Старый колесный пароход медленно и трудно, словно натягивая невидимую тетиву течения, поднимался вверх по реке, и его неизменно отбрасывало назад, иначе как объяснить повторяющийся пейзаж из заколоченных домов, разоренных колоколен и пустых деревень. Время от времени Кана, Вовка Коноплев, подходил к Олегу и, кивая на пустые дома, многозначительно шептал о том, что это золотое дно. Олег досадливо отмахивался, вереницы забитых, заброшенных домов появлялись и тихо таяли вдали, как будто их и не было. Сколько же их? Где все эти люди? Почему оставили свои дома? Давая Кане согласие на «ревизию» брошенных домов на предмет икон и старинной утвари, он не предполагал, что «объектов» будет так много, этак весь трудовой семестр придется курочить избы из-за дурацкого проигрыша в карты.
Вода, отражая разбитое на множество осколков солнце, слепила и завораживала.
— Надеюсь, не каждую ночь? – бормотал он, поглядывая на Веру.
Казалось, не только студенты ССО, весь пароход кружил вокруг нее хороводы.
— Ночь через три! – смеялся Кана. – Как пожарники в преферанс! Ты не шкни, мне сказали, пара хороших досок и долг нам спишется!
— Сначала подставили, а теперь – спишется!
— Ну да, не повезло…
Вечером Олег сидел на корме рядом с Верой и пел про госпожу удачу. Деревни на берегах, и населенные, и брошенные, погружались в надвигающиеся сумерки. Вера внимала бренчанью с равнодушием природы и записной красавицы. Утром она сходила на берег, а у него еще ни телефона, ни адреса, ни даже намека на эту самую удачу. Вечер опускался все ниже, словно подгоняя. Зажгли фонари, и вскоре будто черный бархат опустили с верхней палубы: пространства не стало, кругом тьма вселенским зраком.
— Здесь как на ладони, — сказала Вера, ощутив бездонный холод этого взгляда.
Пароход сиял все ярче, словно китайский фонарик, и они на корме были видны, как два мотылька.
— Ну что там, Олег? – донесся шепот Каны снаружи. – Как?
«Да никак», отвечал он про себя, не решаясь даже шептать в кромешной темноте. Все время мнилось, что вот-вот напорется глазом на гвоздь или какой-нибудь штырь, поэтому держал руку перед лицом. Двор дома, или скотник, куда его занесло, такой маленький при взгляде снаружи, в темноте казался огромным. Он никак не мог привыкнуть к их вылазкам и чувствовал себя в темноте и татем, и жертвой. Доносился запах остатков сена, потрескивающего под ногами и сладкий вкус гниющей сухой древесины.
«Куда, зачем я лезу?.. Кана, гад, плечи у него, видите ли, не пролезают! Нашел название своей ж…!»
Потеряв ориентацию, он зажег спичку и тут же, из осторожности, погасил. Дверь в избу была прямо перед ним, к ней вели три ступеньки, от них-то и пахло сладковато гнилью. Выругавшись еще раз, он взялся за скобу. Дверь оказалась не заперта – хоть какая-то удача! Он шагнул в еще более кромешную темноту сеней. На глаза как будто надавили – тьма-ть-мать-мать… Нога наткнулась на что-то мягкое, но тяжелое. Мешок, матрас?.. Он пошарил рукой, чуть наклонившись – ничего. Повел ниже. Сначала даже не понял, нащупав что-то мягкое, теплое, живое. Вместе со стоном, который вдруг раздался из-под руки, пришло осознание, что это тело. Его надвое, через диафрагму и горло, полоснул ужас.
Чужой дом, тьма, стон – он без вздоха рухнул на колени. И тогда очень быстрые, легкие руки пробежали по его руке, груди… Он не умер только потому, что услышал что-то вроде «давай-давай» — нежное, торопливое, и тьма стала красной.
Что это? кто?.. Он лежал, вперив глаза в пустоту. Немыслимость случившегося не укладывалась в голове. Кана, которому он наплел что-то о замках и сундуках, уже спал. Кто может лежать в заброшенном доме? Ждала кого-то. Ему так показалось. Кого?.. Он пытался уснуть, ворочаясь с боку на бок. Ни слова, ни звука! Не позвала, если ждала. Впрочем, он плохо помнил, как выбрался из дома, а уж что было там… может, она и говорила… Но кто?
