***
Утро на стройке началось с отвратительной драки в столовой. Андрюха с Митяем с утра уже успели где-то напиться. За завтраком их обычная утренняя шутливая перепалка переросла в истеричный обмен непонятными обвинениями и оскорблениями. И вот уже они сцепились, обмениваясь злыми выпадами, хрипя, булькая, задыхаясь от бешенства. Отчетливо слышались тошнотворные звуки ударов и утробное, звериное, яростное ворчание.
Примечательно было то, что в схватку никто не вмешивался. Никто не стремился разнять поединщиков. Все молча наблюдали: кто равнодушно, кто задумчиво, кто с нездоровым злым весельем. Идиот Васька смотрел на драку, зачарованно и недоуменно раскрыв рот. Семен так и вовсе не обратил внимания на происходящее действо – прихлебывал себе маленькими глоточками слабый, повторно заваренный чай, уставившись на какую-то точку на грязной скатерти. Я тоже не торопился встревать: во-первых — далековато от драчунов сидел, во-вторых — надоело уже. Последнее время безобразия и мордобой участились и лезть в чужие разборки я уже устал. Ну их. Пусть кровь друг-другу пускают, раз другой разрядки все равно нет. Я их вполне могу понять. Слишком долго копилась злость и неопределенность, уныние и неприятные предчувствия. Да и быт способствовал возникающим то и дело стычкам – серое, нищенское, однообразное существование на фоне тяжелого труда в полевых условиях. Ежедневная, без выходных, работа, скудный рацион, неказистые развлечения. И постоянные, набившие оскомину уверения — «Скоро ребята, все будет тип-топ, полный расчет и премия еще…»
Драка закончилась так же неожиданно, как и началась. Окровавленные мужики обессилено оттолкнулись друг от друга. Митяй грузно поднялся и, не глядя ни на кого, вышел, хлопнув дверью. Андрюха остался сидеть в той же позе, в какой опрокинулся на пол, утирая с лица кровь и шипя от боли.
Почти сразу дверной проем заполнила неохватная фигура прораба Петровича. Здоровенный, сильный мужик – таких обычно с медведями сравнивают. Всю бригаду собрал он. Сманил знакомых своих крестьян из родных мест — откуда-то из под Челябы, из маленьких деревушек, мающихся от безработицы и повального пьянства. Привез сюда, в развивающийся северный богатый поселок: зарабатывать, ишачить на частного предпринимателя, строительного подрядчика. Строить, значит, счастливое будущее. А я к ним здесь прибился, так уж вышло, местный житель. И все вместе мы выполняли социальный заказ – возводили маленькую церковь из привозимых издалека бревен какой-то редкой и дорогой строительной сосны. И вот уже почти доделана работа, а денег за нее все нет и нет. Жалкие авансы бригаде – на табак и на еду. Хотя последнее время и на еду уже не хватало. Работающий истопником, сторожем, дворником за кров и место за столом, местный бич Тема добывал для бригады на помойках собак и из барбосов готовили нехитрые блюда. Пара пачек крупы, собачка, соль, перец, лавровый лист. Дешево и сердито.
Я единственный, кроме Петровича оформленный по бумагам и то последние три месяца без зарплаты. Поэтому, все внимание нацелено на прораба. И Петрович, обычно чувствительный, сентиментальный и нежный, как абордажный лом — последнее время уклоняется от общения с подчиненными. И ведет себя — что для него совсем нехарактерно — смущенно-озабоченно и преувеличенно — деловито. Вот и сейчас он, не встречаясь ни с кем глазами, присаживается за общий стол. Мнется, не зная с чего начать. В помещении замолкает шум, кто-то выключает радиоприемник – все ждут, когда бугор заговорит. Потому, что все уже решили: пока не прояснится вопрос оплатой — заканчивать работу никто не выйдет. Пусть там и работы осталось на неделю, от силы. Мы, типа, на принцип пошли.
