К вечеру Гаврила почувствовал какое-то неясное томление в груди. Заболела голова, пропал аппетит и он решил пораньше лечь спать. Конечно, ему приснился Лексеич. Какой-то неестественно похудевший и обросший, он протягивал Гавриле полную рюмку, ухарски щелкая себя при этом пальцем по кадыку. Он что-то пьяно вскрикивал, но Гаврила не мог разобрать, что именно? Потом хозяин встал и начал проваливаться в какую-то пустоту и таракан вместе с ним. Очнулся он весь в холодном поту и больше, как ни старался, заснуть не мог. ”Не к добру такой сон приснился, не к добру”, – тревожно подумал он и вышел на кухню напиться. На улице было еще темно и Гаврила на ощупь пробрался к раковине. Кап-кап, кап-кап… Мерный звук понемногу успокоил его, натянутые нервы чуть ослабли и в этот момент он услышал, как что-то отчетливо скрежетнуло во входном замке. ”Воры!!!”, – пришла мгновенная мысль и он со всех ног бросился в прихожую. В замке что-то опять скрипнуло и начало медленно поворачиваться. Дверь дернулась и приоткрылась на пару сантиметров. Гаврила глядел во все глаза. Снопик света с лестничной площадки ворвался в прихожую и упал прямо на него. Таракан невольно зажмурился и прянул в сторону. Что же делать?.. Звать на помощь? Бесполезно. Никто не услышит, а если и услышит, то не выйдет. Убежать? Тоже не выход – обнесут ведь квартиру. Хоть и нечего брать у них, но все ж таки, – все, что было в доме, хотя и старенькое и почти не представляющее никакой ценности, было мило и знакомо сердцу с самого рождения. Пока таракан раздумывал, что ему предпринять, дверь тихонько отворилась и на пороге возник отчетливый силуэт какого-то невзрачного субъекта. Он нерешительно потоптался на месте и, повернувшись на месте, шепотом позвал кого-то.
– Нинка, ну чего ты там застряла? Шевели копытами!
– Да подожди ты! Я пуговицу потеряла, будь она неладна! Дай хоть отыщу.
Субъект недовольно фыркнул и принялся вытаскивать ключ из замка. Тот никак не хотел вылезать, сколько мужичок его не дергал. Наконец, это ему удалось. Он с облегчением выматерился и засунул его в карман. Гаврила своими зоркими глазами успел заметить, что это ключ хозяина. В груди что-то кольнуло и мозг стал медленно заполняться волнами догадок и подозрений, пока еще неясных и смутных, но постепенно вырастающих в цунами окончательного прозрения – что-то с Лексеичем! Боясь поверить в самое худшее, он развернулся на дрогнувших ногах и, ничего не видя перед собой, направился в комнату. Зашел под кровать и без сил свалился на пыльный пол. В голове словно щелкнул какой-то тумблер и сознание заработало совсем в другом режиме. Гаврила стал отчетливо и ясно сознавать такие вещи, о которых прежде никогда не задумывался. Но осознание этого не принесло ему никакой радости, а наоборот усилило ту неимоверную тяжесть, которая вместе с прозрением опустилась на его мозг. Это нельзя было назвать оцепенением – хотя мысли и вырастали из небытия в час по чайной ложке, но приходили с неутомимостью и равномерностью паровозного поршня. Но это нельзя было и назвать всплеском бешенной умственной энергии. Просто Гаврила без боли, страха и разочарований понял все свои прежние ошибки и глупые поступки, которые он совершил в жизни. Комплиментарная сущность этого явления сложно поддается описательному процессу, но в двух словах это можно выразить так. Становятся видны как на ладони все те ухищрения, к которым прибегаешь, чтобы заглушить муки совести за несознательное существование, в котором так мало было проявлено настойчивости и упорства духа.
Голоса между тем послышались уже из кухни, а затем в комнате внезапно вспыхнул ослепительный свет. Гаврила от неожиданности зажмурился, а когда глаза привыкли к свету, увидел прямо перед собой старенькие мужские ботинки и тупоносые женские сапожки на каблуке, по внешнему виду не моложе первой пары. ”Ровесники” постояли на месте некоторое время а потом принялись расхаживать по залу.
– А ничего квартирка, – произнес хрипловатый мужской голос. – Только ремонту конечно требует.
– Это ж в какие тыщи он обойдется?! – скептически отозвались сапожки. – Хозяин-то слышь не работает нигде, а до пенсии ему еще далековато. С каких это спрашивается шишей ремонт здесь затевать? Хоть тепло, и то ладно.
При упоминании о Лексеиче Гаврила мигом навострил уши.
