И 4-го марта мы приехали в город Красноярск. Сперва хотели поступить на ж/д, но потом отец надумал ехать в Москву. Но в Москву нам пропуска не дали, говоря, что там и так голодно, и вместо того, чтобы пускать туда, нужно оттуда вывозить. Эвакопункт дал нам вагон на первое время для житья. И вот мы решили ехать в Минусинск на Родину. Между прочим, я пошел зарегестрироваться, начальник велел меня взять на учет. Но который записывал на учет, он по ошибке или же, не зная своего дела, взял мои документы и велел прийти за ними в комитет дезертиров. И я приходил в комитет дезертиров почти две недели, пока пришли документы. Заведующий сказал мне, что они зря меня прислали к нему, т.к. я не мог быть дезертиром раз я проживал за границей и только что приехал в Сибирь. И заведующий, обращаясь к писарю, говорит, что это черт знает что такое, присылают людей совершенно зря, что они там с ума посходили что ли, передайте им по телефону, чтоб этого больше не было, и выдали мне документы на руки. И я, взяв документы, пошел опять в ту контору, где меня записали на учет, для того, чтобы они сняли меня с учета. И там начальник по мобилизации задержал мои документы и велел за ними прийти на другой день. Когда же на другой день, то мне сказали, что меня мобилизовали в 46 запасной полк в Новониколаевск. Тогда я обратился к военкому и объяснил ему все, и он велел дать мне отпуск на три месяца и сказал об этом писарю, и велел приготовить назавтра, так как я его просил, потому что завтра в субботу ямщики оставляют Красноярск. Но, придя на другой день, писарь отпуска мне не приготовил, говоря, что нужно иметь записку от военкома, а военком в это время был в отлучке. И я плюнул на все и вернулся к вагону, где мы жили, там уже стояли подводы и отец грузил вещи. И я сказал им, что я остаюсь. Они поплакали, но делать нечего.
Погрузив вещи на сани, они поехали, я их проводил за город, а сам вернулся с тоскою. Они выехали 22 марта 1921 года. Я же вернулся в вагон, где еще жил Жигарев со своею семьей. И я, прожив до 31 марта с Жигаревым в вагоне, 31 марта сел на поезд и поехал в Новониколаевск, а Жигарев остался и подумывал идти в коммуну.
И вот я еду опять на поезде, и опять один. И, проехав мимо родины, не заехал повидаться с родными, правда не по своей вине. Очень даже было обидно, что с девятилетнего возраста не был на Родине, и, проезжая мимо, не в состоянии был заехать, хотя если бы я хотел, то пропуск я мог бы выхлопотать. Но я не хотел ехать вдогонку за отцом, да и почти было невозможно, так как последние попутчики уехали, началась слякоть, и поэтому я решил послужить, пока не распустят.
Второго апреля 1921 года я приехал в Новониколаевск, 3 и 4 числа я ночевал в пересыльном пункте. Здесь один воришка украл у одного солдата сумку с вещами, но на станции попался позорный плут и воришка. Четвертого апреля меня зачислили в 46 запасной стрелковый полк, в 7 роту, но на две недели отправили в карантин. И сейчас я в карантине, занятий никаких нету, порция такая же как в роте: полтора фунта хлеба, в обед суп, а вечером каша и чай.
И седьмого апреля я стоял около казармы, смотрю бежит собака и несет что-то в пасти, я пугнул собаку и она бросила ношу. Когда подошел, то увидел человеческую руку. И мы с товарищем осмотрели руку и решили узнать – откуда она взяла. После обеда мы вчетвером пошли в поле (карантин стоял за городом). Я показал откуда бежала собака, и мы скоро нашли место, где собака взяла руку. Пред нами открылась яма — сажени четыре шириной и сажен шесть длиной, и сажени полторы глубиной. И в нее наброшены, как попало, трупы. Сколько их там было — трудно сказать, так как снег еще не растаял совсем. А в другой яме — сажени 2 ширины и 2.5 длины, накладены трупы рядами: один ряд головами в одну сторону, а другой — в другую, итак поленницей до самого верху, и нисколько не зарыты землею. Картина очень печальная.
8 апреля 1921 с четырех часов было полузатмение Солнца. Солнце закрывалось с севера до половины.
Одиннадцатого апреля я отправился в выздоровкоманду. Поместился как и другие. Занятий никаких нет. Сидишь себе в казарме с утра и до вечера и ничего не делаешь. Очень скучно без делов, но иного выхода нет, а время тянется медленно. Между прочим я вздумал, то есть почти все время думал, как сквозь сон припоминая один вечерний разговор одной молодой женщины со своими малыми детьми. Это происходило в Приамурском округе на новостроящейся ж/д. Далеко от города и реки стояла среди леса в 5-ти или 10-ти саженях от шоссейной дороги кибитка, сделанная из сосновой коры. Было кругом темно, и шел беспрерывный дождь и блистала молния. В убогом шалаше горел ночник, бросая бледные лучи света по сторонам. На правой стороне стояла койка, а на койке лежала средних лет женщина, и около нее лежали двое детей: мальчик и девочка. Это были ее дети. Они долго не спали и все разговаривали с матерью. И между разговорами дети спросили свою мать, что были ли у них братья или сестры. Мать сказала, что у них еще были сестры, и что померли, но одна еще есть живая сейчас. Дети спросили ее где она, но мать сказала, что не знает, и велела детям спать. Мальчику было лет девять, и он не скоро уснул после этого разговора, он все что-то припоминал ( далее запись зачеркнута, но я ее воспроизведу – О.В.) и он вспомнил одно печальное время, но не мог он точно припомнить или же это он видел во сне, или это было правда, вспомнил он так, что ему было года три . Итак, этот мальчик рос, но разговора этого никогда не забывал и все мечтал, когда вырастет, то во чтобы-то ни стало, разыщет он ее. Но судьба его носила с места на место самого, и он не в состоянии был ее отыскать.