— Короче так, мужики. У меня для вас плохие новости. – Петрович потер огромной жесткой лапой щетину на лице. Видно было, как нелегко дается ему обращение к сотрудникам. – В общем, наш частник нас кинул. И не только нас. Набрал заказов, авансов и — привет. А так, как все работали по черной схеме, денег за объект нам не видать. Этот чудик свалил в неизвестном направлении, доделывать до конца работу будет местная коммуналка. А за нас скоро возьмется ментовка, разборки ожидаются ближайшее время: какого черта тут делает куча непрописанных мужиков? Я -то и прописан и оформлен как положено, а вот с вами – беда. И ведь сколько дел мы с этим предпринимателем до этого имели совместных — никогда ничего подобного не было! Впервые такая подстава…
— В общем, на последний аванс ваш, который я вам не отдал еще — я вам билет взял до Челябинска. Коллективный, так дешевле. Еще — самому непьющему из личных сбережений добавлю. Чтоб до мест своих добрались. Такая вот история получается. Виноват я конечно перед вами. Сдернул вас с места, а вместо заработка – кидалово вышло. Но тут я сам лопухнулся, тоже в убытке остался, как видите…
-Видим, ну… — отозвался Вова Морозов, по прозвищу «дед — мороз». Вова самый старший и самый авторитетный в бригаде, единственный, кто решается поспорить с Петровичем (может из-за возраста Вовы прораб с ним предпочитает не связываться). Мороз привез с собой на заработки сына Ваську, крупного медлительного и сильного парня. Василию и при желании больше некуда устроиться — он больной на голову (идиот, проще говоря), но очень работящий, спокойный и послушный. А сейчас мне кажется, даже Васька сообразил, что Петрович – совсем не такой обиженный судьбой, как вся бригада. И в накладе он точно не останется, возьмет еще свое. Да и все остальные это понимали, только сидели ошарашенные и безмолвные. Один Морозов старший вот не сдержался.
— Видим мы, как ты переживаешь, — продолжал Вова. — Извелся весь… Только вот ты нашей пищей брезговал. И жил на хате, а не в вагончике с нарами в 3 этажа. И не ты будешь нашим родным объяснять, как так все получилось.
— Так, я не понял, Вова, ты мне предъявляешь что-то ?- с вызовом и злобой повернулся к возмутившемуся мужику Петрович. — Я тебя предупреждал, что условия – дерьмо?.. Предупреждал. И не я тебя кинул с баблом. Тебя что, палкой гнали сюда? Я тебе и всем этим гаврикам за свои деньги билеты сюда купил. Кто мог знать, что все так выйдет? Что вы теперь с меня спросить хотите за это? Давайте, бль, в очередь! — Прораб поводил широченными плечами, сжимая огромные кулаки. Шея и лицо налились кровью, глаза сузились. Это уже была откровенная провокация.
Никто, конечно же, на подначку бугра не отреагировал. Все боялись его. Все привыкли его бояться еще там, откуда они все приехали. И здесь по струнке ходили, крепко он их держал. Потому что свирепый, беспощадный и на расправу скор. Многие из тех, что умудрились как-то провиниться, испытали на себе силу его кулаков. Мне самому как-то раз прилетело довольно чувствительно. Поэтому выводить из себя бугра – охотников мало. Он банально подавляет животной силой, агрессией и бескомпромиссностью.
И я тоже промолчал. Боязно связываться. Ни с Петровичем неохота бодаться, и уж тем более — идти на конфликт с директором нашей стройконторы. У того, по очень достоверным слухам, серьезнейшие завязки и в милиции, и в администрации района, и в криминальном мире. Его не только такие маленькие человечки, вроде меня, опасаются, но и гораздо более серьезные граждане. А мне не только и не столько за себя страшно. У меня ведь еще Таська! И родители старенькие… А от таких вот, хищников, мало-ли каких неприятностей можно наловить не только для себя, но и для близких тоже? Неизвестно… и нет желания проверять…
Петрович встал, дав понять, что разговор закончен. Сообщил напоследок:
— Значит так. Поезд завтра днем. Стирайтесь, мойтесь, собирайтесь. Тема баню вам топит. Я знаю, что вы найдете, где взять выпить. Пейте. Только сильно не нажирайтесь, а то завтра вас с поезда снимут, и пеняйте тогда на себя — я вас не видел и не знаю. Вова — ты ко мне, за билетом, документами и деньгами зайдешь завтра утром. Все, мне больше нечего добавить…
Как только прораб ушел, начался гомон. Мужики, такие сдержанные и робкие при Петровиче, с его уходом разом стали похожи на сварливых баб. Начали рвать на груди рубашки, выяснять, кто прав, кто виноват. Обычное размахивание кулаками после драки. Мне не хотелось видеть их такими. Я кивнул Семену на выход, показав короткую пантомиму «курящий мальчик».
Мы сели на улице, на лавке, стоящей возле вагончика. Говорить собственно было не о чем. За время совместной деятельности мы с Семеном уже научились понимать друг друга почти без слов. Бывают такие люди, с которыми моментально совпадаешь характерами. Только начав работать здесь, я как-то раз зазевался и меня чуть не накрыло упавшим сверху бревном. Семен тогда буквально выдернул меня с опасного места. С того момента я испытываю к этому человеку благодарность и чувствую себя очень обязанным по отношении к нему. Примерно с того самого случая мы и подружились.