– Слушай, ты говорила, тут какая-то животина которые сутки не жрамши сидит. Вроде тебе как наказали проведать его да накормить. Где ж она? Может под кроватью?
Кто-то отдернул покрывало и через секунду в пространстве между полом и боковой панелью появилось узкое лицо с широко оттопыренными ушами. Взгляд юрко пробежался по углам, не заметив при этом Гаврилу, хотя тот стоял чуть ли не напротив. Ничего не обнаружив, лицо недоуменно сморщилось и исчезло.
– Ничего не пойму. Куда же запропастилась эта зверюга? Тут вроде больше и прятаться негде.
– Может сдохла? – неуверенно предположил женский голос.
– Не-е. Мы бы сразу учуяли. Да что за зверь, ты хоть скажи толком. Ясно, что не собака, да и котами вроде не пахнет, – при этом кто-то шумно втянул воздух носом.
– Не знаю, Тарасик. Федор вроде какого-то Гаврилу упоминал, да я до конца не дослушала, меня медсестра в процедурную позвала. Только и запомнила, что сухарей попросил накрошить на стол, да сахарку подсыпать.
– А-а, тогда ясно. Канарейка должно быть у твоего пациента, а может и попугай. Ну да шут с ним. Где тут стакан, мне остограммиться давно пора.
– Ты бы шибко того – не налегал бы. Тебе ж еще на работу. А лучше бы там ребят с устатку угостил и тебе бы меньше досталось. А то у меня прямо душа болит, когда вижу тебя с этой гадостью.
– Ха. Сегодня в котельной в ночную, знаешь, кто? Граб с Кащеем! Так они если у меня бутылку увидят, так не отстанут, пока всю не вылакают. Те еще скакуны… А чего ради я буду с ними делиться! Мне ее родимую еще надо на целую смену растянуть.
– Ох не нравятся мне эти мужики, особенно тот, который поменьше. Весь какой-то липкий словно его в дегте измазали, а вот в перьях извалять забыли. Ты уж поменьше с ними якшайся Тарасик. Чует мое сердце – подведут они тебя под монастырь. Ты ведь у меня хоть и ершистый, да непутевый.
– Нужны они мне очень, – насупился Тарасик. – Это их участковый, Иваныч, устроил к нам на работу, а так бы их ни за что не взяли. Такого дерьма собачьего еще поискать! Иваныч шефу прямо так и сказал: ”Если эти охламоны плохо будут работать, сразу мне сообщи! Хватит, повозился я с ними в свое время и баста! Упеку тогда я их в тюрьму за старые грешки годика на три каждого и дело с концом! А мое слово – закон! Это каждый алкаш в округе знает”. Так что теперь эти двое работают не за страх, а за совесть. Глянь, какие батареи горячие – чистый кипяток! – Тарасик немного помолчал и закончил: – Ну и нам, конечно, теперь за ними приходится поспевать.
– Поспевай, поспевай Тарасик, я же знаю какой ты у меня работящий! А я пока на кухне крошек насыплю. Как бы на работу не опоздать, а то сейчас у нас в больнице с этим строго. Хоть и мало нам, санитаркам, платят, но насчет дисциплины гайки туго завинчивают. Ой-ой-ой…
– Это везде так Нинуль, не у одних вас. Ну пошли на кухню – где там мой стакан?..
Гаврила вылез из-под кровати с гулко бьющимся сердцем. Значит с хозяином все в порядке, он не забыл его, беспокоится о нем, даже велел корма подбросить! У Гаврилы ком застрял в горле. Так ему в эту минуту захотелось увидеть Лексеича, встретиться с ним, что он ведомый скорее сердцем, чем рассудком, кинулся вслед за Нинкой на кухню. Запрыгнул ей на сапог и шустро полез наверх. Уцепился за край пальто и по нему пробрался в боковой карман, где и затаился. Ушастый Тарасик оприходовал межу тем свои законные и, придя в хорошее настроение, игриво шлепнул свою подругу по мягкому месту. (Гаврила при этом чуть не сорвался вниз).
– А не заняться ли нам чем-нибудь… интересным? – лукаво подмигнул он. – Тем более условия позволяют.
– Ну тебя, – отмахнулась Нинка, занятая сахарницей, – нашел время! Иди лучше свет в комнате выключи – сейчас пойдем.
– Ах какие мы неприступные! – протянул ухажер и снова налил себе. – Ну тогда мы еще… для сугрева! – и он быстро опрокинул в себя стакан, пока Нинка не успела перехватить его.
