ПИСЬМА В НИКУДА
Начав ходить в школу, я попал в один класс с Колей, но в первые годы совместной учебы я не выделял Колю из общей массы одноклассников и совершенно не запомнил его в тот период. Он же, как признался позже, приглядывался ко мне, но сначала я не показался достойным его общения. Лишь в третьем классе мы как-то незаметно сошлись. И, оказалось, что нам есть о чем поговорить. Начало нашего тесного знакомства ассоциируется у меня с Ильей Галимовым. Скорее всего, его звали Ильяс, ибо он был татарин. Будучи второгодником, он сочетал в себе черты, которые в те годы людское мнение приписывало ему подобным — двоечник и хулиган. Наша пожилая учительница Екатерина Николаевна благоволила к нему. Сострадание к детям не было свойственно нашей “Катьке”, поэтому причина ее расположения к мальчику была непонятна.
Дома мне давали на обед двадцать копеек, но многие месяцы у меня эти деньги забирал Илья. Ни деньги, ни тем более невкусные обеды в школьном буфете меня не волновали, но было обидно, что я не могу противостоять требованию Ильи. Чтобы утешить себя, всегда хочется найти оправдание. Илье было по пути с Колей. Второгодник покупал на мои деньги два пирожка и одним угощал Колю. Это меня примиряло с обидой, как и понимание того, что вряд ли Илья избалован питанием…
Как-то мы оказались с Колей Вертилиным за одной партой. В учебнике родной речи на картинке была нарисована Царевна-лебедь с дебильным лицом, как две капли воды похожая на нашу одноклассницу Катю Сидорову, которая в своей тетрадке писала наискосок. Это сходство нас развеселило. Мы так смеялись и болтали, что Екатерина Николаевна поставила нас в разные углы. Был урок внеклассного чтения, и учительница читала нам вслух рассказ Чехова, в котором упоминалось о найденных в булке гвоздях.
В четвертом классе мы с Колей уже часами, не сходя с места, стояли и болтали около универмага недалеко от школы. В морозы стояли в дверях этого магазина, где шел теплый воздух.
Однажды так заговорились, что одновременно появились ищущие нас Колин папа и моя бабушка, поправившая мне пионерский галстук со словами:
— Словно жабо! — она любила много читать, и читала преимущественно исторические книги.
Разговоры с Колей были на самые разные темы. Пересказал мне Коля “Пляшущих человечков” Конан-Дойла. Заинтересовал меня сказкой Андерсена “Волшебные калоши” и дал почитать книгу датского сказочника. Особенно много мы говорили об истории, языках, об одноклассниках и учительнице. Первая учительница нашему классу попалась вздорная. По инициативе Коли мы создали ОПЕНРЕМ – Общество Против Екатерины Николаевны РЕМизовой. Общество, правда, никаких действий так и не предприняло. Кроме нас с Колей в него вошел Саша Волков, ничем не примечательный мальчик маленького роста.
Обсуждали мы тему рождения детей. Коля сообщил, что его младшую сестру выиграли в лотерею, а на вопрос, заданный отцу, кто такие блядуны, Коля получил ответ, что это мужчины, которые рожают. Когда узнали о том, что предшествует рождению, то посчитали, что это вовсе не обязательно, и, наверное, необходимо только для появления на свет таких неприятных личностей как пучеглазый круглолицый Володя Рукас, который сам себя иногда называл: Сукас. Очень циничный мальчик, хотя у моей мамы он многие годы вызывал самые добрые чувства только потому, что на каком-то вечере в присутствии родителей он исполнил на пианино Бетховенского “Сурка”. Сила музыки! Этот Володя сыграл неприятную роль в моей жизни, вряд ли догадываясь об этом…
Четвертый класс — последний в начальной школе — близился к завершению, когда к нам пришел новый ученик — Миша Пупышев. Его посадили рядом со мной на предпоследней парте у окна.
Отец его – пожарный начальник, а мать работала в Первом доме, то есть в милиции, и наша знакомая, работавшая вместе с ней, говорила, что у нее много гонора. До этого семья жила в Кемерово, а вообще Миша был из Вологды, видимо, поэтому у него был своеобразный говор. Мы с Колей заметили, что он говорит “тепла погода”, вместо “теплая”.
