Матюшкин Осип Макарович
Краткая биография моей жизни
Начал я писать в 1923(?) году, и сколь мог припомнить — все описал, и сегодня, 21 апреля 1928 года, я начал списывать со старой книги в эту.
И вот начну с семи лет моего возраста. Когда мне было семь лет, я жил с матерью и сестрой Нэлой в деревне Сидорово (ныне Курагинский район, прим. О.В.). Жили вместе с дедушкой материного отца. А мой отец в то время жил на Амурской. И вот в 1907 году мой отец приехал в деревню, где жили мы. Мне в то время был девятый год, а сестре — 5 лет. По приезде в деревню, отец прожил всего лишь две недели, и решил ехать опять на Амур.
Итак, сборы были недолги, сгрузили вещи на телегу и с Богом в путь. И через двое суток мы приехали в город Минусинск. В Минусинске остановились на постоялом дворе, и, прожив несколько дней, сели на пароход, который шел в город Красноярск. Через несколько дней доехали до Красноярска, сошли с парохода, наняли извозчика и перевезли вещи на вокзал. На вокзале переночевали одну ночь и сели на поезд, отправились по направлению к Сретенску. Сколько времени мы ехали до Сретенска, я не помню. Но по пути я много видел интересного по сравнению с деревенской жизнью. В пути на поезде мне очень нравилось, когда подъезжаешь к станции, и как только поезд остановится на станции, выбегаешь из вагона, и с чайником в руке бежишь за кипяченой водой (за кипятком). И пробегаешь мимо рядов торговок, которые с радостною улыбкой предлагают что-либо купить: пирожок, шанежку, курочку или молочка — словом, что только душа желает. И налив кипятка в чайник, идешь обратно, и, купив что-нибудь покушать, возвращаешься обратно в вагон. Поезд трогается далее, пассажиры начинают раскладывать кушанья и пить чай. Итак, на поезде время проходит нескучно, но всему приходит конец, так и нам.
Мы доезжаем до города Сретенска, выходим с поезда и переезжаем на квартиру, проживаем в Сретенске до первого отходящего парохода, который шел в Хабаровск. Река, по которой мы плыли, Амур (прим. О.В., сначала плыли по Шилке, притоку Амура). На том пароходе мы доехали до города Благовещенска. И так же, как на поезде, и здесь есть, что вспоминать. Так же, как пароход только пристанет к берегу, то на берегу, торговки уже ждут пассажиров. А еще я запомнил, проезжая на пароходе ночью мимо горючей горы на Амуре, я долго смотрел на удаляющуюся горючую гору, и видел, как огоньки мелькали то там, то сям.
Итак, мы доплыли до г. Благовещенска, он расположен на берегу Амура, так же как и Сретенск, только та разница, что Сретенск расположен по обе стороны реки, а Благовещенск – на одном берегу, а другой берег китайский. По приезде в Благовещенск, остановились на постоялом дворе, и, прожив на постоялом дворе неделю, переехали на квартиру на окраине города, название места – Брюхановка. Вскоре, как мы перешли на квартиру, началась осенняя сырая погода, и начались холода, а потом и снег. И проживши месяца три, отец с одним человеком…(далее четыре строки вымараны, прим.О.В.) Прошло несколько недель…(снова стертые три строки).
…прожив до весны (1908 г.), весною поехали на прииски на Алекминския ( другие названия позабыл). Как доехали до приисков, не помню, но по приезде на прииск, помню, поселились сперва в бараках, а потом из коры сделал отец будку. Отец работал в забоях. И так прожили до осени. К осени отец через маленький скандал оставил прииски и надумал ехать на Ленские прииски.
Путь на Ленские прииски был нелегкий. Сперва мы с этих приисков поехали на лошадях, доехали до Амура, но не помню до какого города, сели на пароход, и на пароходе доехали до Сретенска. В Сретенске сели на поезд и доехали на поезде до Иркутска. В Иркутске отдохнули, потом наняли подводу до Жигаловой (Жигалово, прим.О.В.). От Иркутска до Жигаловой мы проехали приблизительно дней семь…(точно не помню), но помню, что эта езда на лошадях под конец так мне надоела, да еще были дождливые дни, так что долго тот будет помнить, кто ездит на лошадях в такую погоду. Но все бывает не вечно и одно сменяет другое.
Итак, по приезде в Жигалову, мы узнали, что по случаю мелкой воды пароходы не ходят. Тогда отец купил большую лодку, и запаслись провизией, и отплыли от берега, и поплыли вниз по реке Лене. Путь нам предстоял довольно долгий и очень опасный. Ночевать нам приходилось на берегу где попало. Если попадали какие-нибудь сенокосные балаганы вечером, то мы ночевали в них. Путь был очень опасный, так как река совершенно незнакома, другой раз не знаешь по какому течению направить лодку, а также то и смотри, наскочишь на подводный камень или еще что. Не раз садились на мель, но это не опасно, и не раз наскакивали на подводные камни. Но я помню как сейчас, раз мы около глубокого берега наскочили на что-то под водой, и как только мы удержались, чтоб не опрокинуться, просто удивительно, и что делать, мы сидим на чем-то, лодка крутится, но сорваться не может. Мы притаили дыхание, а отец старается, чтобы в лодку не попала вода, и после нескольких тяжелых минут отцу как-то удалось сорвать лодку, уже почти была полной. И люди, работавшие в поле и ночевавшие на берегу, думали, что мы опрокинемся с лодкой. Мы переночевали с ними и наутро снова поплыли дальше. Нам попадались навстречу люди, ехавшие на барках или больших лодках, которые лошади тянули вверх по течению, и говорили, что вы, мол, сейчас плывете по течению, но, а обратно, мол, ведь против течения. Словом, стращали всяко.