Деревня была небольшая, около десятка домов стояли скученно вдоль дороги в райцентр, остальные были разбросаны по холмистому берегу реки. На самом высоком месте, как и положено, светлела белым камнем поруганная церковь с колокольней, несколько ниже – школа, где жили они, бойцы ССО, занятые мелиорацией. Сама деревня, как и всё по этим берегам, вымирала. Рядом с жилыми домами стояли заколоченные или уже разоренные дотла. От одних остался только фундамент, другие «вопили» черными, без крыш, стенами небесам о своем сиротстве. Летом здесь хозяйничала бригада механизаторов, для них и была построена столовая возле дороги, а с осени, когда все уезжали в райцентр, деревня медленно погружалась в снег вместе с несколькими старухами. Даже магазина здесь не было. Какие женщины?
Он обнаружил, что не спит, а может и не спал. Сон отлетел тихо и незаметно, как вдох. Светало. Все спали.
Странная деревенька. Было уже нечто подобное в одном из пустых домов. Они тогда с Каной здорово перепугались. Забравшись в дом через лаз во дворе, они миновали сени и уже орудовали «в два топора», пытаясь отжать дверь в горницу. Он держал свечу и подсовывал топор, Кана, навалившись на свой, выкорчевывал скобу задвижки. Когда дверь, наконец, стала отходить, в образовавшейся щели, они увидели свет свечи и глаз в очках, дико зыркнувший на них. Он успел увидеть лицо Каны, мгновенно побледневшее и как будто вогнутое, из-за отпавшей челюсти. Хякнув, Кана задул свечу, и они бросились из сеней во двор, в узкий лаз. Как они не зарубили друг друга в тесноте и темноте, бог весть.
— Ты видел? – спросил Кана, когда они чуть ли не ползком, прячась, добрались до школы и, по-солдатски раздевшись, юркнули в свои койки.
Он видел, хотя теперь, в постели, не был уверен: может, свет их свечи просто отразился от зеркала или стекла в комнате? А очки?
— Но ведь на двери был замок?!
— Смотреть надо лучше в следующий раз!
— Какой следующий раз, нас завтра же заметут! – гнал пургу Кана.
Но их не замели, а на доме утром висел замок. Чудеса.
— Ну, ля! – только и сказал по этому поводу Кана.
На время пришлось забыть ночные приключения, вся добыча от которых – книга в кожаном переплете с застежками, икона с наклеенным Николаем угодником, да пасхальный деревянный пряник в форме сердечка с дыркой, без тесьмы, но с инкрустацией младенца на одной стороне и большими буквами «ХВ!» на другой.
Стараясь никого не разбудить, он оделся и вышел, и только на улице, по особой тишине, понял: воскресенье. Утро плыло тихо поднимающимся солнцем, запах трав и цветов переплетался с деловитым гудением насекомых. Он чувствовал некий подъем, как бывает, когда встанешь раньше всех. Тайна, которой он прикоснулся, тоже расцвечивала предстоящий день. Он волен с этим делать, что хочет!
Над рекой у церкви было еще просторнее и это добавило утренней полноты и звучности. Зачарованное место. Он любил здесь сидеть и смотреть на печальное, медленное исчезновение присутствия человека. Видны были сразу и уходящие в землю дома, и убегающая вдаль дорога, и утекающая за горизонт река. Плывущие над колокольней облака усиливали ощущение, что все уходит прочь от этого места. В никуда.
Он зашел внутрь церкви через изуродованный широкий пролом вместо двери. Трактарами?.. Из груды камней и обломков поднимался обшарпанный иконостас. Огромный, во всю стену, он плакал белыми язвами обнажившейся грунтовки икон сверху донизу, словно водопад – как стекала дождевая вода все эти годы через сорванный купол – и все равно потрясал. Стена плача. Мощь и скорбное величие, не утраченные со временем и водой, безголовых апостолов и Спасителя на этой стене были так же уместны, как этот день, как эта, уносящаяся в небо без колоколов, без дверей и оконных переплетов, божья обитель на крутом берегу. Не утраченная, несмотря на поруху, естественность удивляла больше всего. Он засмотрелся вверх, в черное перекрестье голого купола церкви: оттуда свисала черная цепь паникадила и мерно качалась недоступная ничьим рукам.