Итак, он прожил до двадцати трех лет, вернулся на Родину больным. Сестры его встретили и мать, и отец, но он еле на ногах держался и должен лечь в постель. Но он не позабыл об этой сестре, он, лежа, все думал и давал себе слово, что когда он поправится, он постарается, если сможет, то разыщет ее. На следующие дни стали приходить родные проведать его и все объяснялись какие родственники они. Но одни старик со старухой были подозрительными, с ними была дочка, девушка лет пятнадцати. Во время встречи все переглядывались, и все смотрели как-то в сторону. След был через два дня открыт — это была его сестра…
Шаг за шагом, день за днем, все идет вперед своим чередом, вот уже апрель проходит, а я почти все время валяюсь на койке и только изредка хожу на базар. И раза два сходил в иллюзион.
Вот настал Первый май. Первого мая был парад на площади. Я смотрел, но не участвовал.
На Пасху попадалось на улице много пьяных всяких сословий и рода занятий. Водки нету, не продают, а по улицам пьяных полно. Пасха прошла благополучно, спокойно.
Ночью, на 10 мая на реке случилось несчастье, была поднята тревога по всему городу. Это случилось таким образом. Из Барнаула шел пароход с пассажирами и грузом. Пассажиров на нем, говорят, было более тысячи человек, много беженцев с семьями и детьми, часть была красноармейцев. Грузу было 14 тысяч пудов пшеницы, и 30 бочек меду, и другой груз. Пароход шел с опозданием. Он должен был прийти днем, а ровно в полночь стал подходить к ж/д мосту, но ночью не разрешалось проходить под мостом, поэтому часовые стали давать сигналы пароходу, а потом дали залп из ружей, но пароход был уже близко. Пароход стал поворачивать обратно, но было уже поздно, он ударился как раз боком о бык моста. Тут начался ад для тех, кто был на пароходе. Другие посты, услыхав выстрелы, подняли тревогу, и через 15 минут весь гарнизон был поднят на ноги. Тем временем пароход, ударившись о бык, разбился на три части. Верхняя палуба поплыла отдельно, вторая палуба с каютами поплыла отдельно, а нижняя – с трюмами, перевернувшись, раз пятьдесят в воде, остановилась боком к верху вся разломанная. Спасшиеся рассказывали, что после удара все затрещало, народ, который был наверху, кинулся в воду, женщины бросали детей в воду, хватались друг за друга, за что попало, но вода была еще очень холодная, поэтому народ сразу окоченевал. Итак, от парохода остались только осколки, хотя котел не взорвался, машинист успел выпустить пар. Груз почти весь пропал, а от тысячи человек спаслось только человек 80 или 81, а остальные пошли на тот свет. Кто же во всем этом виноват? Вышло это по недоразумению или же сделано с целью?
Вот уже две недели как начали распускать старые года домой (до 1895 года). Но всех еще не распустили, но, наверно, к первому июня распустят всех. И поэтому, наверно, Антанта оставила Россию в покое, да и время бы отдохнуть солдатам после долгих лет страданий. И если все будет спокойно, то, наверно, через год и наш год распустят по домам.
Вот уже 22 мая, а погода стоит очень прохладная, снег здесь растаял в первых числах мая. Но 16 мая снова выпал снег, но к вечеру растаял, словом погода стоит неважная. Черт знает, что делать, какая-то скука. Писем от отца не получал, не знаю где они, и как они доехали, и где устроились на жительство.
Первого июня меня перевели в военный городок в первый отдельный кадровый батальон. И вот смешно и чудно, пришел я к вечеру в 1 отдел, пайка я не получил, а дежурный назначил меня на ночь дневальным. А я сроду в руках не держал винтовки. И, взяв винтовку, занял свое место в коридоре. Все улеглись спать, я осмотрел винтовку и начал работать затвором, и познакомился с винтовкой. Продежурил до утра и сменился. Но к вечеру меня опять назначили в караул. И что же, когда в караульной будке стали заряжать винтовки и идти на пост. Я не сумел заложить патроны и пришлось сознаться товарищу, что я не умею. Но он уже заметил вперед, чем я ему сказал. Он мне зарядил и сказал, что если будет тревога, пали все патроны, куда попало и наказал как это нужно делать. Простояв в карауле два с половиной часа, сменился, а днем провожали арестованных на работу на пристань, а вечером обратно. И так я попал в старые солдаты. Но в воскресенье, 6 июня нас откомандировали в Новониколаевск, в томский конный запас, 4 отделение, 3 взвод. Через день меня назначили дежурным по команде, и я продежурил день. А потом все пошло своим чередом. Только вот плоховато, что я не могу получить письма от своих . И если бы я получил письмо от своих, то, наверно, я бы уехал куда-нибудь в другое место. Уехал бы в Карпаты или в поля, или в командировку в Красноярск. Ах, черт возьми, даже терпение лопается от ожидания.
И вот 20 июня я почувствовал себя скверно, у меня заболела голова после бани (меня ошпарило паром, и я, дожидаясь белья из дезинфекции, простыл). И вот проходит день — другой мне все хуже. И 22 числа к обеду меня начало лихорадить, до вечера я кое-как пробился, а как только сделали уборку лошадям, я первым долгом привел свои манатки в порядок: сложил все в чемодан и оставил только одеяло и подушку, да самую мелочь. Все было готово. Начались адские муки: мои ботинки начали стучать о цементный пол ( пол в казарме был цементный). Я скорее лег в постель и скоро задремал, и минут через 15-20 стали чертики лезть в глаза, лоб трещит и голова кружится. Наконец, я пришел в чувство и вижу – дела мои плохи. Я попросил товарища по койке, чтоб он позвал дежурного. Дежурный пришел и видит, что я слаб, велел запрячь лошадь, пока лошадь запрягали, мне это время показалось как за целую ночь. И вот меня посадили на телегу и повезли в околоток. По приезде в околоток, меня осмотрели и решили, что справлюсь в околотке, и в больницу не отправили. И вот началась ночь и следующий день, это время мне показалось настоящим адом, и я думал, что мозг мой не выдержит, и я сойду с ума, но это не случилось. Я продолжал находиться в околотке и ни днем, ни ночью не мог спать и только без сознания катался на койке. И четыре адских дня я пробыл в околотке, но на четвертый день мне стало немного получше, и меня из околотка выписали. И я пришел в свою часть, но я настолько был слаб. Но недолго мне пришлось пробыть в части, т.к. при наступлении вечера у меня заныла левая нога так, что я не знал куда деться и всю ночь напролет я не мог ни на минуту заснуть. Наутро меня снова отвезли в околоток, в околотке я ночевал, кажись, одну ночь, и наутро меня отправили в больницу. Меня приняли в больницу, и я лежу на койке, а в голове кошмар. Левая нога в месте около пятки сильно распухла, но не ныла, хотя ходить было почти невозможно, но зато голова так болела, что ночи не спал. Числа четвертого июля мне стало легче и ночь спал отлично. Пятого июля меня выписали из больницы и на пять дней дали освобождение от всех занятий. Но я чувствую себя слабо, нога, еще опухшая, и ее временами очень ломит (в ноге тяжелый ревматизм). 9 числа я ушел в команду выздоравливающих из конного запаса 1 отделения.