Итак, мы после тринадцатидневного плавания доплыли до городка Керенска. Слезли с лодки, а лодку продали за бесценок. Отец отсюда поехал уже на пароходе. От Керенска до Ленских приисков еще дня четыре на пароходе и два дня на лошадях. А мы с матерью остались в Керенске. Мать несколько времени служила в прислугах у жидов, а меня отдали учиться к чирошнику (сапожнику, прим.О.В.). Прожили до весны 1909 года. Мать и сестра уехали весной к отцу на Ленский прииск, а я остался у чирошника в учениках, хозяин был поляк, очень хороший человек. И хозяюшка тоже была славная женщина. У них своих детей не было, и они любили меня как родного сына, и до осени я прожил у них очень хорошо. А осенью с последним пароходом вернулся с приисков отец. Он с приисков рассчитался по случаю болезни. Пароход, на котором он ехал, стоял в Керенске всего лишь часа три. Хозяин с хозяйкой собрали мои манатки (вещи) и отвезли на пароход. И им очень не хотелось расставаться со мной. Когда пароход отплывал от берега, я видел у моих хозяев слезы на глазах, и хозяйка, не скрываясь, горько плакала, но и мне их очень было жаль.
Пароход отплыл от берега и направился вверх по течению по направлению в Жигалову. Река была очень мелкая, хотя и пароход был малый, все же пароходу было очень трудно. И не один раз он садился на мель, и также не раз его приходилось пассажирам стаскивать с мели веревками, а также не раз приходилось пассажирам сходить с парохода на берег и идти вдоль берега, для того, чтобы облегчить вес парохода. Итак, мы до Жигаловой доехали благополучно. Помню как сейчас, подъезжая с версту или две, много нас высадили на берег, чтоб облегчить пароход, и мы вдоль берега по дороге приближались к городу. Впереди меня шла женщина с нашего парохода. И вот слышу сзади стук колес и смотрю едет мужчина, совершенно пьяный, и бичом хлещет свою лошадь. Лошадь бежит сколь есть мочи. Он же качаясь, дергая вожжи, направил лошадь на женщину. И все произошло так быстро, трудно было рассмотреть, но я видел, как она упала около ног лошади, и как ее ударило по голове или плечу передней осью, она перевернулась, потом еще ее перевернуло раза два или три, она каталась как мяч. Мы подскочили, подняли ее, она была вся в синяках. И так как она была в беременном состоянии, то ее немедленно отправили в больницу, а пьяного мужика поколотили немного, но помочь нельзя теперь.
Итак, мы прибыли в Жигалову, а из Жигаловой с обозом отправились в Иркутск. Нелегко достался нам переезд до Иркутска, так как была грязь, дождь и снег вместе. По приезде в Иркутск выпал снег, меня снова отдали в ученики к чирошнику, но хозяин уже был не такой, как старые мои хозяева в Керенске. Месяца через два или три отец поехал искать работу, а мать с сестрой остались на квартире. Через несколько недель мать поступила к одному лавочнику помогать хозяйке в доме по хозяйству. Хозяева у нее были хорошие люди, но по злу одного сыщика попали под суд.
Итак, прожив до весны 1910 года, весной мы с матерью выехали к отцу. Он работал на амурской жд недалеко от Хабаровска(позабыл название места). Из Иркутска так же мы отправились на поезде до Сретенска, а из Сретенска на пароходе до какого-то места, а потом на лошадях. Словом по приезде к отцу, мы все стали делать кирпичи сдельно и проработали до холодов, пока можно было делать кирпичи. А как стало нельзя работать, рассчитались осенью 1910 года и все вместе поехали в Благовещенск. С того места, где мы работали, нужно сперва ехать на лошадях, и дорога была очень опасная, хулиганы не давали проехать двум или трем человекам, и поэтому приходилось ожидать большого транспорта, когда соберется много народу, тогда не так опасно. Во время пути нам попали навстречу три партии солдат, которые посланы для того, чтобы арестовывали всех, у кого не окажется документов. Но это мало пособляло. Воровство и убийства все продолжались….
Но мы доехали до какого-то местечка благополучно, там нужно было ожидать парохода несколько дней. Один человек предложил нам квартиру, дом очень дешево. Мы перевезли вещи, осмотрели дом, не нашли ничего подозрительного, запоры все крепкие. Поужинали, и время пришло спать. Стелим постель на полу, ложимся и тушим огонь. И я заснул, но не прошло и часу, как я проснулся и вижу, что отец с матерью сидят с огнем в руках, и думаю, почему они не спят. Но скоро догадался, почувствовал, что кто-то меня кусает по всему телу. Я начал царапаться и услыхал вонючий запах клопов…. И я тоже был не в состоянии спать. Когда осмотрели тело, то оно было все красное от укусов, и постель вся была усыпана клопами. Мать вытрясла всю постель и постелила снова, и облив кругом постели водой и керосином, легли снова спать. Но уснуть не удалось, так как клопы снова атаковали еще сильнее так, что на полу как будто был послан красный ковер. Еще обтрясли постель и облив все керосином, зажгли огонь, чтобы при свете клопы не так наступали. Но это все ни к чему не привело, и почти всю ночь не спали. А утром поскорее перебрались на другую квартиру или на постоялый двор.
Когда пришел пароход, сели на него и приехали в Благовещенск, и стали на квартиру. Меня отдали в ученики к сапожнику на один год и заплатили сапожнику за учение за год — 60 рублей.
А отец, мать и сестра поехали на новую сторону — амурскую железную дорогу.
Я прожил у сапожника год. Мой хозяин был скверный поляк, никогда не давал на праздник ни копейки и никуда не отпускал. Однажды в 1911 году на первый день Пасхи я отпросился сходить к знакомым (отец сказал, что они рады, что меня хозяин отпускал к ним), а также сбегать на карусель. Я с соседом товарищем пошел, и товарищ меня завел к знакомому старику сторожу. Старик был человек семейный. Он нас встретил и посадил за стол, и стал угощать всем, что имел, и заставил пить виноградное. Выпили рюмки по две или по три, и я почувствовал, что у меня начала кружиться голова, и я отказался больше пить. Но мой товарищ еще выпил рюмки две, и мы оба стали пьяны. Старик нас обманывал, говорил, что с этого красненького нельзя напиться пьяным. И вот мы, простившись по ручке со стариком, и пошли вдоль по улице, когда я смотрел назад, то видел старика, стоящего в дверях. И подперев руки в бока, он от души смеялся над нами, что напоил нас допьяна. Мы дошли до карусели, и в голове у меня стало опять по-старому, и мы, походив по карусельной площади, но, не имея ни капельки денег, не могли покататься на карусели и ничего не купили поесть, вернулись домой уже почти к вечеру. Хозяин так наругал меня за это и всю Пасху никуда не отпускал. Уж до того мне было скучно и обидно, но помочь ничем нельзя было.