Лексеич полулежал на койке, подперев спину двумя подушками. Еще одна покоилась у стены под правой рукой, так что он не испытывал никаких неудобств, глядя в телевизор, стоявший на шкафчике, прямо напротив него. Там шел утренний показ двести семьдесят второй серии бразильской мыльной оперы, которую Лексеич начал смотреть с двести пятьдесят какой-то серии. Эта пытка продолжалась каждое утро, кроме субботы и воскресенья, и никуда от нее было не деться, потому что хозяин телевизора, – маленький шустрый старичок с козлиной бородкой (в общем-то безвредный старичок), – был ярым поклонником этого сериала. Ровно в девять утра он с оживленным видом потирал ладони и, нервно облизывая губы в предвкушении предстоящего зрелища, брал в руки пульт и… Вся личная и общественная жизнь в десятиместной палате замирала в это время. Кто-то укрывался с головой, кто-то уходил в курилку или к соседям, а кто-то просто бездумно глядел в окно – лишь бы только не видеть лиц всех этих Педро и Хуанит, ставших уже чем-то вроде красной тряпки для быка. Пытка усугублялась тем, что старичок был туговат на ухо и звук прибавлял так, что складывалось впечатление будто находишься в кинотеатре. Персонал не делал замечаний по этому поводу, поскольку все они, и санитарки, и медсестры, как истинные российские женщины, тоже были преданными поклонницами этой мелодрамы. И если у них улучалась свободная минутка, они забегали к ним в палату и, присев на чью-нибудь кровать с неподдельным интересом внимали тому, как Педро в двух словах объясняет Хуаните, что у него появилась другая дама сердца, и он намерен поэтому бросить ее, Хуаниту. Причем это могло продолжаться серий десять подряд, но женщины тем не менее не переставали сочувствовать Хуаните и с не меньшим воодушевлением следить за дальнейшими перипетиями. Лексеич как-то что ли приспособился к этому ежедневному испытанию, а вернее сказать, стал испытывать странное удовольствие от всего этого, сродни тому, что мазохист испытывает от причиняемой ему боли и поэтому мужественно терпел, решив нести свой крест до конца. Тем более, что после каждого очередного просмотра на него находило что-то вроде успокоения, словно он покаялся и ему отпустили грехи и весь последующий день лик его был светел и ясен, а сам процесс выздоровления шел заметно быстрее. Воистину кинематограф – ты творишь чудеса!
Бесшумно отворилась дверь и в палату вошла санитарка Нина с ведром и шваброй. Она кивнула всем в знак приветствия и присела на краешек постели Лексеича. Тот подвинулся.
– …Ты не можешь так со мной поступить Педро! – взвывала с экрана Хуанита, отчаянно заламывая руки. – У нас… У нас будет ребенок! Я беременна!!!
– Как?!! – схватилась за щеки Нина и выпучила свои и без того огромные коровьи глаза. – Вот это новость!
– Да она еще вчера ему об этом сообщила, – лениво отозвался Лексеич и поправил подушку. – И я думаю, что и завтра такой же оборот выйдет. Эх, Петя, Петя… Покуда вы таким макаром между собой разбираться будете, она и впрямь родит. И что ты тогда будешь делать?..
– Вы не можете потише! – сердито покосился на него старичок. – Ничего же не слышно!
– Как?! – удивился Лексеич. – Да тут хоть свадьбу играй, и то вам не помешали бы. Я себя-то еле слышу.
Старичок ничего не ответил и снова уставился в телевизор.
”От Парижа до Находки ”Омса” – лучшие колготки!” – грянуло оттуда. Нинка невольно заткнула уши и, когда звук утих, обернулась к Лексеичу.
– Вот, – выложила она перед ним ключ. – Сполнила я твое поручение, все как ты велел. И еще… Ты бы Федор у себя цветы какие что ли завел. Герань, например. А то у тебя дома жилым духом даже и не пахнет. Берлога какая-то, а не квартира.
– Нормальное холостяцкое жилище, – ответствовал Лексеич. – Конечно не мешало бы дверь железную поставить, но боюсь она обойдется дороже всей квартиры. А, Нинка?
– Ну тебя, – отмахнулась та. – Полы что ли начать мыть?
Лексеич качнул головой в сторону старичка.
– А не боишься помешать?
– Боюсь, – вздохнула Нина и снова присела. – Он как никак бывший профессор, а с профессорами спорить бесполезно, они эту науку досконально знают. Придется уж видно с тобой посидеть.
– Посиди, – милостиво согласился Лексеич. – И мне приятно и тебе, чай, не в жилу. Успеешь еще поломать спину на казенной работе.
– Так все ж для вас, больных. Такие иной раз душевные люди попадаются, что когда выписываются, прямо слезы на глаза наворачиваются. Такое чувство, будто кусок от сердца отрывают. Если бы не это, я бы, наверное, долго не задержалась здесь. Особенно за такую зарплату…
– М-да. Всяко в жизни бывает. Что-то реклама надолго затянулась, когда же фильм зачнут показывать?