Сеня, в отличие от остальных членов бригады — более рассудительный, более культурный и воспитанный. Остальные, с их примитивными потребностями и простецкой философией были мне не очень близки. Но и их жалко. Так глобально обломаться… А Семен, я знаю, более чувствительный, более восприимчивый. К тому же не пьет. Не спасется в алкогольном дурмане, не забудется; будет переживать, снова и снова накручивать себя, копить негатив и… И как бы боком ему это не вышло, вот что страшно…
— Приплыли, — горько и обреченно сплюнул товарищ. — Съездил, мля, на заработки на север. Хорошо хоть билет обратно купить сподобились, господа мошенники. А то бомжом бы еще стал на старость лет. Ходил бы, вон, как Тема, попрошайничал и пресмыкался …
Как то надо было подбодрить этого надломленного человека. Вот только как, чем? Я прекрасно понимал Семена, сам попадал в такие ситуации, бывал обманут частниками. Работать полгода за редкие авансы в надежде добыть для семьи финансовое пусть не изобилие, но хоть временную обеспеченность и остаться в результате совершенно ни с чем… Но, нужных слов для товарища так и не находил. Молча потрепал его по плечу. Тот помотал головой – не утешай, мол, я все понимаю. Продолжил со злостью и отвращением:
— Я думал это уже в прошлом. Лихие девяностые и прочая дикость. Вокруг все твердят о том, как многого изменилось к лучшему. Частная инициатива, правовое государство, человеческое достоинство — сколько разных красивостей про нынешний режим сейчас треплют. Оказывается – фигня это все. В этой сучьей стране девяностые никогда не заканчиваются. Только называются по-разному. Смута. Тоталитаризм. Застой. Капитализм. Тирания. Упадок. Еще как-нибудь. Только суть одна: обмани, укради, отними; предай за деньги, за место, за покровительство чье-нибудь. Убей за бумажки эти поганые, в конце концов. Будь первым! И все средства хороши. А мы, простолюдины, как жили в говне так и дальше будем. А впрочем, что я тебе рассказываю…
— Сам-то что делать будешь? – спрашивает он чуть погодя.
— Работу другую искать, что тут сделаешь?… — И добавляю, не зная как спрятать мое над ним превосходство – У меня же все в порядке: местный, несудимый, с положительными характеристиками. Попробую по трудовой книжке пристроиться куда-нибудь. И подрядчика этого я попробую раскрутить, если проявится. В прокуратуру может быть даже, заяву нарисую. Это вы сделать ничего не можете. Вот за вас-то обидно. И как вас угораздило так глупо вляпаться? Наобум уехали ни документов, ни договоров, ничего… Серьезные люди вроде…
-А как не вляпаться? Меня аванс подкупил и деньги на дорогу. Вот и клюнул, показалось честно все. А что было делать ТАМ, без работы, с больной матерью и с голодной семьей? Так хоть надежда была прокормить и помочь…
На это не нашлось, чем возразить. Я курил, глядя на почти законченную постройку. Знатная всё же церквуха получилась! Красотка. Только вот купола поставить и покрыть стены лаком огнеупорным. И вставить рамы в оконные проемы. Ну и внутренняя отделка. И мусор убрать весь с площадки. Смотрел и впервые не чувствовал привычной гордости от хорошо сделанной и востребованной работы. Надо сказать, в этот момент совершенно противоположные чувства были. Я охватывал изученный досконально строительный пейзаж совсем новым зрением. Как будто впервые видел все это. Церковь без крестов (как в песне). Вагончики на полозьях: жилой, столовая-кухня, баня; еще один поделенный надвое – прорабская и инструментальная. Огромный шатер распилочного цеха. Деревянный сортир: позади постройки, почти на святой земле за задней стенкой, где положено хоронить праведников. Валяющиеся в самых непредсказуемых местах пластиковые бутылки из -под самогона, который покупали у местных умельцев с авансов. Купола, стоящие на земле поодаль, весело сверкающие на солнышке.
Когда-то я думал, что храмы строят особенные, избранные люди. Что это таинство, подвиг и Деяние (с большой буквы). Что построение храма не терпит суеты, бытовухи, скверны. После нескольких месяцев работы здесь, мои наивные представления развеялись как туман. Здесь было все то, что сопровождает людей и в миру. И зависть. И гнев. И уныние, и чревоугодие, и гордыня. Короче — все страсти греховные. И заповеди тут не соблюдались, как должно, наверное, быть в идеале. Сколько видела строящаяся церква неприглядностей – пьянство, блуд, зависть, злонамеренность, раздоры – не счесть всего. Теперь еще обман и воровство, для комплекта.
Но до последнего момента почему-то не пропадало ощущение богоизбранности. И неземного покоя. И сопричастности чему-то крайне важному и великому. Казалось за работу по возведению этой деревянной красавицы, воздастся сразу и на этом свете и потом, в раю где-нибудь.
А сегодня пропали все связи с этим местом. Хотелось уйти подальше, в свой уютный , скромный, маленький мирок. К любимой жене-подружке; уйти и не видеть, как мужики, к которым успел привыкнуть и привязаться, будут бестолково бродить, словно муравьи у разоренного муравейника.