В 1911 году осенью приехала мать в город и взяла меня от сапожника, и повезла меня на линию, где они жили. С Благовещенска мы поехали на пароходе до Пашковой, а с Пашковой на лошадях за двое суток доехали до станции Кульдур. Когда я приехал к отцу, в то время они жили в казенной палатке, а отец имел три лошади, работавших на линии. Когда выпал снег, мы перешли в казенный барак. В бараке жили человек около тридцати, все спали по нарам, и было очень душно и темно. В бараке всего лишь было два маленьких окошечка. Прожили до осени 1912 года. Но осенью 1912 года отец выстроил зимовье недалеко от станции Кульдура, и в октябре 1912 года мы перешли в наше зимовье жить и жили в зимовье. А зимой 1913 года мы возили на своих лошадях шпалы из леса, и так время шло помаленьку. А также мне хорошо помнится одно озеро, на которое я ездил с ребятами за рыбой, за кетой. Какое красивое это озеро было в тот вечер. Выхожу я из казармы вечером и предо мной несколько десятков лодок, и в каждой лодке по два человека. Один гребет веслом, а другой острогой колет рыбу, и впереди у каждой лодки на проволочной сетке раскладен большой огонь из смолистых деревьев и пеньков. И по всему озеру плавают десятки огней, освещая озеро своими лучами. И в тихую хорошую погоду за ночь двое, один гребя, а другой, коля рыбу, налавливали по двести штук кеты острогой.
И вот летом 1913 года отец один поехал на Алтайскую новостроящуюся жд для того, чтобы узнать как там заработок. Доехав и узнав, что заработок там не очень хорош, заработки плохие, он вернулся и заехал домой, то есть в Сидоровс. И прожив несколько дней в деревне, возвратился в город Минусинск и хотел остаться в городе жить, и послал нам телеграмму, чтобы мы продали зимовье и ехали в Минусинск. Но эту телеграмму продержали на станции целых пятнадцать дней. По получении телеграммы, мы продали зимовье и выехали. До Пашковой доехали на конях, а от Пашковой на пароходе доехали до Сретенска. Со Сретенска сели на поезд и поехали в Красноярск. Но не пришлось нам доехать до Красноярска, так как в Иркутске на станции нас встретил отец (он не получал долгое время от нас ответа на телеграмму, выехал нам навстречу). А в Минусинске доверил одному получить телеграмму от нас, и, получив, известить его в назначенные города. Мы сошли с поезда и остановились на квартире, и, прожив несколько дней, отец решил ехать во Владивосток.
Проезжая на поезде во Владивосток, мы встретили одного русского, который ехал из Австралии. Он рассказывал про австралийскую жизнь, и нахваливал ее. По приезде во Владивосток, прожив немного, отец решил ехать в Австралию и заработать немного деньжат. Прожив во Владивостоке недель шесть, и в половине ноября 1913 года отец выехал из Владивостока в Австралию через Харбин, Дальний Модньл и в Брисбен.
И по приезде в Австралию написал нам письмо, чтоб мы ехали к нему. Во Владивостоке мы с матерью жили на квартире месяца четыре, и я от нечего делать ходил несколько раз ловить рыбку сквозь прорубь. И вот однажды рано утром я взял удочку и пошел в бухту ловить рыбку. И зашел по льду близко к порту, где починяют военные пароходы. Я продолжал ловить рыбку в проруби и не заметил, как кругом меня обошел ледокол от одного забора до другого так, что мне выхода больше не оставалось, как пройти берегом порта около забора. Я пошел к берегу, чтоб выйти из кольца и пойти домой, но хохол стражник меня не пустил. Я просился, что только пройду вдоль берега по льду, но хохол показал мне плеть и велел мне убираться от берега. Тогда мне стало обидно, что хоть тони, да иди, я обругал его за его глупый рассудок и хотел кое-как обойти между пароходов. И пройдя несколько сажен, я не заметил, что лед разбит, еще не застыл( его ледокол ломает каждый день, местами долго не застывает), и провалился между кусков льдин. И когда падал, одной рукой уцепился за льдину, и кое-как с трудом выкарабкался я из воды, и вымок я как мокрая курица. Я вернулся к тому хохлу стражнику и, плача и ругаясь, велю хохлу вести меня к начальнику порта. Хохол же еще пуще заорал на меня, но мне было уже не страшно после воды, и я, взявши льдину в руки, шел к нему смело. Может хохол и угостил бы меня плеткой, да с одного военного парохода матросы крикнули на хохла, говоря, что, если он меня заденет, то они разнесут его на куски. Тогда стражник стал мягким и повел меня к начальнику порта. Начальник, показывая пальцем на меня, спрашивал у стражника: «Где ты такого мокрого взял?» Хохол начал объяснять: «Кажу он ругался, я иво прогонял от порта, а он нейде, да еще льдом в мене бросае, бисова скотына». Прислуга вся подхватила бока от смеху, а начальник рассмеялся и говорит: «Мне не мешало бы тебя оставить ночевать в каталажке, да очень мокрый». Я объяснил ему, как было дело, и он велел мне скорей идти домой, и переодеться скорее, а хохлу сказал, чтоб тот следил за постом, но таких больше к нему не водил.
