрано все, что живет и растет на скупой северной земле. Чучела небольших животных и птиц, сухие листья и стебли, ягоды и цветы…тут же рядом карты и фотографии местности. Здесь все мертвое, потому что это музей, а не зоопарк или ботанический сад. Только на лестнице в стену вмурованы стеклянные сосуды. В них живые разноцветные рыбы. Рыбы везде дома, была бы только вода. Они подплывают к прозрачной стенке и, выпучив глаза, рассматривают меня. А я прохожу мимо них — и тут же забываю.
Но что это?… За толстым стеклом, в цинковой ванночке, в мутноватой луже лежит маленький, но серьезный, даже суровый крокодильчик, сантиметров тридцать длиной. Он настоящий: вспухает и опадает кожа под нижней челюстью — он дышит, значит живет. Как он оказался здесь, в музее мертвых экспонатов, не считая бездумных рыб, один — в грязной посудине, замурованный в стену, выставленный на обозрение всем проходящим?… Разве он может здесь жить? Наверное, люди ждут, когда он умрет, чтобы сделать из него удобное для хранения чучело, и тогда, успокоенный и нестрашный — никогда не вырастет — он займет свое место на витрине, как чужеземный гость, рядом с другими мертвыми… Даже такой маленький — он страшен, его не возьмешь на руки, как ящерицу… он смотрит круглым белесым глазом — и молчит, цепкими лапками ухватился за край ванны, наполовину в воде… Он спокоен и безопасен?… Как вы ошибаетесь…
Настанет день… С жалобным звоном лопнет стекло и из квадратного окна в стене, ломая штукатурку и выворачивая кирпичи, вылезет огромная зубастая пасть, а за ней и все десятиметровое тело, покрытое грозными роговыми пластинами, в желтой ржавчине и слизи. Разевая пасть, с ревом он ринется вниз по лестнице, ломая хвостом перила и сметая с пути посетителей…
Чем это кончится — трудно сказать. Может, он доберется до реки и плюхнется в спокойную прохладную воду… а может одолеют его набежавшие со всех сторон двуногие твари… Может быть и так… но настанет день…