По прибытии в команду занятий никаких нет, лежу себе и ничего не делаю. А на сердце так грустно, что трудно и описать, и что только за день не передумаю. Писем от своих все еще не получал, и это очень меня беспокоит. 8.07.1921 года я написал письмо в деревню (на сельсовет) и просил их сообщить мне: приехали такие-то в деревню.
И так много дней прошло с тех пор, как я писал последний раз в этой книге. И много передумал за это время и все же остался при своем горе. Но положение немного сейчас изменилось, так как 18 июля я получил два письма: от родителей и от Жигарева. В отцовом письме ничего интересного или радостного не было, а как доехали и как живут ничего почти не пишут, но все же стало немного веселее, хотя временами бывает так грустно, что места не находишь себе. Но как бы ни было, а время идет своим чередом.
10 августа 1921 я перевелся опять в конный запас, в 1 отделение, и до 24 августа я ходил в гости к товарищу (Гайдановскому). До 15 августа я еще получил два письма от своих родителей и сестры. И когда я их читал, идя с почты, то слезы не мог сдержать. Это была просто мука горькой судьбы.
И вот в конце августа несколько человек отправили в деревню Криводановку, в том числе и я угадал. По приезде в деревню, мы разместились у крестьян по одному человеку. Хозяйка, у которой я стоял, была хорошая женщина, вдовушка, ели все вместе, хотя и неловко было сперва есть вместе. Так как у меня был только почти один хлеб, и то 1.5 фунта на день, и он почти всегда был с закалом, но скоро привык и понемногу помогал им в работе. Но недолго пришлось мне у них прожить, так как мы уехали пасти лошадей на луга за 15 верст от деревни. И там сделали шалаши, и в них помещались. По субботам я ездил в баню в деревню к своей хозяйке, а также она мне с собой давала картошек в поле. Но для меня, по прибытии в деревню, много было непривычного и интересного: и на первый случай мне пришлось после каждого обеда почти три раза перекреститься, это для того, чтобы на меня не смотрели как на черта. Хотя перекреститься и не тяжело, но для меня это было крайне неловко, и так как я не знаю ни одной молитвы, и даже «Боже милостив», то мне приходилось шептать губами и считать обыкновенно «раз-два- три-четыре», а также было смешно, как нашептывала одна женщина над стаканом со сметаной – это она заговаривала от укуса змей. Но как она шишикала и водила пальцем вокруг стакана, мне казалось, что она сумасшедшая, и я должен был подавиться семечками, чтоб не расхохотаться над ней. Многое кое-что мне показалось смешным и глупым на первый раз в деревне. И еще мне пришлось помогать нести одного покойника на кладбище. И как только мы понесли покойника, как две женщины начали голосить по-переменке, и так причитали во весь голос (как обыкновенно женщины кричат в несчастных случаях о спасении), у меня на сердце и без того было нерадостно, а от этого воя, крика с причитаниями сердце разрывалось от грусти.
С пастбища солдаты ездили в деревню и воровали картошку. И вот на одну ночь говорят нам троим, что теперь наша очередь ехать за картошкой. Как было не страшно – пришлось ехать. Но так как мы все трое были трусы (то есть не воры), поэтому картошки не добыли, а привезли только с полдюжины брюквы и репы.
30 сентября (1921 г.) военком приехал к нам и объявил, что 98 год (1898 год — год рождения моего дяди Осипа, прим. О.В.)переводят в рабочий батальон. Тогда мы, 98 год, поехали в Новониколаевск, а оттуда по месту назначения.
4 октября мы оставили Новониколаевск в составе 1 сибирской трудовой бригады, 4-го транспорта, 1 взвода, 2 отделения. Доехав до Юрги на поезде, переночевав на станции, наутро поехали далее. И доехав до станции Кольчугино, выгрузились на станции. А так как мы должны явиться в деревню Гавриловку, что в 50 верстах в сторону от станции, поэтому решили вещи оставить на станции и человека четыре караульных, а остальные пятьдесят человек идти в деревню пешком. И вот мы четверо остались караулить вещи на станции. Прошло два дня, а за вещами лошадей еще не прислали, а на станции нам отказали от провианта. Что делать и как быть? А есть что-нибудь надо. Хотя у товарищей в вещах есть сухари и картошка, но они ведь не мои, и не могу же я взять из чужого узла, хотя мои трое товарищей должны были это сделать. Но я долго не думал и взялся за свое ремесло иголочника, и оно меня выручило из беды. Сделав сорок штук иголок, я пошел делать товарообмен на базарчике. И, черт возьми, не прошло и полчаса, как у меня очутились полные карманы провианту. Один карман полон семечек, другой полон пшена, а в руках вилок капусты, что еще нужно, а потом изредка стали попадаться и калачи. И так я прожил 5 дней на станции, а подводы все еще не прислали. И вот мы решили напомнить своим товарищам, чтоб они поторопились с подводой. И я с одним товарищем пошел пешком в деревню, в нашу часть, вещи оставили на станции. По прибытию в часть объяснили положение товарищей на станции и поторопили с подводой. На другой день послали четыре подводы. Одна подвода вернулась на третий день с вещами, а другая на четвертый день, а остальные две – аж на шестой день. Мои вещи привезли на последней подводе. Вот мне было жарко. Я так и думал, что мои вещи затеряются, но все вещи были целы.