Кто же это мог быть, качалось у него в голове вместе с цепью. Какая-то веселая дурь накатила на него, он упал на колени.
— Господи! – взмолился он на цепь, а не на лик Христа. – Кто это, скажи? Просвети мя, Господи!
Хрустнул кирпич. Сверху же – тишина. Не надо бы никаких домов, подумалось.
После завтрака Кана измучил его расспросами, где какие замки, задвижки, какой сундук, окованный или простой, от этого, видите ли, зависело его «содержание». Он отвечал невпопад, не помня, что говорил раньше. Кана тихо матерился на угол баньки, возле которой они лежали, ему надо было знать, какие ключи брать.
— Да не помню я, темно было, страшно! Стонал кто-то, сам говоришь! – смеялся он.
Кана не выдержал:
— Пойдем, глянем!
Он согласился, с тайной мыслью: а вдруг?.. И они пошли.
— Лошадей здесь нет, — скучал по дороге Кана.
— Тебе еще лошадей! Хребет ломать?
— Да я – на нее, она и не заметит!
— Слышь, Вов, — вырвалось у него, в связи с последней фразой. – Ты когда-нибудь с незнакомой женщиной… был? В смысле…
Он сделал неопределенный жест.
— Как это? Совсем незнакомая или только познакомились?
— Совсем.
— Как это? – повторил Кана, и его толстый подбородок уперся в грудь. – Выдернул из автобуса и – в кусты?
— Нет, это изнасилование, а тут наоборот.
— Она тебя из автобуса?
Хмыкнули. Тропа шла по высокому берегу, потом стала забирать вправо, к дороге и перед ними постепенно открылась вся деревня.
— Что за места? – удивился он нарочито. – Пять домов на три километра. Старики да дети, не с кем подружиться, а Вов?
Кана клюнул.
— А наши?
— Наши не в счет. Я про деревню…
— Светка тогда, — сказал Кана.
«Точно, Светка, это первое, что приходит в голову!»
Светка, помощница и родственница кухарки, разбитная девица лет двадцати трех, приехавшая по разнарядке из райцентра и не церемонившаяся со студентами.
— Одна Светка и все? Может, мы кого-то не заметили?
— Ну, та еще… с книжкой.
— А, точно! Ну, эта да…
Дама с книжкой в подружки явно не годилась. Точнее, не годились они. Лет тридцать, если и была у нее студенческая юность, то столичная, никак не их областная. Как нездешняя ходила она по этим местам, красивая, недоступная. Это было не то копытце.
— Да, — согласился Кана. – Но Светка-то, она-то в самом этом самом! Тут захожу в столовку, а баб Саня ее причесывает, где опять ночью шастала?.. А та: в шастолово, баб, в шастолово!.. Гуляет где-то мимо нас.
«Она?» — подумал он.
Есть какая-то сила, что водит, не признаваясь в своем всевластии. Едва они вышли на тропинку к дому, как повстречали незнакомку, идущую к реке с неизменной книгой. «Что это за книга такая?» — процедил Кана сквозь зубы. Олег же, под влиянием силы, что несла его с утра, раскованно поприветствовал незнакомку. Тайна давала превосходство свободы. А вдруг, думалось ему, идет же как раз от того дома!..
Незнакомка приподняла очки, придерживая шляпу, внимательно посмотрела на него, ответила. Сразу стало видно, что они могут сойти только за пастушков. Светлые глаза, волосы, светлые одежды, шик свободного покроя и походки.
— А вы, молодые люди, откуда?
— Из Архангельска! – выпалил сияющий Кана.
— Город главного ангела, — подтвердил Олег.
— Да?.. – Она еще раз глянула на него и прошла, обдав озоновой грозой. И ведь ничего не сказала, а сказала все.
— Эт-то да-а! – сказал Кана.
— Это – нет, Вова, — усмехнулся он.
Но этот взгляд! А вдруг?
— Нет, ты видел? Она без бюстгальтера, видел вырез?
Все он видел.
