«Пусть самые печальные дни твоего будущего будут
похожи на самые счастливые дни твоего прошлого».
За окном сыпал снег. Крупные мягкие хлопья медленно кружили и опускались на землю, освещенные приглушенным светом, мерцающим за большими витражными окнами ресторана. В этом городе снег был редким, почти небывалым явлением. Старожилы говорили, что последний раз снег выпадал лет тридцать тому назад, а до того еще лет пятьдесят назад. Картина за окном навевала томное чувство сладкой грусти. В дальнем углу маленького зала ресторана, меланхолично закинув голову, перебирал клавиши фортепиано и негромко пел на английском что-то лиричное тапёр с черными, как смоль, плотно уложенными назад волосами. В зал он не смотрел. Казалось, пел для самого себя. Едва заметный акцент, кокетливый изгиб рта, печально приподнятые брови придавали его внешности ту детскую непосредственность, которая вызывает у женщин смешанное чувство материнской нежности и симпатии.
Невысокого роста, слегка косолапивший в движении камерьер уже несколько раз суетливо пробегал в ожидании заказа мимо столика, за которым устроилась хрупкая женщина лет тридцати. Красного сочного цвета гольф плотно облегал её фигуру, подчеркивая изящные формы и оттеняя слегка загорелое милое лицо. «Почему-то хочется на него смотреть. Что-то знакомое есть в его внешности, фигуре.… Поёт так себе. А смотреть хочется», – возня у стойки камерьера прервала её мысли. Седовласый с обрюзгшими небритыми щеками мужчина размахивал руками и что-то доказывал камерьеру. Наружность, нарушившего степенное течение вечера, вызвала у гостьи ресторана некоторое удивление. Мужчина был одет в спортивную куртку, серые, вытянутые на коленях брюки и белые махровые тапочки из тех, что являлись неотъемлемым атрибутом номеров гостиницы, сдаваемых в наём. К спорившим скоро присоединился бармен, услышавший шум в зале ресторана. Тапёр, аккуратно прикрыв крышку фортепиано, тоже направился к месту, где все больше разгорались страсти, с явным намерением «поддержать своих».
– Нет, ты мне неси две, две бутылки шампанского неси, – громко напирая на слово «две» и для пущей убедительности тыча в лицо камерьеру два пальца, кричал владелец махровых тапочек.
– Uno, uno…, – пытался возражать комерьер.
– Не uno, а две, две говорю, due. Не понял что ли?! Вот на пальцах тебе показываю. Две! Due!? – не унимался господин в тапочках, – Я плачу, неси.
– Uno, — сделал последнюю робкую попытку камерьер.
— А ты чего не играешь?! Музыку давай, иди вон за своё пианино, — переключился господин в тапочках на тапёра, — Давай-давай! Играй. Наше что-нибудь русское. Не понял?! Русское, говорю, russo, russo. Давай играй!
Тапёр с неохотой открыл крышку фортепиано и начал перебирать клавиши. Ничего русского у него не получалось. Звучала мелодия, не имеющая ни названия, ни согласованности. Из двери-«распашонки», которая вела в кухню, выпорхнула девушка в белой кофточке с двумя бутылками шампанского в руках и протянула их господину в тапочках.
— Ну, вот. Так бы и давно. А то «uno, uno», — хозяин тапочек радостно засуетился, — А деньги я потом отдам. Ты мне на номер запиши, на мой номер, в гостинице мой номер. Запиши, понял, запиши. Я потом, как выезжать буду, заплачу за всё стразу. Понял, нет? За всё, сразу, за всё … — сделал он круговое движение заполученными бутылками шампанского и поспешно удалился.
Камерьер и девушка переглянулись и облегченно вздохнули.
— Ready to order (готовы сделать заказ)? – обратился камерьер к единственной к тому времени поздней гостье ресторана.
Немного взволнованная разыгравшейся на её глазах сценой, потеребив узкий ворот своего красного гольфа, женщина произнесла несколько коротких реплик и отложила тёмную карту меню в сторону.
Тапёр приблизился к её столику и, слегка склонив голову, нерешительно произнес:
— Would you like me to sing for you? One song. (Не хотели бы вы, чтобы я спел для вас? Одну песню.)
— Yes. Whatever. (Да. Что угодно.)
— No. I do not understand…, (Нет. Я не понимаю…) — он развёл руками.
— Any song (любую песню).
— I like? (Что мне нравится?)
— Yes, please (Да, пожалуйста).
Он пел, время от времени бросая в её сторону короткие нерешительные взгляды. Голос его выдавал волнение. Он пел свою песню, на родном своём, не понятном ей, языке. Пел, как и прежде, меланхолично закинув голову, с по-детски кокетливым изгибом губ: «…этот уснувший под легким снежным одеялом город, этот вечер в приглушенном свете старинных светильников, эти чистые мелодичные звуки рояля…. растают вместе с этим редким в городе снегом и не повторятся в нашей жизни никогда…».
— Спасибо. Thank you, – тихо произнесла она, слегка прикоснувшись к его плечу.
Он продолжал играть, уже другую мелодию:
— You like? (Вам понравилось?)
— Yes.
Она направилась к выходу. Он продолжал машинально перебирать клавиши. Вся душа его устремилась за ней. Руки его хватали её за руки, глаза просили остаться, задержаться еще хоть сколько-нибудь, хоть на мгновение, обернуться еще раз, взглянуть в его сторону…. Еще хоть раз, хоть один последний раз… Тонкая фигурка все отдалялась и, наконец, исчезла за широкой колонной, укрывающей металлические дверцы лифта. А он все смотрел в дверной проём, всё еще ощущая легкое прикосновение её руки, ощущая её ласковый взгляд на своем лице, и всё слышал её тихое почти шепотом «Yes».
На другой день рано утром она уехала.