Опять берусь за карандаш, хотя бы писаньями немного провести скучное время. Вот уже 5 ноября. Я пробыл в этой деревне до 30 октября и получил ватные брюки и фуфайку, папаху и пару белья. И стал подумывать как бы переменить место, пошел в околоток и они назначили меня в деревню Симохино, на лечение. 31 октября мы с товарищем пустились в путь, кое-как 3 ноября добрались до Симохино и разместились в 10 палате. Опять пошли дни безделья и скучное время. Харчей не хватает, а выменять в деревне невозможно, так как верхнюю одежду не выдают, все лежит в кладовой взаперти. Но главное думки мучают.
27.04.1924 год. И вот после двух лет разлуки с этой книгой начну снова вписывать свое двухлетнее приключение.
Итак, когда я кончил писать 5 ноября, с тех пор много воды утекло. И после того, как я писал, недели через четыре, наш год уволили, и я был очень рад, что скоро увижу своих, а главное старшую сестру.
И мы, получив документы, оборванные и полуголодные, но с радостью на сердце, двинулись пешком в путь до станции, а под вещи нам дали лошадей. Нас было четыре человека и мы одного человека отправили с вещами, а сами трое пошли пешком. Но мы вышли уже к вечеру и дошли до другой деревни. Мои товарищи захотели попытать счастья – получить подводу. Правда, нам не отказали, но только посулили наутро, и мы ночевали в этой деревне, я же настаивал, чтоб идти в ночь пешком. Но мои товарищи побоялись волков. Переночевали, на подводе доехали до другой деревни, там нам дали татарина с лошадью. У татарина была запряжена такая лошадь, что не она нас везла, а мы ее тащили. И не доехав версты три, мы бросили татарина с подводой, и пошли пешком, а потом рысью, т.к. боялись, чтоб вещи не пропали. Забегаем в деревню, а товарищи и след простыл. Кое- как узнали у одной татарки по пантомиме, что один взял лошадь и уехал на станцию с вещами, а это еще 5 верст. И, узнав, что поезд скоро отходит, не знаем, что делать. Нанять лошадь не на что, да и в этой деревне никого не наймешь. Я подтянул ремень еще туже, т.к. живот был пуст, и сказал товарищам, что побегу на станцию, может захвачу поезд, и рысью кинулся вперед. Товарищи, не говоря ни слова, последовали моему примеру. И бежим мы все трое и тяжело дышим, сперва бежали все вместе, потом гуськом. А пробежав половину расстояния, стали отставать друг от друга. Я бежал впереди, задний кричит, чтоб мы его обождали. Мы остановились, он добежал до нас и лег на землю, говорит, что бежать больше не может, и кто добежит, и если захватит поезд, то пусть его вещи оставит у коменданта станции. И вот мы снова бежим вперед. Вот уже видать станцию и состав стоит готовый, и паровоз дал первый гудок. Я бегу сколь есть силы, слышу, паровоз дает второй гудок, оглянувшись, вижу: мой товарищ еле виднеется позади. Пробегаю паровоз, вижу — товарищ стоит на платформе. И мы с ним забегаем на станцию, хватаем мои вещи и бросаем в вагон, берем вещи остальных товарищей и выносим на платформу. Смотрим, один товарищ пробегает паровоз, и гудит третий гудок. Мы бросаем его вещи в вагон, четвертого товарища вещи подтащили ближе к вагону. И вот поезд тихо тронулся, мы смотрим вперед и видим, что наш четвертый товарищ бежит впереди паровоза навстречу и машет нам руками. Мы спрыгиваем из вагона и схватываем вещи товарища, и бросаем в какой попало вагон и едем дальше. Машинист дал тихий ход, и мы за руки кое-как затащили своего измученного товарища, и поехали дальше. На узловой станции я расстался со своими товарищами.
Я хотел проехать через Красноярск в Минусинск на лошадях. Но по приезде в Красноярск, власти меня вернули в Ачинск, а из Ачинска партию в сорок человек отправили в город Минусинск. Отправились мы пешком, а под вещи нам давали подводу от деревни до деревни. И вот мы группами шли вдоль дороги, и каждый с радостью на сердце, и всякий думал про своих. Кто про отца, мать, брата или сестру, кто про жену и своих милых детей, а кто про нареченную невесту, каждый думал про свое, я тоже, не обращая никакого внимания на невзгоды. Шагал с радостью вперед, но судьба сыграла злую шутку надо мной. Правда, я по своей неосторожности не купил для себя теплой одежи и шел в ботинках и душегрейке и в рваном в клочья полушубке. И вот, я хорошо не помню, или же мы вышли из деревни Буравино или в Буравин – этот день моего несчастья надолго оторвал мою отраду к жизни. В этот день с утра было очень ясно и тепло, и мы вышли из деревни пешком, вещи оставили на подводе, которая шла позади нас. И так как было очень тепло, то я свой полушубок оставил тоже на подводе. Мы скорым шагом пошли вперед, подвода осталась далеко позади. К обеду погода изменилась, подул сильный ветер, а затем мокрый снег. И так я промок, а потом меня продуло ветром, и я почувствовал себя плохо. И на другой день не мог нисколь идти. И я отстал от своей партии, и меня везли одного. Как сейчас помню, ночь я ночевал у одной крестьянки. По приезде в Зборню, меня председатель велел поместить у одной тетки переночевать (очередь была ее). Ямщик привозит, она меня не пускает, но ее заставили принять. Ямщик мои вещи принес и помог зайти в избу. Я лег около порога (дальше она не разрешила). Пролежав часа четыре, я сильно захотел пить, но я два дня ничего не ел, и даже молока не приходилось пить. Я начал думать, что если день или два не буду есть, то я помру. И я решил хоть молока попить. Я спросил у хозяйки стакан молока и сказал, что я за него заплачу. Она вышла на улицу и принесла кружочек мороженого молока, и говорит, что этого хватит. Я сказал, что хватит и попросил, чтоб она вскипятила со стакан. Она же спрашивает, сколько я ей за него заплачу. Я ей посулил новые солдатские подштанники. Она вскипятила стакан молока, и я за всю ночь кое-как выпил полстакана. Наутро приезжает новый ямщик. Зайдя в избу, спросил кого везти. И, видя, что я не могу собрать свои одеяло и подушку, он начал связывать все в узел. Я открыл чемодан. Начал вытаскивать подштанники, их было две пары, одна больше, другая меньше. Я подаю ей которые поменьше. Она начала ворчать, что я ей даю маленькие, я ей отдаю большие. Но ямщик вмешался в это дело и спросил за что она требует подштанники. Я сказал, что купил у нее молока. И когда он узнал, что она мне вскипятила только один стакан, он так разошелся, что чуть эту «милосердную» тетушку не увел в волость. И только через мои просьбы он ее оставил в покое. Я ей оставил малого размеру подштанники. И как таких людей назвать? Я думаю, что это не люди, а кровожадные удавы змеиной породы.