— Во, дает! – не унимался Кана, идя тропинкой, пока новое событие не отвлекло их.
То, что они увидели, взволновало их еще больше: с крыльца «их» дома, сходила Светка. Она с крыльца, они – с ума.
— Ну, ё-моё! – задавленно прошептал Кана, оглянувшись на него. – Она-то чего?
Он тоже во все глаза смотрел на Светку и видел совсем по-другому. Она? Значит, все-таки она?.. Высокая грудь, длинные ноги. А что?..
Светка, увидев их, дернулась было в другую сторону. Ага, отметил он.
— Алле, Свет, доброе утро, между прочим!
Все-таки легко с тайной, тем более, такой – он смотрел прямо на нее, в то время как Кана застенчиво улыбался во всю ширь тропинки, перегородив ее.
— Здрасте! – буркнула Светка хмуро, и хотела пройти мимо.
— Ты что это здесь делаешь?
— Не твоя забота, — огрызнулась она, огибая их.
— Живешь здесь? – сбавил он тон.
— А тебе-то что за дело?.. – Светка торопилась уйти.
— А может, в гости придем?
— Своих хватает!
— Да погоди, это твой дом? – не отставал он, хотя Кана сзади истерично пинал его по ногам. – Ты живешь здесь?
— Да! – отрубила она, но так, что стало непонятно еще больше.
— А чего тогда на нем замок? Как ни пройдешь – висит.
— А ты следишь за ним?
Светка резко остановилась, и посмотрела на него, он едва не налетел на нее.
«Дотронуться – узнаю?»
— Вам куда? – спросила она; тропинка расходилась.
— Нам? – он задумался.
— Ну, вот и идите туда!.. – Светка пошла прочь.
— Ты че? – делал страшные глаза Кана. – С ума сошел? Вопросики! Это ж уголовка!
Черте знает, разрывался он изнутри.
— А в дом она заходила? – нахмурил свой ясный лоб Кана.
— А я видел? – огрызнулся он.
«Что она там делала?»
— Чего она там делала? – не на шутку встревожился Кана. – Она, правда, тут живет?
— Ты слушал или только меня пинал?
— А нас не засекли? Почему в этот дом? Ты там аккуратно? После того случая может хреновая картина нарисоваться у кого-то в голове. Че молчишь-то?
«Да что ей делать нечего, ночевать одной в пустом доме? Забит ведь. Ждала кого-то? А тут он. А потом тот. А она: у тебя, милый, склероз?.. Как-то все не реально»
— Че хмыкаешь? – изнывал Кана, заглядывая ему в глаза.
— Да вот представил, как залезаю в дом, а там Светка.
— Ха! – согласился Кана, и снова нахмурился. – Может, отложим, присмотримся?
Отложить? Нет, теперь он не мог отложить. Незнакомка, Светка – кто? – полыхало в голове огнем. Может, одному? А вдруг засада какая? Можно уже всего ожидать в этой деревне, если люди здесь появляются внутри заколоченных домов или спят в сенях.
— Нет, к чему тут присматриваться, если замок на месте? Кстати, был вчера замок?.. Вот и я не помню, второй раз уже напарываемся.
Кана вспоминал, что вроде был, но неуверенно. Они поменялись ролями, теперь Кана искал отговорки.
— Но чего она в дом-то заходила?
— А я откуда знаю? Они все тут друг другу родня, может, их?
— Ага, а ты там замок сломал!
— Да не замок, задвижка, я ее это… – Он замялся, не успев придумать.
— Ты ж говорил, вытащил!
— Ну, я это и имел в виду! Может, она и не заходила вовсе, так с придури бабской вскочила на крыльцо.
— Не, ну замок! Знаешь, какая картина нарисуется? – канючил свое Кана.
— Да какая картина? Вставил я его обратно. Картина! Я отвечаю, все будет тихо!
И представил себе, как все это будет.
И было тихо, только луна, любовница и наводчица, предательски ярко справляла свою полнолунную зрелость. Вот я, сияла она великолепным телом и холмы восхищенно блистали ее отражением.
У лаза во двор Кана, привычно снимая скобы, спросил:
— Че дрожишь-то? Не ссы уж теперь, а то и ключом в скважину не попадешь.