Итак, мы прожили во Владивостоке до марта месяца 1914 года. И в марте выехали из Владивостока, но уже не трое, а четверо, так как родилась еще сестренка Уля, родилась она на первый день Нового года 1914. Наняв извозчика и доехав до вокзала, купили билет до Харбина и вскоре сели на поезд. И хотя я уже ездил по линии много раз, и был всегда рад поездкой на поездах, но на этот раз мне как-то было неловко. Поездка за границу не очень меня радовала, а может быть эта летучая жизнь начала мне надоедать; но и предчувствие неловкого положения по приезде в Австралию, и незнание австралийского разговора, словом, нерадостна была эта поездка, но делать было нечего. И вот поезд мчится все вперед, и, оставляя позади себя станцию за станцией, подъезжая к Харбину, останавливаясь на станции, мы выходим из вагона и выносим свои вещи. Останавливаемся на время на вокзале и идем в город к агенту пароходной компании, покупаем билет у агента от Чан-Чуна (границы России и Японии) и до самого австралийского города Брисбена. И агент дал нам наставления, как проехать границу. Итак, купив билеты на пароход, отдав за каждый билет, то есть за взрослого человека по 113 рублей до Брисбена, вернулись на вокзал и, дождавшись поезда, который шел в Чан-Чун, сели на него, поехали к границе Японии. И я, сидя в поезде, смотрел в окно, думая, что скоро останется Русская Земля позади, и я не буду видеть вокруг себя русских.
И вот приехали в Чан-Чун и пересели с русского поезда на японский, в чем нам помог переводчик от пароходной компании. И на японском поезде мы доехали до Дальнего или как его называют за границей — Дайрин. Но, едя в японском вагоне, я сразу заметил разницу с русским вагоном. А разница такая: когда едешь по русской дороге, хоть третьим классом, то каждый пассажир имеет себе койку, где он в пути может спокойно себе отдыхать, а также вагоны у нас в России много шире и не так они трясут, как японские. В японском же вагоне коек нету, хотя бывает другой раз один вагон с койками, так называемый спальный, но чтоб ехать в нем , нужно еще доплачивать, а рабочий класс не в состоянии ехать на нем, а простые неспальные только имеют лавки. Лавки бывают вдоль вагона и поперек. На стенках вагона над головой около потолка вагона сделаны полочки, в большинстве из проволоки, для того, чтобы пассажиры клали на них вещи. Но на эти полочки только помещаются мелкие чемоданы, а крупный багаж пассажиры обязаны сдавать в багаж, и одно или два места полагается бесплатно. В вагоне на стене стоит графин с водой и стакан возле графина, кто желает пить, наливает в стакан и выпивает. А также в последнее время в вагонах горит электричество. Сколько мы проехали времени до Дальнего — не помню.
По приезде в Дальний нас встретил опять переводчик-японец от пароходной компании. Он отправил нас в ресторан, где нас собралось уже человек до восьми, в ресторане мы пробыли шесть дней, во время пребывания в Дальнем. Однажды вечером при огнях мы пошли пройтись по улицам. Нас было: мужчина, три женщины и я с сестрой. И мы зашли в баптистскую молельню к китайцам. У них как раз в это время был молебен. Вышли оттуда, и пошли вдоль по улице, и я все рассматривал китайские лавочки и магазины, а также много японских магазинов, и много кое-что для меня было интересного. Но все мое внимание обратилось на одно зрелище, которое я сроду еще не видел…. По улице шли сотни китайцев и каяк и детей всякого возраста, у них в этот день был какой-то большой праздник (может Новый год). И они шли по улице поздно вечером с песнями и их музыкой, и какими-то стуками барабанными, с зажженными факелами в руках, скача по улице как бешены, и кривляя морду, как клоуны, всякие фигуры, а также неся всякие статуи, сделанные из бумаги мастерски, и внутри таких чучел горели огни, и чучела выкрашены разными красками. Смотрится очень интересно, но больше всего мне понравился сделанный змей. Он был сделан также из бумаги. Змей был толщиной около полутора аршин и длиной сажен десять и со страшной головой, и изукрашен всякими красками, и внутри змея горели огни, и китайцы тащили его над головами, и виляя во все стороны, изображая как змей ползает. Это представлялось очень интересным и казалось, как будто этот огненный змей сам ползет по головам этой толпы с открытой огненной пастью. И, проводив процессию, мы вернулись в гостиницу.
Когда пришел японский пароход, который шел в Моджи в Японию, сели на него и через двое суток прибыли в Моджи. Сошли с парохода и с переводчиком переехали в гостиницу. Хозяин гостиницы встретил нас, стаскал наши вещи в кладовую. Нас русских было человек пятнадцать, заходим в прихожую и просим, чтоб хозяин нас провел в комнату, но он, показывая нам сапоги и ботинки, маячит, чтоб мы их сняли, и кое-как мы поняли, что по ихней религии нельзя заходить в комнату в той обуви, в какой ходим по улице. Мы, сняв обувь и надев ихни досточки, вошли в комнату. Отдохнув немного, пошли смотреть город, но далеко боялись заходить. К вечеру переводчик нас, кто хотел, поводил по городу, рассказывал про разные предметы, он водил нас в их молельную и на кладбище, вечером сводил нас на их картинный иллюзион, правда, я почти ничего не понял из картины. Но у них разница та на картинах, когда показывают картину, то два говоруна говорят, что на картине происходит, говоря слова, как должны артисты произносить на сцене.
И, прожив в Моджи около двух суток, сели на японское судно («Кумана Мара»), при посадке на пароход нас всех осмотрел доктор. И одного из всех признал больным трахомой и задержал до следующего парохода, говоря, что его к тому времени вылечат. И отплыв от берега, поплыли в Австралию. Пароход был не так маленький, пища была полуевропейская, но отношение было очень скверное. Нас русских было восемнадцать человек, все помещались в трюме вместе с китайцами, а китайцев было человек пятьдесят, спали на нарах, и воздух был настолько тяжелый, что трудно дышать, спать приходилось более на палубе. Только во время плохой погоды и сильной качки, приходилось поневоле лезть в трюм. По пути мы приставали в порту Гонконг, потом в Маниле и Четверовы острова (торздей айланд). Первый порт австралийский, потом Тансвиль и Брисбен. На судне мы плыли до Брисбена около двадцати восьми дней. По приезде в Брисбен мы сошли с парохода, вещи наши таможня взяла в дезинфекцию, а мы пошли разыскивать эмигрантское бюро. В то время бюро, всех приезжавших в Австралию эмигрантов, кормило и давало помещение до тех пор, пока не поступишь на работу, и они подыскивали работу сами для эмигрантов. Прожив в бюро дней пять, разыскали адрес отца, а бюро отправили наши вещи на станцию и сказали, что мы их получим, когда приедем к отцу.