Я коллекционировал марки, и быстро выяснил, что у Миши такое же увлечение. Вскоре я оказался у него в гостях. Он жил в доме номер семь по улице Кирова на втором этаже. У Миши — брат, на год его моложе.
Семья занимала трехкомнатную квартиру. В самой маленькой — спальня родителей с широкой кроватью, которая мне почему-то показалась символом пошлости. В большой почти пустой комнате книжный шкаф с книгами, выставленными в первый ряд, словно для того, чтобы создать впечатление, что книг больше. На нижней полке многочисленные номера “Советского экрана”. Письменный стол.
Я часто бывал у Миши, а Миша — у меня.
Коля скептически относился к моему увлечению марками. Когда однажды в книжном магазине, что находился в седьмом доме, я рассматривал марки, он высказал мысль, что собирание марок — не очень умное занятие. К Мише он тоже относился с предубеждением. Они недолюбливали друг друга, а Миша как-то, стоя в проходе между партами, сказал мне полушутя, несколько театрально:
— Я ревную тебя к Вертилину!
Моя мама недолюбливала Колю, часто говоря:
— Филон твой Колька!
Это потому, что он, как и его мать, с которой моя мама когда-то вместе работала, всегда увиливал от разных мероприятий, сказываясь больным.
Но, тем не менее, почему-то однажды сказала мне, что я нехорошо поступаю по отношению к Коле. Мне это казалось непонятным. Ревность даже в любовных отношениях мне неведома, а в приятельских или дружеских — тем более, хотя, в то же время, я понимал, что Коля мне ближе по уровню общения. Но почему нельзя общаться с обоими сразу?
Летом после четвертого класса Коля уехал в пионерлагерь, а я и Миша остались в городе и часто ходили друг к другу в гости. Как-то мы шли мимо Колиного дома, о чем я не преминул сообщить Мише. Мне показалось, что Мишу это задело. В другой раз Миша произнес:
— Мы с тобой друзья до гроба, за одно или за оба, – правда за уши дергать не стал.
Даже в этом случае я счел необходимым педантично уточнить, что друг у меня — Вертилин.
Мы в этот момент шли через “лесочек”, как называла моя бабушка стайку высоких деревьев около двух особняков позади роскошного драмтеатра. В одном особняке был детсад, а в другом гостиница люкс. Оба здания выходили на улицу Кирова, а если обойти их сзади, то можно было увидеть рядом землянки, в которых жили люди. В этой гостинице останавливался после своего первого полета космонавт Алексей Леонов. Мы с Колей, тогда четвероклассники, наряду с другими людьми ожидали у ворот его появления. И вот он, тогда молодой, красивый и стройный, выехал, стоя в открытом автомобиле, чтобы торжественно проехать по городу, приветствуя земляков.
В пятом классе я охладел к маркам и подарил часть коллекции школьному музею Ленина. Тогда только начинали создавать ленинские музеи: и на школьном уровне, и на государственном. Сталинский культ был уже развенчан, надо было сменить божка. Коля же наоборот именно тогда увлекся марками.
Языком тоже сначала заинтересовался я. Читал книжки о русском языке. Даже собирался после окончания школы поступить на историко-филологический факультет. А позже языком, точнее, языками, увлекся и Коля, да так, что ради языков забросил другие увлечения. А он играл на трубе, и был на редкость талантливым художником. Замечательно рисовал, а лепил из пластилина просто профессионально. Даже наша учительница, скупая на похвалу, поставила ему пять с плюсом, когда он на фанерке вылепил море старика, старуху и золотую рыбку. А дома у Коли были целые армии и царства разных эпох. Мне он подарил пластилиновую фигурку попа. Играя с этой фигуркой, я поинтересовался у бабушки своими предками.
Фигурки петровских времен Коля лепил, пользуясь детской книжкой с картинками, которую взял почитать у меня — исторические рассказы про петровскую эпоху. Читал он так долго, что я решил подарить ему эту книгу, чтобы не разочаровываться Колиной необязательностью.