Однако после рекламы сразу пошли титры. Старичок-профессор чуть не задохнулся от возмущения.
– Что это за безобразие! – яростно вскрикивал он. – Осталось еще целых три минуты! – взывал он к справедливости неведомо кому и тыкал пальцем в циферблат наручных часов. – Это недопустимо! Лекция должна быть закончена точно по звонку и не секундой раньше!
– Три минуты, три минуты, – проворчал Лексеич, с головой зарываясь в подушку. – За три минуты твоя Хуанита разве что пукнуть успеет, да и то не в полную силу. На хороший же пук ей по меньшей мере серий пять потребуется. Так что профессор, ты можно сказать ничего не потерял…
Что щекотнуло его возле уха. Он досадливо дернул плечом и перевернулся на другой бок.
– Эй, а поосторожнее нельзя! Что ты в самом деле как медведь в берлоге ворочаешься!
Лексеич открыл глаза и несколько раз с удивлением моргнул. Вслушался в посторонние звуки и, не заметив ничего похожего на загадочный шум, успокоился. ”Показалось”, – решил он и снова приспособился задремать.
– Эге, да я вижу ты совсем здесь разленился, – снова раздался ворчливый голосок. – Не успел с утра проснуться, как снова на боковую! В зимнюю спячку что ли впал?
Тут уж Лексеич окончательно стряхнул с себя остатки дремоты. Он решительно сбросил с себя одеяло и с подозрением уставился на соседа-старичка. Тот сидел на своей койке и с задумчивым видом просматривал вчерашнюю газету. При этом он звучно причмокивал губами и время от времени что-то бормотал про себя. ”Неужто это он разыгрывает? – подумал Лексеич и тут же усомнился. – Хотя с чего бы? Да и непохоже на него, человек-то он сразу видно – сурьезный. Но тогда – кто?”
Лексеич пожал плечами, что за чушь! Вдруг он почувствовал, как что-то заскочило ему на палец. Он вздрогнул и посмотрел вниз. Пару мгновений он недоуменно шевелил бровями, борясь с искушением стряхнуть неизвестно откуда взявшегося таракана, но присмотревшись, к своему огромному изумлению признал в нем своего Гаврилу! Тот стоял на фаланге его указательного пальца и когда убедился, что его узнали, застыл по стойке смирно, приложив ладонь к непокрытой голове. При этом во всей его фигуре была такая дурацкая исполнительность туповатого новобранца, что Лексеич не выдержал и расхохотался во все горло.
– Ну Гаврила! – захлебываясь проговорил он. – И как ты меня нашел?!
Старичок профессор оторвался при этом от своей газеты и, глянув на неизвестно от чего развеселившегося соседа, многозначительно покрутил пальцем у виска. Кое-где в палате раздались короткие смешки, но Лексеич, не обращая ни на кого внимания, продел ноги в тапочки и поспешил в курилку. Там как раз никого не было и он, разжав кулак, поднес таракана к лестничному окошку и опустил на подоконник. Подрагивающими руками зажег спичку и подкурил примину.
– Ну рассказывай друг мой ситный как жил-поживал без меня и каким ветром тебя сюда занесло? Я тебя даже и не чаял здесь увидеть!…
Гаврила махнул лапкой.
– Да все нормально. Живем помаленьку, хозяйство ведем. Трудновато конечно иной раз приходится, но ничего – справляемся. Это я к тому, что поначалу холодно у нас в квартире было, вот Тумбочка и начала хворать не хворать, а увядать что ли. Но потом с отоплением нормально стало и она прямо на глазах расцвела. Если раньше ее все на сон тянуло, то теперь бодренькая вся такая и помощница первая мне. А попал как к тебе?.. Да с Нинкой этой. Когда она к нам заявилась, залез я к ней в карман и все дела. Правда долгонько мы что-то до больницы вашей добирались. Сначала пехом минуть десять, потом на трамвае девять остановок, а потом еще в гору сто двадцать два шага и еще семь по ступенькам. Ох и задубел я пока ехал сюда! Мороз сегодня градусов под двадцать пять, а у меня из одежды один женский носовой платок. Завернулся я в него как бабочка в кокон, тем и спасся. А иначе бы наверное в ледышку превратился.
Таракан, разгоряченный рассказом о холодной поездке, не сдержался и чихнул. Потом еще раз. Затем повел носом по сторонам словно к чему-то принюхиваясь и скорчил недовольную мину.