Отец работал на медном золотом заводе в городе Маунт-Моргане. В бюро мы взяли билет по железной дороге до самого места, но на дороге нам предстояла одна пересадка. Но мы не знали про нее. И не зная ни одного слова говорить по-австралийски и на одной станции мы должны были пересесть на другой поезд. Мы просидели в вагоне, и нас увезли на другую станцию в этом же городе, потом предложили выйти из вагона. Мы показали билет, но они объяснили, что мол он ушел и отвезли нас обратно на станцию, с которой поезд пойдет на другой день. Пришлось нам ночевать на станции. В Австралии на станциях ночевать не разрешается. Но так как мы не понимали, что они говорят и боялись отстать от поезда, то отказались выйти со станции. На другой день завели нас в вагон, посадили нас, и мы спокойно доехали до места.
Отец жил в палатке и мы первое время жили все в палатке. Меня отправили в школу, но недолго я проходил в школу, так как мне уже было пятнадцать лет, а меня посадили с семилетними детьми и все они на меня смотрели как на зверя. А я же не понимал ни слова как чурбак. И я после двух дней не пошел в школу и выпросился у отца ехать с русскими на работу. Он меня отпустил, и я с двумя русскими поехал на новую строящуюся линию работать в 300 верстах от города.
Тем временем отца по сокращению рассчитали, и он с семьей уехал на сахарный завод сахарную плантацию Бингера. Я, проработав недели две или три, получил письмо от отца, чтоб я ехал к нему. Я взял расчет и поехал к отцу на плантацию. И в июле 1914 года я приехал на Бингеру. Отец в артели рубил тростник сдельно и жил в палатке. И еще русские жили в палатках: Слесарев, Стахович, Черныш, Ефремов, Малежко и потом Воробьев, Опсик. Я по приезде получил работу на лошади: подвозить корм лошадям. Я получал неполное жалованье. И на этой работе я проработал полтора года до января 1916 года. А с января я стал получать уже полное жалованье как взрослый, а также мне дали и другую работу чипинить тростник. И проработав до июля на этой работе, с июля я начал рубить тростник в артели. Артель вся была русской: отец, Банников, Воробьев, Черныш, а остальных не помню. Я прорубил весь сезон месяцев около шести. После сезона я опять работал поденно, все больше чипинил тростник до следующего сезона. А в 1917 году я опять рубил тростник в артели, сезон был семь месяцев. Сезон кончился аж в январе 1918 года. После января и до июня я почти не работал, так как работы холостякам почти не давали. В июне 1918 года я снова начал рубить тростник с артельщиками Габманта. Но мне на первый день этого сезона не посчастливилось, так как я ехал в первое утро на работу на байке (bike — bicycle), и, желая поправить за поясом тростниковый нож, который выскользнул из-под меня, я управлял велосипедом левой рукой, и не заметя камня на дороге, наехал прямо на него. Я повалился набок и, желая упереться рукою в землю, я вывихнул у левой руки два пальца, и тут же, навалившись снова поставил их на место. Но пять дней парил их в горячей воде и растирал их натираниями, и потом опять начал работать, но чувствовал долгое время боль в пальцах. И прорубив этот сезон шесть месяцев до декабря, меня снова рассчитали почти совсем, а отец продолжал работать.
В марте 1919 года в городе Брисбене русские с помощью австралийских рабочих сделали процессию с красным флагом по улицам Брисбена в протест против того, что русских не выпускают из Австралии в Россию. После этой процессии во многих местах русских стали рассчитывать с работы, в то же время рассчитали всех русских с бингерской плантации. Мы все выехали в город Бандаберг в 20 верстах от плантации и начали просить у правительства, чтоб нас выпустили в Россию. Сколько ни хлопотали – все напрасно. Тогда мы стали подыскивать себе работы, и в октябре я с отцом вдвоем поехал на линию и получил работу. Проработали до Рождества. А на Рождество на новостроящихся линиях празднуют две недели, так как сильная жара. На Рождество приехали в Бандаберг, где жила мама с сестренками на квартире. Я поехал в Брисбен на праздник и там пробыл одну неделю. Съездил на морской берег, куда публика съезжается на купания. Время прошло весело. Потом вернулся обратно в Бандаберг и поехали опять на линию на работу, и проработали там до первых чисел февраля, и получили известие, что русских отпускают в Россию.
Мы получили расчет и приехали в Бандаберг. Отец остался в Бандаберге с матерью и тремя сестрами: Фекла (Нэла), Уля и еще Катя, которая родилась, когда мы еще жили на Бингере, 17 июля 1918 года (моя мать по документам родилась 13 августа 1918 года прим. О.В.), а я один поехал в Брисбен узнать хорошенько, выпускают ли в Россию. По приезде в Брисбен узнал, что документы дают, известил отца, и они все приехали в Брисбен, и по приезде получили паспорта от военных властей Австралии, и купили билеты в пароходной компании. Билеты купили и должны были отправиться третьего марта 1920 года. И я думал, что пришло время, когда я уеду из свободной Австралии, которая не так меня осчастливила, на под конец наоборот даже глубоко огорчила, что вовек не забуду. Я рассчитывал, что я доеду до Сибири без всякой задержки, но я ошибся, нас задержали австралийские власти, пришлось дожидаться, когда благодетели отпустят, хотя надоело уже жить на чужом языке. Местность здесь вообще жаркая, работают восемь часов в день, но работают без отдыха с утра до обеда и с обеда до вечера, словом, восемь часов в день. Но если, кто работает тихо, то его живо рассчитывают, есть юнионы (союзы, прим.О.В.) каждого ремесла и рабочий юнион, но он умеренный, одним словом, юнион не такой, который должен был бы для рабочих. Но как бы ни было, а мне надоела здешняя жара, и мне хотелось как можно скорее выехать из Австралии, хотя и не зная, что со мной сбудется впереди. Правда австралийцы народ очень вежливый супротив нашего сибирского народа, и почти за каждым словом тебя благодарит. Но как бы ни было, а русскими пренебрегают, да и не можем мы им быть друзьями: нас разъединяет разговор и разница обычая жизни, и нас считают далеко отсталыми от европейского народа, некоторые даже называют белыми китайцами, хотя может они немного и правы, но все же обидно бывает слушать. Они же на работе или же хоть где всегда почти говорят про какие-нибудь бега или кто взял приз, или чья партия выиграла в футбол и т.д. Вообще, они большие охотники до спорта. В праздничные дни все сидят дома, и, если есть возможность, едут на море, на морской берег. Но на улицах города народу в праздник не увидишь. Все более сидят дома, читают книги и газеты. Молодежь в поселках, на плантациях, вообще в малонаселенных местах во время праздников никаких игрищ не имеют, только устраивают танцы два или три раза в месяц, а местами очень редко, смотря по населению. Молодежь, отработавши в субботу до обеда, после обеда переодевшись, выходит на улицу, встретив одного-двух товарищей, все заходят в бар (кабак, прим.дяди), стоя у прилавка, выпивают по стакану пива, и, постояв некоторое время, выпивают по другому, и так проводят время до вечера. Если надоест в одном, переходят в другой бар — это все их веселье субботнее. По вечерам в городах идут на картины или спектакли или танцы. А малонаселенных местах по субботам часто сидят дома и никуда не выходят, а как у нас принято в России ходить к соседям посидеть, или в праздник сходить в гости к знакомым, здесь это не принято, и живут в соседях рядом и друг к другу почти никогда не ходят. И если их страну хвалишь, то и они с тобой говорят, но как только что-нибудь сказал про их страну нехорошо, то они перестают с вами разговаривать. Словом они свою страну возвышают и гордятся ею.