А еще одна вдова с двумя взрослыми дочерями… Мы у нее ночевали двое, тогда я был здоров. Мы ей вечером накололи немного дров, но когда пришел ужин, она вскипятила самовар и поставила на стол и больше ничего. Мой товарищ начал ворчать, что она не заварила чаю. Она говорит, что где она возьмет, но он ей говорит, что себе-то ведь что-нибудь завариваешь, какой-нибудь травы или морковки. После долгого спору он выпросил у нее две луковки. Когда же на другой день выехали с этой деревни, открыв вещи, обнаружили, что у товарища слимонила полотенце, а у меня 30 крестиков да еще кое-какие мелочи.
И так я доехал до Минусинска. Я кое-как держался на ногах. Я дошел до приемной, доктор, осмотрев меня, сказал, что в больницу класть не стоит, т.к. я уже переболел и скоро оправлюсь. И я получил документы и на подводе поехал в деревню.
И через день я доехал до места. Но подъезжая к дому, я снова обессилел, я еле держался на ногах.Подъехал к дому ( отец поставил дом на горе) и захожу прямо в дом. Сперва я увидел свою маленькую сестричку Катю, а потом показалась моя старшая сестра Нэлли. Какая меня охватила радость, когда я увидел сестру Нэлли, трудно себе сейчас представить. Но это счастье недолго меня баловало, и я вечером слег в постель. И четыре дня я пробыл в постели в тяжелом состоянии. И на пятый день я встал с постели и провел день благополучно. И я себя чувствовал счастливо (но судьба играет человеком, она изменчива всегда). В этот же день вечером у сестры заболела голова, и на другое утро она не смогла встать с постели, и больше несчастная никогда уже не вставала. Бедняга болела очень долгое время. Не помню точно, но приблизительно недель шесть. Несчастная болела тифом, а потом возвратным и скончалась. Бедняга скончалась в полном сознании, еще в последний вечер она со мной разговаривала. Она рассказывала, что была недовольна этой жизнью после той, в которой она выросла, и что не раз просила смерти, но сейчас перед самой смертью ей страшно захотелось снова жить, но уже поздно. Я ее успокаивал, но она говорит, что чувствует, что приходит конец ее юной жизни. И разговаривала со мной до последней минуты, время от времени покашливая. Потом говорит: «Братка, я помираю!» Еще вскрикивает: «Мама! Я помираю! Ой, страшно! Мама! Я помираю!» Мать и отец вскочили с постели. Отец взял ее голову на руку, но она вскрикнула раза три-четыре и скончалась.
У нее после тифа вернулся возвратный тиф и распухла правая щека, потом пошла по шее в легкие. И так моя милая сестрица зарыта сырою землею.
Я долго не мог опомниться от этого удара судьбы, и сотни раз проклинал свою жизнь, свою судьбу.
В первые дни по приезде меня в деревню, приходили родные и знакомые проведать меня. И вот заходит одна пожилая женщина с молодой девушкой лет семнадцати, поздоровались по ручке с женщиной, а потом с девушкой. Но пожилая женщина сказала: «Поцелуйтесь, ведь вы немного родные». Девушка покраснела и, немного постояв, села на лавку, я же из предосторожности не желал целоваться (так как я не совсем был здоров). Все присутствующие в доме на минуту прекратили разговор и смотрели все как-то по сторонам. Я же, пропустив первую минуту, хотел спросить какая она мне родня, но потом заметил, что тут есть что-то неловкое, я решил обождать с вопросом. Но вечером я спросил, обращаясь к матери и сестре: « Кто эта девушка?» Но они на мой вопрос ничего не ответили, как бы не слыхали или не поняли, про что я их спрашивал, и я понял, что здесь кроется какая-то тайна. И вот на второй или же на третий я и сестра Нэлли сидели за столом и читали книжки. Отец и мать спали на полу. Я заметил, что сестра несколько раз отрывала глаза от книги и посматривала на меня. Я заметил, что она хочет что-то мне сказать, но не может решиться. Но раз, взглянув на меня, она сказала: «Братка» — Что? — Ты знаешь, кто эта девушка, про которую ты спрашивал раньше? — Я почти знаю, что это наша сестра. — Как! Ты знаешь что сестра? — Так я думаю, что она сестра. Раз вы ничего не говорите, значит, она должна быть сестра. И все ей рассказал, что помнил. Я помнил, что у нас есть еще сестра, но где и у кого я не знал. И что ей, Неле, не говорил потому, что не хотел ее этим беспокоить. Сестра Нэла на меня немного обиделась за то, что я ей не рассказал раньше. Итак, я встретился с сестрой Настасьей неожиданно для меня. И так я нашел одну сестру, но тут же потерял другую. Я похоронил свою милую сестрицу. Это мне так было трудно перенести, так, что я не могу описать своей печали. Долгое время я рыдал по ночам, вспоминая про нее. Но надо же было мириться с несчастной судьбою моей. И так я до лета проболел.
А летом опять тут беда. Судьба погнала меня до Иркутска. Но оттуда вернула назад. И что ж, я вернулся в деревню. Но счастья все нет для меня, на сердце моем черви скребутся и жизнь не мила мне. Так бился я, бился всю осень. Лежал я в постели больной, но к зиме поднялся с постели. Знать могила еще не хочет меня. Я работал как и другие крестьяне, не жалея своих мускулов. С полночи садился я в сани, и к утру приезжал я в тайгу, нарубив, нагрузив с том лесу, а к вечеру его к дому свезу. И так я прожил до 1923 году. А тут моя жизнь сменилась. Я женился на девушке Мане. И думал, зароюсь в семейную жизнь, забуду про прошлое горе. Но тут как тут другая беда. Как только одно горе забудешь, тут кумушка в лапы взяла и натрепавши досыта, без кровинки оставив. И так не видел я отрадного дня, и так прожил я до осени.