Тем более, что один повод для разочарования уже был. Мы стояли в темноте около арки седьмого дома, в котором моя бабушка дожидалась меня после занятий — жил я очень далеко от школы. Мы с Колей никак не могли наговориться, пока не подошел какой-то мальчишка с угрозой в наш адрес. Коля поспешно смылся, а я только случайно сумел уйти непобитым. На следующий день Коля оправдывался: мол, мне еще идти до дома, а твоя бабушка рядом. Словно бабушка, находясь в квартире приятельницы, могла знать, что происходит на улице, и где ее внук.
У Коли было много бабушек, да и вообще очень много родни десятка национальностей. Недалеко от нашей школы на улице Торцевой, где кирпичные дома тридцатых годов стояли торцами, жила мать его отца — баба Ага, Агния Петровна, до революции бывшая Агафьей. Отец бабушки Аги из польских повстанцев, сосланных в Сибирь еще в суворовские времена, а мать осетинка. Агния Петровна была старой коммунисткой и когда-то возглавляла детский отдел в горздраве, хотя имела только начальное образование. Поскольку она была большой начальницей, многие завидовали, что Колина мама вышла замуж за сына САМОЙ Вертилиной. Моя язвительная мама почему-то недолюбливала не только Колю, но и его родню. В имени бабы Аги она заменяла букву А на букву Я. Только к отцу Коли относилась с уважением — она была его цеховым врачом. Моя мама считала, что Колина мать, выходя замуж, рассчитывала стать когда-нибудь генеральшей, но из-за болезни Колин папа покинул военную службу и работал чертежником. Коля очень уважал отца и много от него узнавал, да и таланты сына, наверное, достались от отца.
Коля нередко ночевал у своей бабушки. Мы с ним часто после школы приходили к бабе Аге, играли и разговаривали. У Агнии Петровны было две смежные комнатушки в коммуналке на первом этаже. В одной — деревянный диванчик, покрытый черным дерматином, буфет, комод и стол, в другой — две кровати и ножная швейная машинка “Зингер”, которой Коля пользовался как столом для лепки из пластилина.
Интересно было рассматривать “Историю гражданской войны”. О самой войне Агния Петровна знала не понаслышке. Когда Екатерина Николаевна заметила Коле, что он соответствует своей фамилии — вертится за партой — высокая крупная баба Ага пошла ругаться с учительницей. Мол, фамилия моего мужа прославлена еще в гражданскую войну, и она не позволит, чтобы ее вышучивали.
Одобрительно рассказала нам, что Хрущева сняли по инициативе Суслова. В квартире бабы Аги я увидел худое лицо Суслова на листке отрывного календаря, и оно показалось мне очень неприятным. Позже это впечатление сгладилось, и, лишь много лет спустя, во время трансляции по телевизору его похорон, увидев этого серого кардинала в гробу и без очков, я понял, какая это, в сущности, была зловещая фигура.
Хотя в Коле польской крови было с гулькин нос, но почему-то именно польский гонор был ему присущ. То, что в нем польская кровь, как бы поднимало его над людьми. Позже он в совершенстве выучил польский язык, которым увлекся еще в школьные годы.
И еще было в Коле что-то стариковское. Хотя порой он любил подурачиться: то оседлает меня, когда мы резвились в квартире бабы Аги, то около универмага начинает изображать, будто он хулиган и собирается драться со мной. А как-то мы стали здороваться со всеми прохожими, желая понаблюдать реакцию людей. Но все-таки было в нем нечто недетское. В квартире бабы Аги мы как-то изображали Гитлера и Сталина, прилепив соответствующие усы, которые я сделал из старой меховой шапки. Коля со своей челкой — Гитлер, я — Сталин. На школьный же Новый год я нарядился Бармалеем, а Коля вырядился в пожилого господина с усиками и бабочкой. За Бармалея я получил приз — акварельные краски на картонке в форме палитры, они стоили семь копеек.