А мы русские, которые имели визы на выезд из Австралии, все продолжали жить в городе, изо дня в день ходили по конторам и парламенту, требуя, чтобы они нас отпустили в Россию. Но везде нам отвечали, что они нас не держат, но нас некуда отправить, так как русских никто не хочет выпускать с парохода в порт. Но, наконец, после пяти месяцев ожидания нам удалось выхлопотать выезд, но только каждый взрослый должен сделать перевод в Гонконг по 75 фунтов (по 750 рублей), и по приезде в Гонконг получить их и ехать в Шанхай. И мы, сделав перевод, стали собираться в дорогу, все еще не зная,. уедем или нет.
И десятого июля 1920 года приходит пароход, и мы, приехав на пристань, и, дождавшись, когда таможня осмотрит вещи, перешли на пароход и разместились в каютах. С нетерпением ожидали отплытия парохода, и, наконец, зазвенели цепи и якорь тихо поднимался кверху, и, подобрав канаты, судно тихо отплывало от пристани. Кругом как-то стало тихо, и никто почти не говорил ни слова. Заработала машина и судно начало вздрагивать, и, поворотившись в бухте по направлению к морю, тихо поплыло в открытое море. И я, сидя на палубе и смотря на удаляющийся город, и вспоминая про себя все шесть лет, прожитые в этой стране, все еще не верил, что уеду сейчас, что они нас еще остановят. Но на этот раз они нас выпускают взаправду, и я храню надежду в душе, что я опять приеду на Родину-Сибирь, хотя Родина мне ничего счастливого не сулила. Но я охотно оставляю это место, в котором я прожил шесть лет и не видал радостных дней, правда, я голодный не был и войны не видел, но все же я был очень несчастлив: не понимал разговора и поэтому не имел друзей-товарищей детства, и жил одними мечтами. И поэтому я, оставляя эту страну, чувствую себя счастливым. И с новыми мечтами я еду искать счастья на Матушке Родине.
И выехали мы из Брисбена 10 июля 1920 года на пароходе «Истан», около пяти тысяч водоизмещением, принадлежащем австралийской компании. Пятнадцатого числа приехали в «Четветовский остров». Городишко очень маленький, всего домов 300. Народ более черный: чернокожие, и японцы, и китайцы, а европейцев очень мало. Климат очень жаркий. 24 числа приехали в Манилу. Манила (Филиппины) принадлежит Америке, но население в большинстве филиппинцы. Филиппинцы народ среднего роста, коренастые и с темным лицом, похожи на японцев, но глаза только не такие узкие как у японцев, но в Манилу русских с парохода не пустили.
27 числа прибыли в Гонконг. Гонконг принадлежит Англии ( хотя он и китайский). В тот день мы пересели на другой пароход, который шел в Шанхай. Гонконг город не очень большой, улицы узкие и не так то чисты. Город расположен на горах, но на другой берег мы не ездили, на другом берегу говорят, что живут все более европейцы, и живут по-дачному: вокруг дома сады, деревья. Но Гонконг очень красиво смотрится вечером при огнях, когда смотришь с бухты, стоя на палубе парохода. Яркие огни блестят как в ясную погоду звезды, от самого берега тянутся как усыпанные по всей горе все выше и выше. Иллюзионы изукрашены разноцветными огнями и весь город как на ладони освещен электрическими огнями. И трамвай, который подымался в гору при помощи каната, блестел разноцветными огнями, и казалось, что вот-вот он, оборвав канат, полетит как молния вниз, но он благополучно доходил вверх, а также и спускался вниз.
На другой день, 28 числа мы выехали из Гонконга. Пароход был большой, хотя не помню сколько тонн. Но он был большого размера, и тот, на котором мы ехали из Гонконга, казался против этого ребенком.
И 31 июля 1920 года мы прибыли в Шанхай. Шанхай город китайский, но он международный портовый город. Пристав к пристани, слезли (сошли) с парохода, остались несколько человек с вещами на пристани, а остальные пошли искать квартиру (нас русских приехало человек восемнадцать). Найдя квартиру у одной еврейки-вдовы, перевезлись с вещами и стали узнавать как дела относительно проезда в Россию (Сибирь). Через восемь дней снова прибыли русские из Австралии, человек пятнадцать, но после этой партии больше не приезжали, говорили, что выезд из Австралии закрыли. И вот русские собрались в Шанхае и думали откуда лучше проехать в Россию. С Сибирского края боятся, что там японец занимает до Хабаровска, и еще семеновские банды рыщут как волки. И некоторые решили ехать на Владивосток.