Ключом в скважину, хмыкнул он. Смешно.
— Холодно… – Его колотило.
— Ключи взял?
Все он взял. Только зачем они ему?
У ступенек остановился, чтобы унять дрожь. Там? Зажигать спичку? Нет, потом. Вся утренняя решимость прийти, сдернуть покров темноты, пропала: а вдруг незнакомка? Ну, мало ли? Снимает у Светки. На ночь. Романтика. А тут со спичкой. Как она посмотрела на него. Может, это ее условие? Если она, сразу узнаю теперь.
Нога, чуткая как открытая рана, не встретила никакой преграды. Он только сейчас понял, как ждал этого. Почему? Он же выполнил все условия. Может… Вот оно! Еще не веря, наклонился – да! И услышал стон, ради которого, собственно… не ради тела, ради этого. Он чувствовал себя властелином этой мольбы. И был милостив. Теперь над ним могли раскатать избу по бревнышку и поставить новую, он бы и не знал. Забыл он и узнать ее по первому прикосновению, разве можно узнать смерч, извержение. Время пропало – все пропало в красном, черном, бездонном.
Как он понял, что всё? Он нашел себя на ступеньках, так и не вспомнив кощунственную мысль зажечь спичку после всего, «прикурить». Теперь поздно. И глупо. Было тихо, словно ничего не было. Сладко пахли ступени. Десерт. После сладкого. Голова, отлившись колоколом, блаженно гудела: от-бой!..
— Ты!.. блин!.. час! – орал шепотом Кана. – Зову его! Че стонал-то, че случилось?
Счастливый случай. Он тут же сочинил про брус, который сорвался на голову в сенях, про голову, что звенит.
— А я думаю, ты или опять, как вчера, дверь? Может, Светка подложила?
— Сам, наверное, расшатал вчера, — отмахнулся он. – А сегодня толкнул дверь и… то ли на притолоке был, то ли прислонили, — лживо щупал он голову, но Кана думал о другом
— Сундук посмотрел?.. Ну и чего?
— Да ерунда какая-то, рухлядь.
— А дальше?
— Да говорю, башка гудит!
— Б…ь, — тихо, без всякой претензии, сказал Кана. – У нас ж… горит!
Ведь не сказала ни слова! Нет, в первый раз она что-то шепнула. А я? А что, собственно, говорить? И все-таки такое безмолвие. Или казалось? Только стон. Кана. Голову что ли в лаз совал? Слышал. Что он мог слышать? Она едва слышно. Или говорила, да он не слышал, все гудело. По голосу бы сразу. Но она тоже не знает. Ждут-то другого. Два дня подряд? Ночи… Как можно две ночи подряд ждать другого? Его ждут.
За завтраком Светки не было, впрочем, такое и раньше бывало. Кана осмелел.
— Баб Сань, а где Светка-то? – подошел он к раздаче.
Кухарка что-то недовольно буркнула и загремела посудой.
«Шастолово»! — подмигнул ему Кана.
Во время обеда Светка уже была, но явно не в настроении. Прогнала студентов из зала, устроила выволочку местной дурочке, Таньке, что «опять забралась в санитарную зону кухни», несколько раз выговаривала что-то бабе Сане, хряцая с сердцем кастрюли. Тарелки швыряла на стол, словно кормила дармоедов. Он гадал – она? Почему так взвинчена? Догадалась? Тогда почему там ничего? А если не она, а незнакомка?
«Черт знает что! Она не знает, кто я, я – кто она, будем встречаться всю жизнь». Он хлестанул сапог веткой, подобранной по дороге из столовой. Нет, он пойдет сегодня один и узнает, кто это, хватит комедии!..
Он пожалел, что пошел без Каны. Было как-то тревожно. Обычная ночная тишина, не замечаемая раньше, вдруг навалилась на него вместе с тревогой, сдавила грудь. Что-то звякнуло на реке и разнеслось разбойно по округе, где-то далеко тарахтело, то ли моторка, то ли мотоцикл, и луна, шипением травы, разливала зловещий алюминий.