26 августа 1923 года мы с женой выехали из деревни, чтоб ехать в Австралию. Но перед отъездом мы съездили в деревню Силкину прощаться с Настасьей. И переночевав у них ночи две, простившись, с грустью на сердце вернулись домой. Они нас проводили до поскотины, а Настасья подальше. И расстались с горькими слезами и грустью на сердце. На обратном пути еще заехали к тестю, а оттуда домой. И тут же вскоре выехали из дому. Провожали нас дядя Настасей и тетка Липа, дядя Аввакум и тетка Утка. Нагрузили вещи в телегу и запрягли пару лошадей. И поехали тихонько вдоль улицы. Нас повезла мать моя до Сорокино. Мы ехали двое суток. И по приезде в Сорокино купили мамаше воз арбузов, и она поехала обратно домой в деревню. Мы же остановились около пристани у одних во дворе.
И через двое суток сели на пароход и поплыли в Красноярск. Приплыв в Красноярск, сошли с парохода, наняли подводу и перевезлись на станцию, и в эту же ночь сели на поезд. Доехали до Иркутска. В Иркутске пробыли сутки и с трудом сели на поезд. И доехали до Читы. В Чите прожили на станции в саду неделю. И, узнав, что получить разрешение на Харбин трудно, нужно ждать месяца два и более, а у нас денег было мало, поэтому мы надумали ехать в Благовещенск. Сели на поезд и доехали до Бочкаревки, и пробыли в Бочкаревке два дня. И пешком пошли в деревню Лохвицы в 25 верстах от Бочкаревки. Кое-как дошли и насквозь промокли от дождя, и с трудом нашли, где переночевать. И, переночевав ночь, наутро я один пешком пошел в город Благовещенск 90 верст. Шел я по линии ж/д, переночевал в одной деревушке, на другой день рано утром пришел в город, и по прибытии в Благовещенск я разместился на постоялом дворе. И прожил шесть дней, и получил разрешение на выезд в город Харбин. Разрешение стоит 27 рублей на одного. И не дожидаясь поезда, я опять пешком отправился обратно в деревню, где оставил жену. Пришел совершенно измученный. И в этот же вечер, в эту же ночь идет поезд в Благовещенск. И сын хозяина, где жена жила неделю и все время им работала, повез нас на разъезд в шести верстах от деревни. Но разъезд был закрыт, и поезда на нем не останавливаются, поэтому мы приехали обратно в деревню, а до станции было 15 верст, и хозяин отказался нас везти. Я его просил хоть до линии довести, но он за это, хохлатская мазница, просил за это золотой, 5 рублей. И вот нам стала жара, время уже вечер, темняет, а нанять некого, а поезд уходит в час ночи. Что делать? Я сжал зубы и сделал лямки к узлу, навалил узел на спину, жена взяла постель через плечо и мы молча вышли с богатого хохлатского двора. И пошли по направлению к линии, стараясь дойти долиной, пока еще было видно. Правда, плечи страшно резало лямками, узел у меня был настолько тяжелый, что с трудом я его поднимал с земли. И так мы с женой шли в темноте по линии ж/д и время от времени все останавливались, чтобы немного отдохнуть. Итак, мы измученные в полночь дошли до станции.
На станции огня не было. Мы зашли в вокзал и ощупью нашли скамью и сели на нее. В помещении был еще один человек и мы поговорили с ним кое о чем до прихода поезда. Подошел поезд. Начальник станции и еще какой-то чиновник встретили поезд. Мы купили билеты и сели в вагон. К утру приехали в Благовещенск.
Взяв вещи пошли в город. Отойдя немного от станции, сели на извозчика и доехали до постоялого двора. На постоялом дворе переночевали ночь и продали кое-что из своих вещей на базаре. На другой день поехали в таможню (на рогатку). В таможне осмотрели документы и вещи и сказали, что можем ехать через Амур. И мы переехали через Амур в Сахалян ( но китайскую сторону). По приезде на китайскую сторону, китайский таможенник (англичанин) осмотрел вещи, и мы прямо погрузились на пароход, который через день пошел в Харбин.
И вот пароход отчалил от берега и поплыл по Амуру. Я стоял на палубе и смотрел на город Благовещенск в уме прощаясь с русской землей. Прощай, земля моя родная, прощай, навеки покидаю. Прощай, невинно ты страдаешь, невинно пострадал с тобой и я. И я с грустью на сердце смотрел на удаляющийся городок, и в уме прощался со всеми своими родными и милыми моими сестрицами. И слезы подступили к горлу, и я закрыл глаза руками и ушел в дальний угол, где не было людей, и крепясь в сердце, чуть не рыдая, прощался я с родной землей. И часто я все вспоминаю, и грустно думая вперед, и, засыпая забываю, о всех несчастных моих днях. Но и сны, бывает, колют в сердце, и горе все вокруг меня. И так тихонько едем дальше. Но мне и тут не повезло. Спросонья вышел я в уборную и обронил ремень свой с деньгами прямо в воду среди реки. В нем было денег шестьдесят рублей золотом. Правда, деньги невелики, но они были настолько нужны, что я долго думал об этой потере. Доехали до Лакасуси, но дальше этот пароход идти не мог, так как вода стала очень мала, а пароход большой. Тогда мы в Лакасуси дождались другого парохода, посланного этой же компанией и Харбина, чтоб взять народ с большого парохода. И на другом пароходе мы доехали до Харбина благополучно.
По приезде в Харбин, я пошел к английскому консулу, но он мне сказал, что я должен хлопотать сам у австралийского правительства, а потом он даст визу. Тогда я написал письмо в Австралию Скуратову и попросил его, чтоб он выхлопотал мне с женой разрешение. И он не отказался и выхлопотал разрешение, и выслал его мне в Харбин. И я его получил 28 марта 1924 года. С апрельским пароходом я не успел, так как из-за поручительства я задержался. Получив все документы, 15 мая я выехал из Харбина, а жена осталась в Харбине в прислугах, так как обоим ехать не хватало денег. И я доехал до Нагасаки и пробыл там до прибытия парохода, и 21 мая я сел на пароход (« Аки мору»), билет я купил в Харбине в международном обществе (от Харбина и до Брисбена), доехал благополучно.