Поэтому быстренько придумывается повод, чтобы покинуть друга:
— Знаешь, Семен, я, наверное, пойду. Надо в центр занятости зайти. Посмотреть, что там могут предложить. И заодно придумать, как зазнобе моей рассказать обо всем. Я заскочу попозже.
Семен неопределенно-задумчиво машет рукой. Ему сейчас не до меня. Оно и к лучшему. От меня сейчас мало пользы. Мое общество сейчас не более нужно, чем компания остальных подельников. В таких случаях охота совсем другого утешения. Для меня это — моя жена Таисья. Добрая, заботливая, красивая, самая-самая близкая. Та, что поймет и успокоит и поддержит.
Таська была дома, на обеденном перерыве. Сидела на кухне, что-то жевала, смотрела новости по районному каналу. Я чмокнул ее мимоходом и прошел в комнату: разыскивать документы. Все эти корочки, свидетельства, трудокнижку и прочее. Да еще приодеться бы не мешало попредставительней. Повыгодней себя подать работодателям.
Я как раз перевернул все в комнате верх дном и созерцал получившийся бардак, когда Таська прокричала с кухни:
— Эй, иди скорее сюда! Тут про вас передают.
Репортаж был о нашем объекте. На экране поочередно мелькали кадры с площадки и лица: типов из поселковой и районной администрации, директора нашей строительной шараги, прораба Петровича.
Все эти люди многословно, нудно и повторяясь, рассказывали о том, какую нужную, трудную и ответственную работу они проделали. Как много они дали жителям ПГТ. Какой весомый вклад внесли в дело развития духовности, нравственности, человеческой добродетели. Расписывали в красках историю создания на краю парковой зоны (кусочка уцелевшего при образовании поселка леса) прекрасного и изящного храма .
При этом ни слова не было сказано о самих строителях. Кроме короткого интервью с Петровичем не было показано никого, кто несколько месяцев мерз и потел на стройке. Питаясь отбросами и живя в тесном вагончике, недосыпая и надрываясь. Такое впечатление складывалось, что только стараниями чиновников из управы и появился такой вот чудесный памятник архитектуры и зодчества. А уж как восхваляли народных избранников журналисты, какие льстивые сравнения приводили, какие почести воздавали….
Я смотрел на эту клоунаду и медленно свирипел. Когда репортерские дифирамбы стали совсем уж неприличными я нервно переключил канал.
-Да уж, отгрохали сарай. Памятник человеческой жадности и обывательской глупости.
Таська дернулась, как от пощечины. Взглянула на меня с робостью и обидой:
-Зачем ты так? Что вообще с тобой происходит? Ты последнее время приходишь, как тень, с работы. И слова эти не твои совсем, не верю, что ты так думаешь… — Моя половинка расстроено выключила ТВ совсем и замерла, выжидающе глядя на меня.
Надо было объясниться. Самый удобный момент был, чтобы поведать о том, как я стал временно безработным . И я сел напротив моей любимой и рассказал. И про то, как выглядит это Богоугодное дело с точки зрения несчастных работников церковной стройки. И про то, как бесславно завершилось наше участие в этом деле.
— Вот и подумай, как я должен ко всему этому относиться? Когда такая подлость на твоих глазах происходит? – Я закончил жаловаться и для утешения притянул Таську к себе. Обнял ее за попу и уткнулся носом ей в живот. Меня это всегда успокаивало.
-Бедные вы… Что значит вот так и уедут без денег? И тебе тоже могут не заплатить до конца?
Я потыкал носом ей в пупок, согласно кивая головой. Произнес глухо:
— Даже не труда и не денег жалко. Бесит меня несправедливость эта. Как так можно с людьми-то поступать? Гадство какое…
Таська попробовала успокоить меня.
— Ты просто честняга, бессребреник и идеалист. Это твоя особенность или, если хочешь, твоя беда. Ты ожидаешь от людей такого же как у тебя отношения ко всему, такой же жизненной позиции , философии… И удивляешься, когда они проявляют себя с темной стороны. Тебя бесит и напрягает то, что они такие подлые бывают, такие жадные, такие … такие, какие они есть. За это еще, я тебя так и люблю тоже. Все-таки ты хороший у меня человек, хоть и оторванный от реальности немного. Давай подумаем, что дальше делать, как быть…
— Я не думаю, а делаю. – Я оторвался, наконец, от благоверной. — Сегодня бегал уже искал куда приткнуться. Есть несколько вариантов. Не бойся, все наладится. Придется потерпеть еще месяц, не ездить в отпуск на заграничные курорты, не покупать недвижимость, не питаться одними деликатесами. Ну и так далее, чего мы пока и так не делаем.