Ну что, уговаривал он себя, миновав лаз и остановившись перед дверью, захожу, представляюсь и зажигаю. Или зажигаю и представляюсь?.. Прислушался. С реки тарахтело все громче. Или это акустика скотника?.. Достал спички и распахнул дверь. Но не успел войти, как навстречу раздался истошный крик. В темноте это ударило наотмашь, словно действительно балка обрушилась на голову. Невольно отшатнувшись, он запнулся о порог и рухнул со ступенек, спиной чувствуя сладкий ужас полета, и тьма, наконец, ворвалась в него.
Только через день его перевезли в райцентр. Долго не могли найти машину, тридцать километров по ухабам, трактористы грозились, что не довезут, а «скорая» была одна на весь район, и её водитель ругал последними словами и чертову дорогу, и чертову работу, и чертовых студентов, и у него тоже чертова семья.
Через два дня приехал Кана и все рассказал. Это он с Пашкой вытащил его из дома и перенес в школу.
— С каким Пашкой? – не понял он.
— Да Светкин парень, он на мотоцикле прикатил.
Так это мотоцикл был – вспомнил он тарахтение. Вот кого она ждала, этого мордастого курьера. Но почему она не кричала раньше, первые два дня?
– А ты как там оказался? Ты ведь спал.
— Ты тоже, — заметил Кана, впрочем, не акцентируя. – В общем, я на минуту опоздал, ты уже нырнул в лаз. Тут Паша подъехал и она – как заорет! Нет, она как заорет и он из-за угла выныривает. Он в дверь запертую ломится, я обогнул, жду тебя у лаза, скобу нашел, чтобы сразу вставить и бежать. Хрен знает, что у вас там, че орет-то? Жду – нет, в лаз – не могу. И ноги бы сделать, так – ты. Я к дверям. Он чуть на ж… не сел. Потом узнал: ты чего здесь?.. Того!.. Эта, наконец, открывает, ревет, с задвижкой, дура, справиться не могла. Он: что?.. Она: Паша!.. Вова? – на меня. Ему – на грудь. Там, говорит. Вытаскиваем тебя. Тот ее душит: как он сюда?! Убью!.. Я не знаю, кому чего? Ты без ног, как куль, даже не стонешь. Дал ему в торец, успокойся, говорю, здесь дамы и вот, — на тебя. У нее: что случилось-то?.. А он: ты курва, три дня меня не было, да?.. Я ни черта не понимаю, но начинаю потихонечку. Она: Пашенька, все не так!.. Тут эта дурочка, откуда ни возьмись, и на меня! Я за черенок, там стоял, а та: вот, она!.. Эта кричит, а тот снова вцепился: убью!.. Ну, я ему снова… успокаиваю… Этой дуре черенок показываю, мол, не шучу, — и об косяк. Аж дом загудел. Замерла. Говорю, человек, может, умирает, не шевелится, а вы? Давай, к нам, там хоть аптечка. Он к мотоциклу, заводить. Ну, тут она и выдала. Он опять на нее: дура!.. Она – на ту, эта воет… орут, плачут. Я говорю, все, понесли!
— Так что она сказала?.. – Он ничего толком не понял в этих: та, эта, ту, она…
— А ты что не слышал? Ты же очнулся уже, спички просил. Я еще не понял, думаю, зачем спички-то? Только потом дошло, ну я совсем перетрухал. Думаю, блин, надо тебя подальше от этого места, а там чего-нибудь скажем.
— Так что сказала-то?
— А? – тянул лямку Кана. – Кто, Светка-то? Дак это, я думал, ты слышал.
— Кана, твою мать, — тихо выругался он.
— Ну… выходит, с этой ты, с… Таней, — Кана с трудом выговорил имя.
«Не может быть, заполыхало у него. Как?»
Все просто. Красавец Паша тоже увидел незнакомку, пристал к Светке, кто да кто. Так достал ее, что она ляпнула в сердцах: мол, в постели-то все одинаковы, не отличишь! Это уже Паша рассказывал Кане.
— А Пашка – ну, дурак! – отличу! А уж тебя-то от нее… Мне потом говорит: они ж разные, Светка – кобыла еще та, а эта?.. Ну и вали, отличай – это Светка ему. Ну, он и уехал. Светку и так его приезды через день не устраивали, а тут такие заявочки. Ну и решила проучить, дурочку ему подсунуть. Все смеялась: отличил, мол?