– Брр… Как здесь всюду лекарствами пахнет. Лекарствами и еще чем-то, разобрать не могу. Какой-то тяжелый больничный запах.
– Что поделаешь, – развел руками Лексеич. – Больница она и есть больница. От слова ”боль” стало быть. Болеют и страдают здесь люди, вот от этого и есть наверное что-то в воздухе.
– А я бы все больницы переименовал в… здравницы, – ответил Гаврила. – От слова здоровье. Ты ж сам как-то говорил: ”Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести”. Помнишь? А словом ”боль” как-то трудно человека спасти, настроить его на положительный лад, чтобы он побыстрее выздоравливал. Пессимистичное какое-то слово, от него до могилы один шаг. То ли дело – здравница! Человек если и попал сюда, то от одного названия бодрость не потеряет, верить будет что у него один путь – к выздоровлению, а не куда-нибудь еще. Тьфу, тьфу, тьфу… И вера эта должна сама родиться в нем, а не от уверений врачей. И слово на вывеске – первый к тому шаг. А то ведь если больному все время талдычить: ”плохо, плохо”, ему и в самом деле плохо станет. Лучше наоборот.
– Не знаю, может ты и прав, – ответил Лексеич. – Только ведь надо, чтобы человек с самого своего рождения такое название с этим местом связывал. А иначе ему будет как-то трудновато перестроиться и все так, как ты говоришь, воспринимать.
– Ха. Ну ты даешь, хозяин! У нас в стране сколько лет верили в коммунизм, а? Причем не по принуждению, а что говорится по велению сердца. А потом, когда время другое настало, сумели же сознание свое перестроить. И сейчас как ни в чем не бывало при капитализме живут, а это ж коммунизму первейший враг! Умеет, умеет человек когда надо ко всему приноровиться и мысли свои на иной лад повернуть.
– Это называется – пересмотреть свои взгляды, – откликнулся Лексеич и затушил сигарету в банке с окурками. – Ты не голоден? У нас на завтрак кашу манную давали, да я к ней не притрагивался, так и стоит на тумбочке. Могу предложить.
– Это дело, – отозвался таракан и облизнулся. – Манная каша это дело, – повторил он. – Факт!
После завтрака Гаврила и Лексеич снова уединились в курилке и принялись обсказывать друг другу прошедшие события.
– Как привезли меня, – рассказывал Лексеич, – так не сразу в палату положили. Местов не было и пришлось значит в коридоре проваландаться дня три, а может и поболе. Сейчас уж не упомню. Поначалу-то плоховато мне было, да врачи, дай бог им здоровья, свое дело знают. Оклемался я понемногу, да зато такая тоска меня задавила, хоть волком вой. Особенно вечерами, когда один в полутьме лежишь, да в потолок пялишься. В палате-то хоть соседи есть, телевизор, то да се, а тут даже словом перекинуться не с кем. Иной раз пройдет мимо больной какой до уборной, так ведь не будешь же заговаривать со всяким проходящим. Только санитарка Нинка эта иногда присаживалась, да калякала со мной о том о сем. Душевная женщина, да вишь тяжко ей приходится. Не дал ей Господь иметь детей, вот она и мучается через это. Страсть ей как охота ребятенков понянчить, пусть даже и приемных, но вот сожитель еешний противится этому. Чужая кровь, говорит, она и есть чужая кровь. Чего ради буду я на нее горбатиться, коли с меня и так алименты высчитывают от первого брака. Но Нинка все ж таки лаской и женским своим упрямством надеется его переломить и взять ребятенка на воспитание из детдома.
– Видал я ее хахаля, – сказал Гаврила. – Вместе с ним она к нам приходила. В котельной он работает и знаешь что, – оживился он, – вместе с ним теперь Граб с Кащеем вкалывают! Участковый, слышь, определил их туда и строго настрого предупредил, что если нарекания какие будут, то он живо упрячет их за решетку. Так что те сейчас, как стахановцы мантулят!
– Да ну его, этого Граба, – нахмурился Лексеич. – Слышать о нем ничего не хочу! Нету у меня больше такого знакомого и точка! И не напоминай мне больше о нем.
– Как скажешь.
Они еще немного покурили в молчании, а потом Гаврила спросил:
– У тебя сейчас-то как здоровье? Улучшение есть?
– Есть, есть Гаврилушка. Как никак четвертую неделю здесь мотаю. Таблетками кормят, витамины всякие разные, опять же режим, диета, процедуры… Врачи говорят – анализы хорошие, но вот еще какое-то дополнительное обследование назначили, так что придется пока полежать. Честно говоря, соскучился я уже по дому, опостылело все здесь. Что ни говори, казенный дом он и есть казенный дом. Я бы давно уже сбежал отсюда, да одежу без ведома врача не выдадут. Хорошо, что Толя еще иногда приходит, да пара-тройка товарищей забегала на той неделе. А так бы беда. Хоть сигаретами разжился и то ладно.