Нас русских на пароходе ехало семь человек. В Брисбен приехали 12июня 1924 года. И я переночевал одну ночь в Брисбене и поехал в Бандеберг и на Бингер. По приезде на Бингер, я остановился у Скуратова. Я занял денег у русских: у Воробьева 16 фунтов, у Скуратова 12 фунтов, у Алейникова, и послал деньги телеграфом в Харбин жене. Она должна выехать из Харбина числа 5 июля и сюда приехать числа 5 августа. Сейчас я работы не имею, обещали дать работу в сезон. А сезон начнется числа 15 июля. Вот уже три недели я здесь и еще неделю ждать до сезона. Сейчас я пока все время провожу за постройкой своего жилища. Мне хозяин разрешил поместиться в цинковом бараке, где раньше жил Болотников. И я все его ремонтирую и делаю столы, койки, стулья и вообще все, что необходимо.
Вот уже более четырех лет прошло с тех пор, как я вписывал что-либо из своей жизни. Сегодня Новый год, 1.01.1929 года. И я начну что-либо вписывать из своей четырехлетней жизни в Австралии.
Итак, я кончил на том, что я приехал один на Бингер, а жена осталась в Харбине. Но, как известно, по приезде на Бингер я занял денег у русских и выслал их телеграфом, и она их получила через четыре дня, числа 21.06.24 г. И в июле выехала из Харбина и благополучно приехала до места. Я уже работал, рубил тростник в шепфиной артели. Шепфа Молай и Прус и Скуратова задержали на линии, а на его место мне дали рубить тростник. Правда, первое время было трудненько работать, но потом понемногу привык. Первый месяц очень ныли руки, а также я не имел велосипеда и на работу ходил пешком. Но в сентябре месяце жена поехала в город, то есть я ее увез на ембулансе в родильный покой, и в городе купил велосипед и вернулся на нем домой, а жена осталась в родильном покое. Мотя родилась 26.09.24 года . И через две недели вернулась домой. И жизнь пошла потом почти без перемен.
И так мы прожили до следующего сезона и получили от отца из Харбина телеграмму. Он просил выслать им сто фунтов денег в Харбин. Я поехал в Бандеберг и по телеграфу перевел деньги. Они их получили и приехали на Бингер. Но по приезде мамаша выглядела очень худой, а так же и папаша был не жирный. По приезде их время нам было не очень веселое, так как они приехали в половине сезона, и отец не имел работы более месяца. И они стали крайне заботиться, и было не веселое время. Но потом он получил работу, и стало немного веселее. И тут мы задумали покупать ферму и торговались с Лари Джонсоном, но дело немного не сошлось, и мы не купили. Но через недолгое время мы раздумали брать ферму и начали писать домой, в Сибирь, в деревню письма.
………………………………………………………………………………………………………………
и переехали из сарая в дом на берегу реки. Сезон в 1926 году рубили тростник вместе с отцом в тепфиной артели. Но в 1927 году отец не выдержал на рубке тростника и стал работать поденно, что придется.
И так прожили до 1928 года, а второго апреля опять выехали из Брисбена на пароходе на Родину. И так наша жизнь всегда меняется, и мы кочуем с одного места на другое. И по письмам сейчас известно, что они доехали благополучно и купили дом в деревне Сидорово, и коня, и корову и живут пока средне. Правда, многого у них еще не хватает: зимней одежды и еще кое-чего. Итак, отец, мать и сестры уехали, а мы с женой и двумя дочерями (вторая дочь Нина родилась 6.01.1926 года на Bingere) живем все по-прежнему.
……………………………..(снова вырвано полстраницы)
приходится на человека за восемь часов триста пудов. Это нужно сахарный тростник срубить ножом с земли, отрубить верхушку и бросать в кучки, а потом погрузить на вагонетки и утянуть, и чтоб не было сухого листа на нем, а так же и переносить рельсы, по которым подвозят вагонетки и увозят тростник. Словом, это нужно делать очень быстро и не терять время. И нужна привычка, и крепкая спина, и хорошие мускулы. И также не все могут рубить, то есть рубить-то могут все, да только сработают половину и даже половины некоторые не сработают, поэтому они почти не заработают поденного жалованья, и таким не дают работы. А главное еще жара. И так потеешь, что шерстяная рубаха мокрая насквозь, а также и брюки мокрые от пота. Но в простой рубахе работать совершенно невозможно, так как она намокнет в первую минуту и прилипнет ко всему телу. А также этот климат не позволяет работать без шерстяной рубахи, так как можно простыть в любой момент. Хотя это кажется странным на первый взгляд, но практика доказывает правду. И здесь вы не увидите ни одного человека, работающего в поле в ситцевой рубахе. Хотя вы может быть и найдете один процент в ситцевых рубахах, но и то вы увидите на них под рубахой тельник и завсегда почти шерстяной. Я же раньше думал, что здесь мало болеют ревматизмом, но я очень здорово ошибался, итак я думаю, что даже наоборот, здесь больше страдают от ревматизма, чем у нас в Сибири. И главная причина – здесь сильная жара, тем более летом в Рождество, и у человека, живущего здесь, кровь очень жидкая от теплого климата. И часто теплая погода сменяется ветром, или же намокнешь налетевшим дождем с ветром, и тогда берегись, а то ляжешь в постель. Итак, значит, от ревматизма нигде не скроешься. Здесь зимы, как у нас в Сибири не бывает. В самый холодный утренник бывает иней на траве в низких местах. И таких утренников с инеем бывает три или четыре раза в году. Есть места в нашем штате еще теплее, но в других штатах холоднее, там местами выпадает снег, но долго не лежит. Одно здесь хорошо, что не надо теплых домов, теплой одежды, но плохо тем, что бывает сильно жарко и никаких продуктов засаливать нельзя, все портится очень скоро, да еще главное — здесь разговор английский, а не русский. И здесь очень хорошо живется женам рабочих, так как они совершенно ничего почти не делают, кроме как только приготовят кушать для семьи. Хлеб почти везде пекут в пекарнях, только некоторые фермеры, которые живут далеко от дороги, те пекут сами хлеб. Но на фермах некоторых, почти всех, женщины также работают в поле, как и мужья. Ну а сам фермер работает не по часам, а сколь только он сможет, у них нет воскресений, а работают почти все время. Словом, везде приходится работать нашему брату чернорабочему. Куда бы мы не поехали, и везде работай до смерти, и заработаешь только себе на пропитанье. Правда, здесь в Австралии рабочий зарабатывает лучше, чем где-либо в другой стране, но время проходит и здесь становится тоже плохо некоторым. А главное здесь сейчас уже трудно находить работы. Сильная безработица, а эмигрантов, а главное итальянцев, везут с каждым пароходом помногу (по несколько сот). И из-за них трудно найти работу. Итак, кто живет на одном месте, то тому живется хорошо, и многие рабочие имеют мотокары (автомобили), но более всего тем, кто живет на сахарных плантациях и по нескольку лет. Но кто не имеет постоянной работы, то, тот не задумает про мотокары, так как только хватает сводить концы с концами. На этой плантации, где мы сейчас живем, еще живут шестеро русских (почти более половины — поляки), двое имеют по автомобилю, но они подолгу здесь живут, один почти родился здесь, а другой живет более восемнадцати лет и все на одном месте.