Мы по обоюдному молчаливому согласию закрыли неприятную тему. Поболтали еще чуть-чуть о Таськиных делах. О том, что у нее нового на работе. Попридумывали планы на вечер. Потискались, поцеловались немножко, как водится. Потом моя дорогая убежала на работу, а я отправился на поиски вакансий.
***
После четырехчасовых бесплодных поисков свободных рабочих мест, я решил зайти на теперь уже бывшую работу. Посидеть напоследок с мужиками, обменяться контактами и адресами. Да и просто по пути было.
Бригада заседала в столовой. Когда я открыл дверь, на меня повеяло таким сгущенным табачно-алкогольным выхлопом, что заходить далеко я не решился, встал в проходе, на сквознячке. Мне тут же наполнили самогоном свободный стакан. Пили сосредоточенно, без разговоров и тостов; не закусывая и не чокаясь. Я повертел стакан в руках, понюхал содержимое и, даже не пригубив, отдал сидевшему ближе всех к выходу Андрюхе. Тот рассеяно принял его. Содержимое отправилось в рот , а пустая тара на порядком запачканный стол. Я оглядел собравшихся. Взгляды всей бригады сосредоточены на стоящей в центре двухлитровой бутыли . Чтож, пожалуй мне тут совершенно нечего делать. Если конечно не хочу надраться в хлам, пьяно клясться в вечной дружбе, петь песни с кем-то в обнимку или же выяснять с кем-нибудь отношения в последний вечер. Вот тебе и прощание с коллегами … Да и к тому же среди пьющих рабочих не было Семена.
Я тронул за плечо Андрюху:
-Где Сеня, не в курсе?
-Наверно в спальне,- Андрей пытался четко выговаривать слова, но у него плоховато получалось. – У него неприятности, похоже, какие-то дома. Чего-то сестра ему звонила. Потом он набычился и ушел. Походи, поищи… — И потянулся за новой порцией.
Семена не оказалось в спальном вагончике. Не было его и нигде поблизости. Ладно, бог с ним. Все равно увижу его завтра, провожу на поезд. Да и усталость от бестолково потраченного дня брала свое. Хотелось спать, а не общаться с пусть даже и близким, но озабоченным сейчас своими проблемами, человеком. Обидно, конечно – такое скомканное расставание, да еще и при таких обстоятельствах… Хорошие люди встречаются на пути реже, чем плохие и всегда жалко, когда разводит судьба по разным углам. Остается только надеяться, что все у товарища будет нормально. У меня же сейчас куча своих забот и нерешенных задач. Так что домой, домой … лечиться от хандры общением с любимой женщиной. Утро вечера мудренее.
Семена я встретил совершенно случайно. Он брел навстречу, еле передвигая ноги и уставившись в тропинку перед собой. Вид у него был абсолютно потерянный и несчастный. Я окликнул его, а когда он поднял на меня припухшие глаза на измученном лице, стало ясно, что одной плохой утренней новостью для него этот день не ограничился.
Предчувствуя тягостный разговор, угостил его сигаретой, и, заранее готовясь к худшему, спросил его:
— Эй, брат… Что еще стряслось, пока меня не было? Мужики говорят, что дома у тебя беда какая-то…
Сеня через силу ответил:
-Мать у меня умерла … Сестра позвонила днем, «обрадовала». Денег, говорит, на похороны надо. А у меня денег полная сумка, ты понял… Я к Петровичу сунулся — говорю, займи на пару месяцев, надо очень. Отработаю, с процентами, говорю, отдам. А он меня на хер послал, такое дело… Говорит — « я и так последние вам отдал». Иди, говорит, к своему председателю колхоза, пусть придумают тебе материальную помощь какую-нибудь. Не знаю, как быть, что дальше вообще делать, просто хожу и тихо фигею. Все интереснее и интереснее с каждым часом…
Я опять себя поймал на том, что не могу подобрать нужных слов. Вот как выразить мое сочувствие ему? Сама фраза «Прими мои соболезнования…», по-моему, звучит донельзя фальшиво и лицемерно. Настолько, что лучше ее совсем не произносить. Единственное на что меня хватило, так это на долгое матерное высказывание в адрес бога, судьбы, случайности и всей нашей жизни в целом. Семен же, казалось, не обратил на мои потуги быть вежливым никакого внимания. Продолжил говорить, обращаясь даже не ко мне, а к растениям, вечернему небу, природе:
-Я у нее любимчиком был. Сестра меня ревновала всегда к ней ужасно. Постоянно пыталась меня в дурном свете выставить. Ты, говорит, мать — любишь его, а он — непутевый, бестолковый, никчемный неумеха. Вот теперь повод есть позлорадствовать. Теперь постоянно меня попрекать будет. Что не смог даже мать похоронить нормально. Да и я сам, понимаешь, себе никогда этого не прощу. Такая вот хрень.