И одиннадцатого августа (1920 г.) пароход пошел во Владивосток, и на нем уехало человек шестнадцать русских, которые приехали из Австралии, и в том числе мой отец, мать и сестры. Но я остался ждать, когда отец, по приезде во Владивосток, известит меня о тамошнем положении. И дня через три еще уехало человек девять на Харбин через Дайрин, и 25 августа пять человек уехали в Сибирь через Монголию (Сретенск), так как они решили объехать Семенова и японцев. И 31 августа последняя партия в 8 человек уехала на Триест (через Триест в Одессу).
И я остался один из приехавших из Австралии. Один-одинешенек, хотя русских и евреев в Шанхае в то время насчитывалось до десяти тысяч, но они все сбежали из России в революцию и не желали разговаривать…
Шанхай город расположен на низком месте. Бывают большие и частые туманы, и временами бывает такая жара, что даже ночью, лежа на балконе второго этажа и почти раздевшись до нага, невозможно уснуть. А где живут большинство китайцев, то улицы очень узкие и настолько грязные, что даже отвратительно смотреть. И тысячи мелких переулков, дома стоят густо, и страшная вонь и теснота, и в одном доме живут человек по двадцать и более, то есть не в доме, а какой-нибудь конурке. У них в избе сделаны нары и они спят на этих нарах, как у нас в Сибири на постоялых дворах в обшей. Китайцы живут очень бедно. На каждой улице десятки бедных и калек-китайцев протягивают руки к прохожему, прося милостыню. А европейцы здесь почти все капиталисты с большими животами и жирным лицом, и все ходят во время жары в белых костюмах, и почти пешком никогда не ходят, и всегда ездят на китайцах. Садится на коляску на резиновых шинах, и китаец берется за оглобли и рысью мчит своего пассажира туда, куда тот ему прикажет. И китаец, провезши своего пассажира кварталов пять или десять, за это получает от своего барина копейки три или пять. Китаец чуть не плача просит еще копейку или две прибавить, но «щедрый» барин не обращает внимания, и если китаец продолжает еще просить у него, то белый барин, обругав его всяко, взмахами руки прогоняет его от себя. Бедный китаец отскакивает от своего «щедрого» барина, видя, что барин больше ему не даст, а если еще попросит, то тот еще набъет морду — квиты. Итак, белые властелины всегда ездят на китайцах и платят им за это сколько хотят, так как китаец почти не в состоянии стребовать, хотя бывают случаи, когда белый наскочит на настойчивого китайца, который поднимал скандал, требуя что полагается и дело доходит даже до драки, то смотря по месту, если китайская охрана, то белого принудят заплатить. Но если охрана той же нации, какой пассажир, то китайцу нет надежи на победу…
В Шанхае, в городе лошадей почти нету. Весь груз китайцы перевозят по городу сами. Если вещь тяжелая, то взявши за веревки человек сто или более, смотря по весу, и везут куда нужно, и во время, когда тащат этот груз, то все поют и прискакивают, вроде нашей «Дубинушки». И если они что везут тяжелое, то их бывает слыхать квартала за четыре. Почти все бедные китайцы, когда работают, а также и когда не работают, все ходят без рубах в одних негнущихся от грязи штанах. Бедные китайцы кушают плохо: большинство их кушаний рис и еще трава, вроде капусты, да разные какие-то коренья. Китайцы – народ высокий, но тощий, а китаянки почти все какие-то маленькие. В настоящее время здесь много русских беженцев: капиталистов и колчаковцев, и семеновцев, и евреев, и разных офицеров, и генералов, и попов, и даже есть русские монашки (наверное, есть и монахи), которые сбежали с разоренного гнездышка из Сибири. Бедные ангелята удрали в Китай, и что только они здесь будут делать, разве присоединятся к китайцам, и будут молиться ихнему Богу… и так много поразбежалось из России народу во время революции.
Итак, 31 августа я проводил своих последних знакомых, с которыми я приехал из Австралии. Накануне 31 августа я себя чувствовал нездоровым, у меня кружилась голова, и мне сделалось так скучно, что я не находил себе места, сердце ныло и я не мог удержаться, чтобы не плакать. Я чувствовал себя одиноким среди всего города, и еще пуще ныло сердце, когда думал о моих сестрах и спрашивал сам себя, что с ними случится во Владивостоке, где власть меняться может часто, и японские войска, как слышно, изгаляются над жителями. И я все ожидал известия от отца и не поехал из-за этого с товарищами через Монголию, а скоро будет холодно. И если же опасно будет ехать во Владивосток, то скоро будет нельзя ехать и через Монголию, так как подходят уже холода, а я, проживший в жарком климате шесть лет, не в состоянии переносить холода. И оставалось только или ехать во Владивосток, или зимовать в Шанхае, или же ехать через Натриест в Одессу. Но для этого требовалось много денег, а у меня их было не так много, да и хорошо не было известно можно ли проехать в Одессу без задержки…. И вот уже шестое сентября, а я все еще не решил, что буду делать: или останусь здесь зимовать, или же поеду куда-нибудь дальше. И до того скучно так жить, даже трудно и поверить. Сидишь или ходишь по городу, все думаешь, скоро ли придет письмо от отца, и тогда хоть решил бы, что делать. И так ходишь по улице и в голове мутно, и члены отяжелели, и на душе нехорошо. Да еще, вдобавок, я первого числа так сильно заболел, что с вечера упал в обморок, и, очнувшись, увидел пред собою стоящего старика еврея. Он спросил меня, что со мною случилось, я ему объяснил, что я, вероятно, сильно простыл, когда купался в ванне и под душем. Он натер меня каким-то им самим сделанным натиранием из яиц и горчицы, и так всего меня натер, сколько мог. И я, укутавшись, уснул. До полночи был без памяти, а с полночи так крепко уснул, что проснулся — уже было 10 часов дня. Когда осмотрел себя, то увидел, что вся одежда мокрая и две подушки промокли насквозь, и также потник и перина были мокры насквозь. Я переоделся в другое белье, тело мое было покрыто сплошными пузырями. И через день кожа стала слезать и кровь так сильно лилась из носа несколько раз, я думал, что буду не в состоянии ее остановить. И я до того обессилел, что еле ходил на ногах. Но на седьмой день я почувствовал себя ничего, а восьмого числа (сентября, прим.