Лексеич посмотрел на таракана и добрая усмешка тронула его губы. Он хотел еще что-то сказать, но в это время открылась дверь и в курилку вошел длинный худой мужик с изможденным лицом. Он подозрительно посмотрел на Лексеича, потом обшарил взглядом по сторонам и, достав сигареты, буркнул:
– Ты никак сам с собой разговариваешь приятель или мне почудилось? Вроде за дверью голоса какие-то слышал, думал здесь народ, а ты тут оказывается один. Ничего не пойму.
– Да бывает у меня так, – сознался Лексеич. – Забудусь когда, вот и болтаю мысли всякие вслух. Привычка у меня такая, да ведь не мешаю я здесь никому, верно?
– Верно, – пробурчал длинный и прикурил. – У каждого свои тараканы в голове… Э, ты чего? Чего так встрепенулся?… В боку кольнуло? А-а, ну это бывает Ну так я и говорю – у каждого свои тараканы в голове, не каждый котелок одинаково варит. Вроде с виду нормальный человек, а копнешь поглубже, э-э, да этому брату давно в психушку пора. Вот у меня сосед есть, Пашей зовут. Ох и умнейший мужик, два высших образования имеет: одно инженерное, другое уж не помню. Все при нем – очки роговые, лоб – во! – как у Ленина, бородка тоже в наличии имеется. Да только с ногой у него что-то. Года три назад сломал он шейку бедра и то ли она у него гнить стала, то ли не долечил он толком ее, но с тех пор он капитально на костыли встал. Инвалидность пришлось оформить, с работы само собой попросили, да еще хорошо, что больничные все оплатили. Стал он с тех пор дома случайными заработками перебиваться. Чертежи то да се… И вот от такой значит жизни принялся он травкой баловаться. А выпивать?… Не-е, на счет этого он не большой любитель был, хотя мы с ним бывало бутылочку-другую и раздавим. Очень мне интересно с ним общаться было, тот коли начнет что-либо рассказывать, так ты обо все на свете забудешь, уши развесишь и слушаешь его в полный рост. А иной раз бывало и обхохочешься, это я к тому, что Пашок мужик с юмором. Ну так вот. Захожу я к нему однажды, просто так по-соседски, а у него толпа человек в восемь сидит. Девки, парни яблоку негде упасть. У нас ведь барак, а у Паши комната всего-то три на четыре. Чувствую в комнате чем-то пахнет – а чем? – не могу понять. На меня никто и внимания не обратил, все сидят да о чем-то своем ржут и хохочут, а еще и стаканчик с портвешком по кругу пускают. Ну, мне до них дела нету, мне бы с Пашей поговорить, а он гляжу в самом углу за столом письменным притулился, спиной ко всем. То ли пишет, то ли рисует чего. Пробрался я к нему, да по спине шлепнул. ”Здорово, – говорю, – Пашок!”. А он обернулся, близоруконько так сощурился и тоже говорит: ”Здорово, здорово, давненько не виделись, коллега”. Гляжу я на него и понимаю, что не узнал он без очков своих меня. А сам жалкий какой-то, да сморщенный весь. Тут-то и зародилось у меня первое подозрение. Где ж говорю, твои очки? Куда ты их подевал? А тот машет рукой, дескать все нормально, не переживай. Тут ему стакан сунули, а в другую руку ”беломорину” подожженную. Так он сначала затянулся пару раз глубоко, а потом запил все это портвешком. И мне папиросину протягивает, – на курни! Я то, конечно смекнул, что это за папироска такая и решил ради интереса попробовать. Сделал одну затяжку и передал дальше. Что же думаю дальше будет? Приготовился я к чему-то необычному, ан нет, не зацепило меня даже ни на грамм. Слышал я, что люди, когда обкурятся в веселье беспричинное впадают или наоборот мысли всякие начинают одолевать их, а я как сидел, так и сижу. А Паша взял в это время две бутылки, что у него в ногах стояли и на свет давай разглядывать. ”Ха, – вдруг как закричит он. – Это ж надо – вино цвета разного, а сорт один. Три семерки… Во как дурят нашего брата!”