Итак, после некоторого времени вписываю в эту книгу, прошедшие несколько месяцев нашей жизни в Австралии. Итак, значит, мы проживали все на Бингере. И сезон 1928 года я рубил в Шкуратовой артели. Заработали хорошо, хотя и тяжело приходилось работать, но даром деньги не дают. После сезона работал поденно. И так время шло своим чередом.
Прошло Рождество и январь месяц, а в феврале я начал хлопотать о выезде из Австралии в Россию. Время тянулось несколько недель и я думал, что документы будут готовы к пароходу, который отходит из Брисбена первого апреля. Мы на последних днях перед отъездом с Бингера сходили к русским: к Мигнину и Луцевичу, а также провели день со Скуратовым и Торжевским. Торжевский переехал в дом, рядом около Скуратова, по всей вероятности, он дом купил у Гипсона. Мы целый день подсобляли ему перевозить вещи в новый дом. Сама Торжевская и Сергей очень просили, чтоб я им написал письмо из Сибири. Сережа говорит, что жить в Австралии не хочет, да и как ему можно полюбить Австралию, когда ему семнадцатый год, а он работает вместе со взрослыми наравне, а жалованья получает почти на половину меньше, чем взрослый рабочий. Да и в его годы, он попортил себе желудок и сейчас чувствует себя плохо, желудок очень плохо работает. А сейчас, бедняга, наверно, и совсем затоскует, так как недавно вышел закон, чтобы полное жалованье рабочие получали только старше двадцати одного года, а до 21 года будут получать неполное жалованье, но а расходовать будут полное. Словом этот закон ударит молодежь в сердце.
Итак, мы простились с русскими, выехали с Бингера в понедельник, 26 марта 1929 года , пробыв до отхода поезда у Вишневского Нафари, в пять часов сели в вагон и с нами вместе выехала Жукова Эдит в Брисбен на холидей(отпуск). В Бандеберге на станции нас проводила Тищенкова с дочкой. В Брисбен приехали в семь часов утра, и я сходил в город, нашел квартиру комнату за один фунт в неделю. Пришел на станцию, нанял грузовой автомобиль и переехали на квартиру. И в этот же день я получил « инкам такс клиринс» и пришел в таможню. Мне таможенный чиновник сказал, что документы не могут быть готовы к этому пароходу, и поэтому я должен был ожидать следующего парохода, который отправится 29 апреля 1929 года. Итак, я остался в Брисбене ожидать следующего парохода. Хозяйка — англичаночка сбавила с нас за комнату до десяти шиллингов в неделю. Значит мы жили за десять шиллингов в неделю на готовых дровах, и кровать и постель – хозяйские. Жукова остановилась у Шкардунова, к нам приходила несколько раз и через две недели уехала обратно к мужу.
Интересно как она рассказывала мне в саду про свою жизнь, почти с самого детства. Как она любила одного, и как его убили пьяного около хабаровского моста, и как за ней ухаживали кавалеры во Владивостоке. И вообще как она сейчас живет со своим мужем. И если бы всю ее жизнь описать в книге, то получился бы недурной роман.
…Итак, проводили миссис Жукову. Мы продолжали жить по-старому, иногда ходили в городской сад, изредка в пикче (pikcher). И однажды разыскали, где живет Настасья Донская. И когда зашли во двор и постучали в веранду, то к нашему изумлению вместо Настасьи вышла ее мать, которая жила в городе Бандеберге. Встреча была крайне неловкой, а Настасьи не было дома, она стирала у англичанки. Разговор вначале не вязался, но вскоре все пошло по-хорошему. Эта мать приехала хоронить сына Максима, который помер, он был припадочный и глуп. И я еще один раз забегал к Настасье и больше не виделся.
И так время дошло, когда нам уезжать из Австралии. Я нанял грузовой автомобиль за 6 шиллингов и 6пенсов, нагрузили вещи и поехали на пристань. Погрузились на пароход, а потом вскоре еще двое русских пассажиров приехали, стаскали вещи. И уже за час до отхода парохода у одного пассажира случилось несчастье, он потерял все документы и должен был отстать от парохода. И в пять часов мы отчалили от пристани Брисбена и тихо поплыли в открытое море, не зная, что ожидает нас впереди. Часа через три после отплытия русский пассажир заметил что-то белое на пустой верхней койке, и когда подошел, то увидел большой конверт, и в этом конверте были документы того самого русского пассажира, который остался в Брисбене. Он их положил на койку и забыл, и думал, что потерял их в городе. Итак, мы плывем тихо по морю и отплываем все дальше и дальше от Брисбена. Мы едем третьим классом, помещаемся в трюме. Билет стоит от Брисбена до Нагасаки в Японии восемнадцать фунтов и четыре шиллинга (18ф 4/ш) на одного человека, харчи европейские, хотя другой раз и не так хороши.
На этом записи обрываются.