— А что она ду… ей сказала? – спросил он. – Как объяснила?
— Дак это…
Он вдруг ясно увидел, как Кана глупо ухмыляется.
Дурочка была Каниным несчастьем. Она обреталась в столовой у бабы Сани, приносила дрова и воду, выносила помои и ела, что дадут. С первого дня она выделила Кану из студенческого кагала и, завидев его, умильно вытягивала губы трубочкой. Да и как не полюбить Кану? Дородный, с пышной соломенной шевелюрой, он выгодно выделялся в толпе тощих студентов. Таня искала случая к нему прикоснуться, что пугало его не на шутку, хотя баба Саня уверяла всех, что дурочка девка чистая.
— Зря вы так, — укоризненно добавляла она уже для Каны, не глядя на него по удивительной деревенской деликатности.
Кана от таких рекомендаций приходил в неистовство, завтраки и обеды стали для него наказанием, он грозил прибить дурочку, если она дотронется до него.
— Таньк, не любит тебя твой жених-то, не любит! – кричала тогда Светка дурочке через окно раздачи.
В ответ Танька горестно кивала и по щекам ее лились слезы.
— Давай, расстраивай девку-то, кобылица! – выговаривала баба Саня.
— Да я это… на каторге здесь! – гремела посудой Светка. – Саму бы кто пожалел!
— Ой, мало мне мациклетов-то по ночам! Каторга у ней!
Светка сказала дурочке, что Кана назначил ей свидание, только строго наказала молчать, якобы, он так велел. Мол, он войдет, а ты ни гу-гу, ни слова!.. Она рассчитывала, услышав мотоцикл, «накрыть» Пашу, не доводя дело до греха, – в общем, пошутить, посмеяться и отыграться за все. Танька, конечно, с радостью согласилась.
— А где она вообще ночевала?
— В бане у них. А в этом доме они раньше жили, до переезда в райцентр.
Сколько же может быть совпадений, страдал он.
В первую ночь Паша не приехал, Светка напрасно полночи слушала тишину, и утром придя за Танькой, пошутила: ну как, мол, ночка? Та рассказала. Светка запаниковала: как так, ничего не сказал, ушел?.. Дурочке она, конечно, даже не заикнулась, но на следующую ночь в дом не повела, зная, что Паша два раза подряд никогда не приезжал, мотоцикл у него в очередь с братом. Прислушивалась, на всякий случай, пока не уснула. Каково же было ей, когда утром дурочка с жаром сообщила, что Кана опять приходил. Куда, изумилась Светка, в баню? Нет, Танька, не дождавшись ее, пошла в дом сама. Тут уже Светка заметалась: к ней Пашка два раза подряд из райцентра не ездил, а к этой дурочке!
— А ты уверена, что это был Вова? – спросила она. – Почему ты так решила?..
А та – большой, тяжелый!..
— Ну, дура, сам понимаешь, — пояснил зачем-то Кана.
Пашка, положим, тоже не маленький, рассуждала Светка, с Каниных слов, одно ее смущало – мотоцикл. Почему мотоцикл, который она раньше слышала, чуть ли не от райцентра, стал таким бесшумным? Она устроила «бемц» ничего не понимающей Таньке, чтобы та не смела шастать по чужим домам, а то ее посадят в тюрьму. Напугала Таньку до смерти, а сама решила дождаться этого «кота», во что бы то ни стало. Ну и дождалась.
Он лежал и был счастлив не видеть ничего. Еще бы не слышать.
— Нарочно не придумаешь, — вздохнул Кана, чтобы как-то закончить.
– Ты-то как? – спросил он немного погодя.
— Через две недели, говорят, должно восстановиться, органика вроде не нарушена. Да что они тут знают? Один врач и за хирурга, и за офтальмолога!
— Восстановится! – прогудел Кана, и ободряюще дотронулся до его груди.
— Ха! – выдохнул он отчаянно.
Кана давно ушел, а он лежал, ощущая его прикосновение у сердца так явственно, что, наконец, провел рукой по этому месту. Ах, Кана!.. На груди лежал деревянный пасхальный пряник с дырочкой для тесьмы. И тесьма.