. А я ему в ответ говорю, успокойся ты, это просто одна бутылка светлая, а другая темная, вот оттого и цвет разный кажется. А так один черт! В одном подвале разливали, так что о качестве можешь не беспокоиться – отравиться не отравишься, но с похмелья башка втройне трещать будет. А Паша мне и выдает следующее: ”Мы говорит по студенчеству такое вино горлышком в сугроб запихивали, а потом та-акой грог получался! Льдинки прямо на зубах трещали! Э-эх, было время…”. Ну думаю, обкурился ты братец коли грог у тебя с льдинками получается, ну да бог с тобой, твое дело. А Паша отвернулся и снова начал за столом что-то рисовать. Интересно мне стало, я через плечо и заглянул. Сначала я решил, что он японский кроссворд придумывает, какие-то клеточки чернилами разноцветными заштриховывает, а потом пригляделся, нет, вроде чертеж какой-то. Чего это спрашиваю, ты нарисовал здесь? А Паша посмотрел на меня и многозначительно так отвечает: ”Это вижил-гравитационный двигатель!”. Ну думаю, шутит парень! Но пригляделся к нему – нет, на полном серьезе человек говорит. Потом Паша мне другой чертеж подает. А это поясняет, фотонный двигатель на ионных излучателях. И тут я предельно так понимаю – все, свихнулся человек! Одно дело – за столом какую-нибудь несуразицу ляпнуть, другое – вот такие вот двигатели придумывать целыми днями (их у него еще целая стопочка там лежала). Честно говоря, как-то не по себе мне стало, первый раз наяву сумасшедшего вижу. А Паша все не унимается. Скоро я патент на них получу, говорит, разбогатею и тогда в Америку махну. Ногу мне там быстренько выправят, бабок конечно это больших будет стоить, ну так я ведь не зря сутками напролет работаю и стопкой своей при этом трясет. А молодежь хохочет, слушая его, да еще и издевается над ним. ”Ложись спать! – кричат ему, – А не то мы твои бумажки по прямому назначению используем… в туалете!”. Обиделся Паша и снова в свои рисунки уткнулся. А мне как-то нехорошо стало, и от того что Паша сбрендил, и оттого, что молодые позволяют себе над сумасшедшим издеваться. Встал я потихонечку и ушел. А Пашу потом и в самом деле в психушку положили, да он и сейчас там… – Мужик докурил и бросил бычок в открытую форточку. – Ну что, пойдем, что ли, – позвал он Лексеича. – Обход скоро.
– Да я пока постою здесь, – отозвался тот. – Воздухом свежим подышу, а обхода я так и так не дождусь, – на обследование пора.
– Ну, ну. Смотри не простудись.
Как только за длинным закрылась дверь, Гаврила тут же выскочил из щелки под заиндевевшим окошком.
– Бу-бу-бу, – начал приплясывать он, засунув ладошки под мышки. – Второй раз за сегодня промерз до костей, так и простудиться недолго. Того и гляди еще и в пациенты к вам угожу! Туда где с температурой да насморком лежат. Это какое отделение получается?
– Не знаю. В терапии наверное, – неуверенно отозвался Лексеич. – А ты Гаврила и в самом деле лишний раз на мороз не вылазь. Оно вить не шутка наша-то зимушка-зима. Не успеешь оглянуться, как лапы отморозишь али еще чего…
– Не каркай, – сердито отозвался таракан и принялся бережно растирать пальцы. – Мне вообще-то и сорок градусов ниже нуля не страшны, – похвастался он. – Если я перед этим вовнутрь сорок пять приму. Получится, во мне на пять градусов больше и стало быть температурный баланс в норме. Поди не замерзну.
– Не замерзнешь, не замерзнешь, – поддакнул ему Лексеич. – Ты вот что… Посиди пока где-нибудь или займись чем-нибудь, а то мне сейчас недосуг с тобой сидеть. На ЭКГ надо сходить, да заодно и флюорографию сделать. Так что времени у меня совсем нет, а там еще очередь о-го-го. Так что встретимся в обед, не раньше.
– Хоп, – согласился Гаврила. – Если надо, то иди, а за меня не переживай. Я тут пока осмотрюсь что к чему. Я ж как-никак в первый раз в больнице… Ладно ты давай иди, иди, а то еще опоздаешь.