О.В) я получил от отца телеграмму, в которой он сообщал, что могу ехать во Владивосток. На другой день я купил билет на пароход, и 12 сентября 1920 года я сложил вещи на тачку китайцу, и он повез их на пристань. Я же, идя по тротуару, зашел в менялку разменять какую-нибудь серебряную монету, но они так долго меня задерживали, что я начал требовать мою монету обратно, но они говорят, что сейчас, мол, мальчик принесет каких мне надо. Но китаец с моими вещами уже ушел из вида (но там, как с виду упустил, то и пропали вещи). Я начал ругаться, но у моему счастью индеец, стоявший (полицейский английский) на улице, видел все это и поспешил ко мне на помощь. Разменщики тут же выдали, что полагалось, и индеец сказал мне на английском языке, чтоб я скорее бежал к вещам. Я рысью кинулся по улице и, пробежав несколько сажен, смотрю — пулей проскочил мимо меня молодой высокий китаец с рикшей (тележкой) и, пробежав две сажени впереди меня, быстро опустил оглобли на землю, показывая пальцем, чтоб я сел. Я живо сел в рикшу, и он схватил оглобли и как пуля помчался вперед. И ручаюсь головой, что он не возил так быстро ни одного из тех белых капиталистов, которые так хорошо одеты и так часто на них ездят. ибо он, видя пузана, знал, что он от него получит копейку за квартал или даже меньше, и, зная, что ему торопиться некуда, но видя, что я бегу, он понял, что мне нужно как можно скорее. Но по правде скажу, что это был замечательный молодой китаец, каких я, проживая в Шанхае несколько недель, мало видел. Хотя я на рикшах да этого раза никогда не ездил, но все же я видел как они бегают и видно их телосложение. Он мигом промчался два квартала и, поравнявшись с китайцем, который вез мои вещи, он взглянул на меня, я дал ему знак, чтоб он остановился. Я слез с рикши, а у моего бегунца сердце так сильно билось и он с улыбкой смотрел мне в лицо, желая узнать, доволен ли его быстротой. Я дал ему двадцать пять копеек за труды. Он не знал как и благодарить и, показывая на тележку, объяснял, чтоб я садился и он увезет меня до пристани в благодарность за эти деньги, но я отказался и пошел пешком. В двенадцать часов пришел на пристань и разговорился с одним полисменом англичанином. Он недавно приехал из Владивостока и он сильно не советовал мне ехать во Владивосток и вообще в Россию. Говорил, что там с голоду люди помирают. Но я не обращаю на это внимания и думаю, что много миллионов народу живут и страдают, а если хотя и мне придется пострадать, то я не первый и не последний буду.
И дождавши, когда катер пошел к пароходу, сел на него и доехал до парохода. И ровно в пять часов вечера пароход поднял якорь и мы тихо поплыли по бухте. И через два часа мы выплыли в открытое море. Название парохода «Шинь-Ю». Из Шанхая и почти до самого Владивостока понемногу покачивало боковой качкой, но никого почти не закачивало, нас ехало человека четыре, харчи были хорошие, и мы проехали до Владивостока очень весело.
До Владивостока мы проехали шесть суток и 18 сентября мы приехали во Владивосток. Таможня осмотрела вещи и мы сошли на берег. И часа через четыре я встретил отца с Жигаревым на берегу. И, забрав вещи, пошли на Первую речку, где жили отец, а там же жил Жигарев с семьей. И, прожив две недели без работы, я на третью неделю поступил на работу рабочим во временные мастерские. Я жил в одной казарме с отцом. Мы жили на казенной квартире в бывших солдатских казармах. Я работал четвертым в отделении, сперва отчищал ржавчину от паровозов, а потом меня перевели к нашему начальнику рассыльным, эта служба была очень легкая, и я прослужил на этой службе до второго декабря, но второго декабря мы с отцом заявили расчет, а так же и Жигарев, глядя на нас, заявил расчет. Но причиной этому было то, что Семенов (как его называют здесь — бандит) под сильной японской опекой приехал во Владивосток. Хотя он приехал один, а его отряд по линии между Харбином и Уссурийском останавливают поезда и грабят, что им вздумается, убивая всех, кто подозрительный. И поэтому их ожидали во Владивостоке и думали, что будут драки с их отрядами. Да и как раз в это время стали пропускать к советскому правительству. Но так как мы торопились уехать и даже деньги в конторе не получили, и дали доверенность знакомым, а они нам дали пятую часть заработанного, рублей по пятнадцать.
4 декабря 1920 года мы выехали из Владивостока и до Хабаровска доехали благополучно, и через Амур на лошадях доехали до станции Покровка потому, что мост через Амур был взорван партизанами тогда, когда японец наступал с войсками, и поэтому поезда не могли ходить через мост. В Покровке мы простояли пять дней, на шестой день кое-как поместились в служебный вагон и поехали далее. Но, доехав до станции Бочкаревка, нас в Бочкаревке задержали, говоря, что пассажирские поезда не ходят, ходят только военные, и, говоря, что дней через десять отправят нас. Но нас держали пять недель, и держали, наверно, еще бы долго, да ехал начальник дороги, и мы обратились к нему, и он велел нам дать теплушку до Читы. И, исправив теплушку сами, поехали. До Читы доехали благополучно, и в Чите выхлопотали пропуск до Верхнеудинска. По приезде в Верхнеудинск нас записали на очередь, как железнодорожных рабочих, и 19 февраля 1921 года мы выехали из Верхнеудинска с эшелоном пленных из Германии. Пленных было 1400 человек. И мы с этим эшелоном доехали до границы Буфера (Буферная республика, прим.О.В.) в нескольких верстах от Верхнеудинска. Контроль или таможня осматривали вещи и у одной женщины отобрали медаль, полученную ее покойным мужем в китайский мятеж…
Доехав до Иркутска, простояли в карантине неделю, проверяли паспорта, и 150 человек сняли с эшелона, и оставили в Иркутске для расследования, говорили, что большинство с поддельными документами. Через неделю отправили далее.