У меня Коля никогда не был. Мы по-прежнему, когда не гостили у бабы Аги, часами разговаривали около универмага. Называл меня Коля обычно не по имени, а по фамилии. Миша, проходя с приятелями мимо, обзывал нас светофором на перекрестке. У него по-прежнему была какая-то ревность. Хотя на мое общение с ним никак не влияла дружба с Колей. Разные люди, разный уровень общения. Миша вообще был довольно сердитым человеком. Как-то в день демонстрации я зашел за ним, как он просил. Его разбудили, и он вышел очень недовольный, из-за чего я испытал неприятное ощущение без вины виноватого — на фоне гремящей на многолюдной улице песни «Я люблю, тебя, жизнь”…
Мы заканчивали пятый класс, когда я узнал, что Коля вместе с родителями покидает наш сибирский город и уезжает насовсем под Ташкент, где строится завод.
Незадолго до Колиного отъезда произошло событие, которое наложило отпечаток на мою жизнь в ближайшие несколько лет, хотя по сути было всего лишь невинной шуткой. В тот злополучный день я шел из школы с Колей и Володей Рукасом, при этом рассказывая им шуточные эротические фантазии, в которых фигурировала толстая “Катька” — наша злая учительница. Мы как раз проходили мимо дома Миши, и Володя предложил Коле подшутить над Пупышевым. Вдвоем они сочинили на открытке любовное послание и подписали: “Катя Сидорова” — трудно было подобрать более нелепую пару: высокомерный Миша и ограниченная Катя.
Володя поднялся на второй этаж и опустил открытку в щель почтового ящика, который был на входной двери, поэтому корреспонденция сразу оказывалась на полу квартиры. Мы еще стояли около подъезда, когда из окна высунулась голова Миши. Он зло обругал меня, сказав, что ноги моей в его квартире больше не будет. Мне была неприятна и непонятна такая реакция на шутку, в которой я был лишь безучастным свидетелем.
Прощальная прогулка по бульвару. Договорились с Колей переписываться. Коля рассказал, что когда человек умирает, в его глазах запечатлевается то, что он видел перед смертью.
17 апреля. Вокзал. На платформе многочисленная родня Вертилиных. Мне невесело. С вокзала я возвращался вместе с Колиной родней, и его тетя заметила, что через два дня из-за узбекской жары Коля будет ходить в одних трусах. Вид же Коли в трусах на физкультуре вызывал у меня физическое отторжение.
Я, до того не написавший ни одного письма, начал регулярно их писать. Первое письмо опустил в почтовый ящик на стене краеведческого музея.
С Володей Рукасом Миша продолжал общаться, как ни в чем не бывало, я же для Пупышева стал врагом, на которого он при всяком удобном случае изливал свою злость. Когда мы учились в шестом классе у меня даже возникали мысли о самоубийстве. Перед физкультурой на уроке литературы я отвечал стихотворение Некрасова, вкладывая в его строки свое выстраданное: «А кабы к утру умереть, так лучше было бы еще…». Учитель физкультуры разрешал мне ходить на занятия в трико, а не в трусах, я был очень стеснительный, Миша же, на правах физорга класса, считал своим долгом перед каждым занятием физкультуры требовать, чтобы я ходил как все, однажды даже пытался снять с меня трико, поэтому каждый очередной урок физвоспитания превращался для меня в пытку.
За шутку Володи Рукаса я расплачивался несколько лет, постоянно ощущая злобу Миши, который придирался по любому поводу. Потом он стал еще и комсоргом класса. Очень серьезный и сердитый, в черном болоньевом плаще он вызывал у меня ассоциации с эсэсовцем. Миша увлекался туризмом и с трибуны класса говорил о благотворном влиянии туризма на нравственность, а в раздевалке перед физкультурой поведал мальчишкам, как некоторые туристы подставляли табуретку, чтобы удобнее было использовать корову вместо женщины. (Лишь в девятом классе на комсомольском собрании, где мы сидели в задних рядах, Миша неожиданно пошел на-мировую, заговорив со мной по-доброму, и даже пригласил в гости. Но я хорошо помнил его слова, и посетил его лишь через шестнадцать лет после окончания школы. Старого порога я так и не переступил, потому что Миша жил уже в другом доме, напротив прежнего. Двенадцатилетним мальчиком он насмехался над влюбленной парой, ехидно заметив: “Любовь с первого взгляда”, а позже Миша сам испытал такие же чувства: еще в школьные годы он влюбился в девочку из другого класса, а потом терпеливо дожидался, пока она разведется, чтобы жениться на ней. Пробыл я у него не больше получаса. Когда я напомнил о пытке, которую он мне устроил в школьные годы, он заметил: “То была лишь детская шалость, а на самом деле я всегда считал тебя хорошим другом”.)