Гаврила по стенке добрался до коридора и залез на потолок. Оттуда все было хорошо видно до самого дальнего окошка, синеющего вдали спичечным коробком. От пола до потолка было метра четыре с половиной и поэтому Гаврила осторожнее чем обычно пополз по направлению к центру. Больничная жизнь внизу шла своим обычным чередом. Бегали туда-сюда медсестры с озабоченными лицами, санитарки тащили свои вечные швабры и ведра, а больные медленно прогуливались вдоль окон со скрещенными позади руками. Где-то долго и нудно звонил телефон, но никто почему-то не подходил к нему. Из предпоследней палаты телевизионный диктор чуть ли не во всю громкость вещал последние новости, а из соседней мужской голос в двадцатый раз просил санитарку вынести судно. Словом все шло как обычно, если бы… Неподалеку от больницы пролегал железная дорога, и когда совсем рядом громыхнул состав, Гаврила едва удержался на потолке и покрепче ухватился за поперечную балку, поддерживающую междуэтажные перекрытия. Состав все громыхал и громыхал, совершенно заглушив все посторонние звуки, и не было ему конца. В один момент он громыхнул особенно сильно и от этого балка подалась вниз и одновременно с этим в ней что-то противно хрустнуло. После этого она мелко-мелко завибрировала и казалось вот-вот надломится, но состав уже прошел и все успокоилось. Гаврила вытер сразу взмокший лоб и, собравшись с духом, внимательно осмотрел балку. Снаружи она почти не выглядела поврежденной, только на месте оштукатуренной поверхности трещина стала еще больше и шире, но потолок буквально был весь усеян подобными трещинами, так что снизу она была пожалуй и не заметна. Гаврила осторожно подполз к краю и заглянул вовнутрь. Пригляделся и… мурашки побежали у него по спине! Стальная балка была почти переломлена надвое и достаточно было дунуть на нее, чтобы она с огромной силой обрушилась вниз, увлекая за собой многотонные железобетонные конструкции. Страшно было подумать, что случилось бы со старой бабкой, лежащей в коридоре, как раз под этим самым местом.! Старое железо не выдержало напряжения и от постоянного сотрясения, вызываемого поездами, год за годом, день за днем начало потихоньку трещать по швам и, наконец, накопилась та критическая масса, после которой малейшее усилие вызвало бы необратимую реакцию разрушения. И сегодня этот критический момент наступил. Гаврила был полностью в этом уверен, во всяком случае следующего состава балка бы не пережила!
Таракан пулей слетел с потолка и помчался в палату к Лексеичу. Увы, его там уже не было. ”ЭКГ, флюорография… – как это все не вовремя”, – с горечью мельком подумал Гаврила и заметался в проходе, тщетно пытаясь найти выход из отчаянного положения. Он даже пару раз окликнул старичка-профессора, но тот и не шелохнулся. Гаврила уже приготовился заорать во все глотку, но вовремя спохватился. ”Он же глухой, как тетерев, – вспомнил он. – Даже если он и заметит меня, пока ему растолкуешь что да как, потолок того и гляди, обвалится. Нет, лучше к кому другому обратиться”. Он выскочил из палаты и во весь дух помчался в ординаторскую. Но там уже никого не было. Начался обход и все врачи гурьбой ходили за заведующим отделением, почтительно выслушивая его указания. Кроме того с утра заявились практиканты с мединститута и оттого обход был сегодня был намного многолюднее и значительней, чем в обычные дни. Сначала на пороге показывались две стройные медсестры в марлевых повязках, потом еще медсестры, но уже без повязок, потом старшая медсестра с журналом в руках, потом врачи помоложе, потом врачи постарше и, наконец, в палату вплывал, как стодвадцатипушечный (а вернее, стодвадцатикилограммовый) фрегат под белоснежными парусами (халатом и колпаком), сам заведующий отделением. Его так и называли – Сам. За Самим торжественно выступала приближенная свита, состоящая из самых авторитетных и дородных докторов отделения, ну а следом всякая сборная солянка от аспирантов и начинающих кардиологов до студентов-практикантов. Замыкала шествие Нина со своей неизменной шваброй.
И вот такая орава, совершенно не подозревая о грозящей опасности, преспокойно переходила из палаты в палату, и только один Гаврила в это время должен был ломать себе голову над тем, как избежать катастрофы. Все теперь зависело от того – когда будет следующий состав? Гаврила всем своим существом ощутил готовую начаться вибрацию, которая вконец доконает лопнувшую балку. Что же делать?! Он схватился за голову и пробежался по ординаторской. Снова зазвонил телефон, но Гаврила даже не взглянул на него. Звук все нарастал, пока не начал пульсировать в ушах отупляющим трезвоном. Гаврила в раздражении бросил взгляд на стол. Там, исходя мелкой дрожью, надрывался маленький сотовый телефон серебристого цвета, очевидно оставленный кем-то из докторов, а может и Самим. Гаврила несколько мгновений глядел на него как завороженный, потом какая-то мысль сверкнула в его глазах и он устремился на стол. Подбежав к умолкнувшему аппарату, он забрался на него и внимательно осмотрел кнопки.
– Ага, – вслух прикинул он. – Вот эта большая кнопка с зеленым телефоном наверняка означает соединение, с красным – отбой. Ясно. Значит мне сначала нужно набрать номер, а потом нажать зеленую кнопку. Понятно…