Я промямлил сконфуженно:
— Ты кончай себя изводить. Ты-то в чем виноват? Не ищи лишних причин себя ненавидеть. Со всяким может такое произойти.
Говорил и чувствовал, что говорю не то. Но товарищу не было до меня никакого дела. Он прервал мою речь, избавив меня от лишних проявлений сострадания. Сказал вежливо и спокойно:
— Ты знаешь, мне сейчас нужно одному побыть. Не могу с людьми. Мне столько всего обдумать надо, столько вспомнить. Я погуляю тут еще, а ты, пожалуйста, иди куда шел. Что толку болтать ни о чем? Я с ней проститься хочу сейчас, с той, какой я ее помню. А не с той, какой я ее увижу в морге, после болезни, после годов нелегких. После смерти, тоже, кстати, тяжелой довольно. Извини, но не нужно мне сейчас ничье общество. Завтра приходи если сможешь, попрощаемся. К нам или на вокзал. А пока давай, до встречи… — И протянул для рукопожатия ладонь.
Я задержал его руку в своей:
— Если надумаешь — мы спать еще долго не будем. В любое время примем тебя. Ты же знаешь — я рядом, да? — И крепко стиснул левой рукой его бицепс. Этот нехитрый жест видно что-то задел в нем. Он притянул меня к себе, обхватил свободной рукой и уткнулся лбом мне в плечо. Но, ни единым звуком он не выдал мучающую, терзающую его боль. Мы постояли так недолго, каждый в своем измерении. Потом он почти грубо оттолкнул меня:
-Все, хватит соплей; давай, до завтра. Проваливай. А то я совсем сломаюсь. Супруге привет передавай… — И пропал в наступающих сумерках.
Все валилось из рук вечером. Я маялся, не находя себе места. Брался за домашние дела, бросал недоделав; наматывал круги по кухне с чашкой чая и сигаретой. Пробовал читать, несколько раз ложился к Таське на диван, пытался смотреть с ней мелодраму на видео; пробовал вникнуть в сюжет, но не преуспевал в этом.
Когда я в очередной раз принялся устраиваться около спутницы жизни, та залезла на меня верхом и приказала строго:
-Ну давай уже, рассказывай, что тебя гложет. Я же вижу – что-то не так. Задолбал ты уже мельтешить…
Я рассказал о недавней встрече с Семеном, о его горе и о том, что переживаю за него. — Понимаешь, — сказал я ей, — он мне очень помог однажды. А я ему помочь не могу, сейчас, когда он так в этом нуждается.
Таська думала совсем недолго:
— Там же у нас оставались какие-то деньги… Не много, но и не мало. Просто отдай их ему, раз такое дело. А то ведь ты возненавидишь себя, если сейчас ничего не сделаешь. А мы как-нибудь перебьемся, перезаймем у кого-нибудь.
— Малютка, а как же ты? Я ведь и о нашем общем благополучии должен думать?!!… Это ведь все-таки деньги, которые мы могли бы на тебя потратить. На нас…
— Мне спокойнее будет, если ты сейчас поможешь своему другу. Чтоб тебя совесть не мучила и обостренное чувство справедливости. А деньги мы еще заработаем. И все, хватит об этом. Давай уже обнимай меня и целуй, а то я соскучилась за целый день без тебя…
У меня сразу же отлегло от сердца. Это был самый разумный выход. И как хорошо, что моя разумница сама его предложила. Мне аж потеплело на душе — от признательности и облегчения.
— Тасечка, ты у меня самая милая самая правильная и самая замечательная на свете! Я не знаю, что бы я без тебя делал… Обожаю тебя!
И схлынули ненужные раздумья, осталась только необходимая сейчас душевная и телесная близость. Наконец -то этот долгий день закончился.
***
Я нашел их на перроне, за полчаса до отхода поезда. Мрачные и опухшие после вчерашних возлияний, парни украдкой похмелялись. На земле, среди плевков и окурков, сиротливо валялись старенькие, затасканные, заштопанные кое-где, грязноватые рюкзаки, баулы, сумки. Зрелище чужой бедности, так ясно видное за этой жалкой кучкой чужих пожитков, наводило уныние.
Мне тут же предложили выпить «за отъезд». И, как не противно было — заставил себя проглотить тошнотворное пойло. Прослезился. Занюхал чьей-то свежевымытой хозяйственным мылом головой.
— Я смотрю, бухлом вы запаслись в дорогу. – Дождался вялых утвердительных кивков. — А жратвы какой-нибудь взяли?
— Да на хера? – иронично хмыкнул Санька Рябой, балагур и насмешник. – Закусь градус крадет, ты же в курсе. К тому же нам ли привыкать к диетам всяким? Не заморачивайся, братка. На лучше еще хапни.
— Не, я пропущу, — заметно содрогнулся, представив мерзкий сивушный вкус.- К тому же теплая «бормотуха» у вас. Пойдем, Семен, отойдем.