Школьные годы были для меня сложны из-за придирок Миши и еще из-за какой-то меланхолии. Сияющее солнце за окном вызывало чувство одиночества в этом мире. Единственная радость была — редкие письма от Коли, в которых вычитывал то, чего в них не было, пытаясь сделать его умнее и понятливее, чем он был. И еще отдушина — очередные тома Конан-Дойла. Они выходили часто, их давала почитать соседка. Моя бабушка приносила мне утром в кровать рассказы про Шерлока Холмса, успевая к тому времени прочитать сама.
Других приятелей у меня не было. Дневников я никогда не вел. Мне непременно нужен был реальный собеседник, наверное, именно поэтому я начинал свои письма не со слов “Здравствуй!” или “Привет”, а с имени, словно окликая человека. Пока я общался с Колей, у меня не было потребности писать, а с его отъездом я стал писать очень часто. Мне была необходима обратная связь. Но отвечал Коля редко. Может, поэтому, мне так часто снился наш почтовый ящик на лестничной площадке этажом ниже, весь набитый письмами, к которым у меня до сих пор благоговейное отношение.
Когда я учился в шестом классе, произошло землетрясение в Ташкенте. Я волновался, не случилось ли чего с Колей, даже сходил к его бабушке Аге, так как от Коли долго не было письма, и очень обрадовался, когда вскоре Коля собрался приехать в родной город во время летних каникул. Коля дал мне телеграмму. Я пошел его встречать, прождал на вокзале несколько часов, но так и не встретил, была какая-то путаница со временем прибытия. Поспешил к Агнии Петровне. Коля был уже там, и, видимо, обиделся, что я не встретил, а я не стал оправдываться.
Сначала мы были несколько насторожены. Но быстро нашли общий язык. Если я уже успел охладеть и к языку, и к маркам, то Коля вовсю коллекционировал марки, а языками занялся почти профессионально, особенно немецким и польским. Восторгался книгой о Швейке и зачитывал мне многочисленные немецкие фразы из нее.
Впервые он побывал у меня дома. На радостях я подарил ему свою коллекцию монет, а также оставшиеся марки.
Сходили мы с Колей в открывшийся незадолго до того кинотеатр «Сибирь». В ожидании сеанса беседовали на разные темы. О физиологии зачатия ребенка Коля отозвался насмешливо: какие-то живчики, сперматозоиды.
Погостив немного в Новокузнецке, Коля уехал. Письма от него становились все реже. Я же, напротив, все больше и чаще писал. Из Колиных редких писем я узнал, что он вовсю занимается языками, а когда в школе проходили «Войну и мир», то учительница просила его зачитывать громоздкие французские тексты в этом романе, хотя смысл этого мне был непонятен. При чтении многие пропускают даже перевод этих кусков, как, впрочем, мало кто читал и весь роман, получая пятерки за сочинения на его тему. Сам я читал этот роман летом накануне девятого класса. Была страшная жара, от которой я спасался с книжкой под столом, может, поэтому чтение показалось довольно нудным.