Товарищ выглядел еще хуже, чем вчера. Видно, что не спал всю ночь. Болезненный и потухший, он послушно проследовал за мной в направлении вокзальных торговых палаток. Там мы купили пару куриц гриль, две булки хлеба, батон колбасы.
Отведя друга в безлюдный закуток за зданием вокзала, вручил нашу с Таськой заначку. Коряво пояснил:
-На, спрячь. Тут — сколько смогли найти. Используешь по назначению. Смотри только, чтоб не сперли по дороге, а то всякое бывает.
Семен смотрел на крупные купюры так, будто впервые увидел денежные знаки вообще. У него дрожали и кривились губы.
— Братуха, я не знаю, когда смогу отдать… Спасибо, конечно, от души, но …
— Забей. Ничего не надо отдавать. Это не такой случай, когда занимают. Это, типа, благотворительность. И все, давай, замяли. Пойдем, а то отправление скоро…
Мужики оживились при виде съестного. Благодарно нахлопали по плечам. Я еще переживал от нехватки слов в общении с ними. Напрасно. Долгие пустопорожние речи, какими бы красивыми они не были — только сотрясание воздуха. Иногда достаточно мимики, жеста, взгляда. Особенно вот в такой простецкой компании.
Попрощались. Крепкие шлепки ладоней друг о друга, обычное обещание «созвониться, как только». И все, прошел кусок биографии. Почему же я чувствую стыд, будто я обманул, предал, обидел этих незатейливых, обычных и, в целом, хороших людей?
***
Уходя со станции вспомнил, что оставил на прежнем месте спецовку. Решил сделать крюк, забрать ее. И, так получилось, подошел к вагончикам нашей стройки с тыльной стороны, оттуда, где забор неплотно примыкал к прорабской. Здесь кругом был песок, поэтому приближение мое получилось очень тихим. Еще не выйдя на видное место, услышал голос прораба-бригадира Петровича.
Сначала я подумал, он отдает какие-то указания Теме. Но тут же понял – наш добровольный чернорабочий тут ни при чем. Таким заискивающим тоном прораб разговаривал исключительно с директором нашей строительной фирмы. До моего слуха доносились только реплики самого бугра. Судя по всему, тот разговаривал с начальством по мобильному телефону. Я затаился и решил подслушать: вдруг вскользь мелькнет какая-нибудь интересная информация. Жалко только вот шум деревьев заглушал большую часть доносившихся звуков.
— Да Владим Павлыч… Да отправил обратно, ну… Нет, что вы, кому там жаловаться?.. Сейчас зальют горе, поквасят с недельку и успокоятся, переживут… не в первый раз… Да и в любом случае — никто ничего не знает, никто, если что, никого не видел… А кто они такие — поди теперь разберись… Я само собой не при делах: отработал — свое получил. Ага, хорошо, ладно… До встречи, ага…
Обходя по кругу забор, чтобы зайти с «парадного въезда», я приблизительно понял смысл услышанного. Наш директор никуда не исчезал. Просто, чтобы не платить мужикам зарплату, он через доверенное лицо пустил слух о своем бегстве. Теперь, когда простодушные чудаки были отправлены с глаз долой, их деньги поделены между «своими». Просто и со вкусом. Никто не пойдет никого ни в чем обвинять. Никто не докажет, что кто-то здесь был обманут. По бумагам в фирме числятся совсем другие люди. Подставные, скорее всего. Маленькая трагедия маленьких человечков не привлечет ничьего внимания и скоро забудется. Неновая, но действенная схема.
При виде меня Петрович скривился от недовольства и подозрительности.
— Ты что здесь забыл?
-Да вот, спецуху забрать зашел,- беспечно ответил я. Видит бог, чего мне эта беспечность стоила… — Да узнать когда расчет будет, если будет.
— Когда что-то известно будет, я тебе позвоню. Давай, забирай шмотки и вали. Не до тебя сейчас. Нечего тут тереться.
Я забрал одежду из опустевшего вагончика. Только Тема храпел в углу. Судя по всему, он собирался на полную катушку использовать время, оставшееся до того, как его самого отсюда «попросят». Я заметил, по крайней мере, один, не очень тщательно замаскированный пластик с самогоном.
А потом я ушел, мысленно сочиняя обличительную гневную тираду в адрес своих ( уже не своих) начальников. Пытался постичь мотивы, толкающие разнообразных многочисленных мерзавцев на подлость. Понимая, что нечего противопоставить несправедливости случившейся со мной и моими товарищами по несчастью. Ну, или почти ничего. Лезла, вплеталась настойчиво в размышления одна пугающая, но очень соблазнительная мысль. Чрезвычайно абсурдная идея. Ей еще только предстояло окончательно оформиться в моем сознании…
***
Я проснулся в начале третьего ночи. Таська сладко спала. Как всегда — крепко держала меня во сне, словно я мог куда-нибудь исчезнуть. Нужно было тихонько выскользнуть и не разбудить при этом ее. Тихонько подул жене в смешно приоткрытый рот. Тогда она (как мне показалось обиженно) нахмурилась и отвернулась от меня к стене. Я, стараясь не скрипеть ничем и не брякать, вышел в ванную. Там оделся за закрытой дверью в приготовленную с вечера темную одежду и беззвучно покинул дом.
От дома до стройплощадки — десять минут пешком. По самому краю поселка, через редкую лесополосу, раскисший пустырь, дорогу и — в другой, уже более плотный лесочек. По неразличимым почти тропинкам. В темноте, быстрым шагом. Луна круглая, яркая. Хватает света, чтобы виден был путь. Но это же и слабое место моего плана : если кто увидит – надо будет возвращаться и тогда все зря, вся затея псу под хвост. Постоянно оглядываясь, как воришка-дебютант, я всматривался в подозрительные тени, вслушивался в подозрительные звуки. Капюшон надвинут на лицо, мягкие кроссовки ступают легко и бесшумно.
Что-то царапало противненько душу, наполняло сомнением и неуверенностью. Может это взбудораженная совесть протестовала, предостерегала от необдуманного шага? Или страх – обычный страх законопослушного, в общем, гражданина перед противоправным деянием? Тогда оживали в памяти лица обманутых мужиков, вспоминался подслушанный нечаянно разговор прораба. Я представлял себе зажравшихся самодовольных хозяев жизни, наживающихся на простых тружениках. Утешал себя, отгонял страх и колебания, укреплял решимость.
На месте был уже предельно сосредоточен. И немудрено: у меня уже все было продумано до мелочей. Тема спал пьяным сном в вагончике, на стройке никого, насколько я знал, не было. Стараясь держаться поблизости от кустов и деревьев, я добрался до сарая с инструментами, возле которого стояли канистры с топливом для бензопил. Тихонько покачал их: две были пусты, в одной — еле слышно плеснуло. Меньше трети, судя по звуку. Но и этого должно быть достаточно. «А если не хватит, для задуманного — значит это знамение. Значит я не прав». Взял емкость, прихватил заодно валявшуюся рядом, испачканную машинным маслом ветошь и с этой ношей бесшумно поднялся в сруб по пандусу, сбитому из нескольких досок. Не заходя далеко внутрь, осмотрелся в лунном свете, льющемся из оконных проемов. Там и тут, на полу виднелись кучки опилок и стружки. К самой крупной из них, под стеной, я поднес канистру и, открыв ее, положил на бок, так, чтобы бензин вытекал прямо на строительный мусор. Вернулся к выходу. Выглянул на улицу: все тихо. В свете луны местность выглядела ненастоящей, неестественно статичной, нарисованной. Крепчал доносящийся изнутри строения терпкий запах бензина, смешанный с ароматом древесины. Я снова задумался. Еще можно было повернуть назад, не совершать необратимого поступка. И тут же опять довел себя до приступа ненависти и негодования. Глядя на луну, произнес про себя мысленно:
-Без обид, ладно? Ничего личного. Просто не стоит оно того… Нельзя построить что-то хорошее на обмане, коварстве, подлости. Ты сам, вроде, этому учил.
Подожженная — почти торжественно — ветошь полетела в угол, в направлении разлитого горючего. С хлопком и отчетливо слышным гулом взметнулось к потолку пламя. Спину обдало жаром, пока я скатывался с деревянного трапа и стремглав бежал в ночь.
Обратный путь занял вдвое меньше времени. Я мчался как заяц, путающий след, иногда замирая и оглядываясь. Возле дома несколько минут восстанавливая дыхание плевался и кашлял.
На цыпочках прокрался в ванную, разделся в темноте. Колотилось сердце, дрожали руки, подгибались от слабости колени.
Осталось на всякий случай позаботиться об «оперативном прикрытии». Каким бы ребячеством это со стороны и не выглядело. Таська подверглась нескромным приставаниям и ласкам. Любимая жалобно пищала и уворачивалась. Невзирая на это я настойчиво теребил ее, размурлыкивал, целовал, гладил, щекотал. Пока она, наконец, не сдалась.
— Ах, так?!!- «страшным» шепотом произнесла моя тихоня. — Ну, берегись, злодейский соблазнитель! Я тебя сейчас…
Часа полтора старательно «делал алиби». Был очень нежным, страстным, внимательным и терпеливым. Таська осталась довольной. После нашей возни она моментально вырубилась, обхватив меня всеми конечностями. А я, откинувшись на подушки, уставший и пустой, пытался избавиться от образа, назойливо маячившего перед внутренним взором.
Мне виделась церковь без куполов, в темноте, объятая пламенем.