Все школьные годы я продолжал посещать Колину бабушку Агу, и общение с ней у меня было даже теснее, чем с ее внуком, письма от которого стали совсем редкими. Когда я закончил школу, Агния Петровна уехала жить в Узбекистан, а я перебрался в Ленинградскую область, но и оттуда я продолжал писать Коле. В армии я столкнулся с новыми испытаниями и не самыми приятными впечатлениями, которые вызывали потребность все это излагать на бумаге. В армейской редакции было много конвертов, солдатские письма идут бесплатно, поэтому я писал чуть ли не каждый день. У человека ведь неистребима потребность изливать душу — кто-то делает это в молитвах богу, кто-то случайному собеседнику, а кто-то остается со своими проблемами наедине… От Коли за два года службы я получил всего лишь одно письмо, правда, длинное, меня задела одна его фраза: “Для меня важно, чтобы руки-ноги были целы, и я мог заниматься языками, а остальное в мире меня не волнует”.
После увольнения из армии я решил съездить к Коле, которого не видел уже девять лет. И вот Ташкент, незнакомая природа, чужая и чуждая музыка. На улице хромой парень, мне захотелось его подбодрить, подчеркнув его равность со всеми, поэтому я спросил его, как доехать до автовокзала, но он ничего не ответил.
Потом районный центр, привязчивая девочка-цыганка, просящая денег. Наконец, нужный поселок. Звонок в дверь. Понятное волнение, ведь последний раз мы виделись четырнадцатилетними подростками… Взаимная неловкая пауза. В этот момент теледиктор поприветствовал зрителей. “Здравствуйте” — ответил я. Не поняв шутки Коля заметил: “А мы уже как-то привыкли, и не отвечаем”.
В тот же день я побывал на уроке, который вел Коля. На уроке он говорил громко, чтобы перекричать шумящих учеников, а когда мы вышли прогуляться, стал говорить так тихо, что я не все понимал, а ведь я ехал к нему, чтобы вдоволь наговориться. Мы побродили по окрестностям. Коля рассказал про свою девушку Наташу, с которой однажды осмелился поцеловаться. Был готов жениться на ней, но как-то все застопорилось. Девушка была наполовину узбечка, и почему-то стеснялась этого. Коля хорошо знал узбекский язык. В тот же день мы посетили могилу бабы Аги, умершей незадолго до моего приезда. На кладбище сорокалетний алкоголик поинтересовался у меня, не служил ли я вместе с ним: мое лицо показалось ему знакомым.
Вечер того дня выдался неспокойным. Мы сидели на кухне. Колин папа выпил и стал подтрунивать над сыном, дескать, ты не свалился с унитаза во время недавнего землетрясения, когда даже чайник с плиты упал на пол, а Колька в этот момент был в туалете.
Они сцепились чуть не до драки. Коля попрекал отца выпитым спиртным, хотя подоплека была другая. Слишком разные они были люди — живой, с юмором, отец, и педантичный книжный сухарь сын. Как их отношения были непохожи на те любовь и уважение к отцу, какие были у Коли в детстве. А теперь, когда отец ушел из кухни, даже вырвались слова: “Хоть бы он поскорее умер”.
Коля к тому времени уже знал двадцать языков, причем польский и немецкий как родные, и все Колины разговоры сводились к языкам. Меня же с детства интересовали люди, и знание языков для меня казалось важным лишь как средство общения с ними.
Уже на следующий день мне стало ужасно скучно и я засобирался домой. Перед отъездом я решил под благовидным предлогом попросить свои письма, которые, как Коля сказал, он сохранил все до единого. Коля отдал их, похоже, даже с облегчением. Не протестовал он и против моего поспешного отъезда.
До аэропорта меня довез на мотоцикле Колин отец, с которым мне было интереснее общаться, чем с Колей.
В аэропорту, в ожидании рейса, я стал перечитывать свои письма, которые писал в течение двенадцати лет. Вот пятый класс, совсем еще детский почерк и неприхотливые события. Потом почерк становится все более взрослым, а письма длиннее и содержательнее. Возникло раздражение на самого себя — и я начал рвать все письма. Обрывки складывал в портфель — неудобно ведь сразу столько мусора класть в урну. Началась посадка и досмотр багажа. У бдительной контролерши множество порванных писем вызвало подозрение. По адресам на конверте видно, что все письма посланы мною, а мой паспорт в ее руках, но женщина была непреклонна и отправила меня к милиционеру.
Милиционер по письмам скользнул равнодушным взглядом:
— Оружие есть? Нет? Проходи…
