***
Звезда упадет за бурьяном
и там заночует с другой.
И светит холодным шафраном
луна над тропинкой лесной.
С тускнеющих вязов и сосен
слетают листва и щепа.
И с севера тянется осень,
еще, как младенец, слепа.
Но шаг ее издали слышен
под легких ветров пересвист.
И все, что даровано свыше,
уже отдаровано вниз.
С желтеющих рощи и бора
несет молодым холодком.
И стало чуть больше простора,
чуть меньше теснины кругом.
Ах, кроткое русское лето!
Промчалось, как конь вороной!
И серое небо с рассвета
вот-вот обернется грозой.
РУБЦОВ
Всего лишь наступило утро.
И тянет влагою с равнин.
И отливает перламутром
листва на веточках рябин.
Дорога дальняя со смогом.
Парок от пахоты ночной.
Глядится верба недотрогой,
склонясь над серою водой.
Зовет, созревшая у прясел,
медовым запахом ветла.
Звезда полей уже погасла.
Звезда морей уже взошла.
За днями дни промчатся мимо.
Весна. Ветла. И путь в трактир.
Все в этом мире повторимо.
Неповторим лишь этот мир.
СМЕРТЬ И ТОЛСТОЙ
Она брела по коридорам
его усадьбы родовой,
и где-то меж оконных створок,
или в тени за темной шторой
она нашептывала: «Скоро
я заберу тебя с собой».
Для человека, птицы, зверя –
для всех есть штрих на той шкале,
где все сойдется – срок и мера.
Согласно древнему поверью,
жизнь это смерть, или преддверье
ее всевластья на земле.
Томили душу страх и бренность.
И думал он, к земле кренясь:
«Что делать с бездной озаренья,
с тоской познанья, откровеньем,
с ревущим в сердце вдохновеньем,
не отлучающим меня?
Что делать с бездной наших мыслей?
Как ни юродствуй во Христе,
шуты, подвижники, провидцы
из стольных градов и провинций,
мы все в безвременье провисли,
поскольку временщики все».
Пахал. Косил. Спал на рогоже.
И сколько здесь не суесловь,
в неволе, в суете острожной,
или при почестях вельможных,
жаль расставаться с миром божьим,
пока есть силы и любовь.
Шли чередой земные годы.
И он пошучивал порой:
«Ах, эти годы-скороходы!
Не справедлив закон мирской –
и для Праматери Природы
не исключенье и Толстой».
И он ушел, поденщик божий,
устав ворочать шар земной.
Шел по стерне, где подорожник,
сплетясь с куриной слепотой,
его спроваживал в порожний
с бездонным небом мир иной.
Век целый к этому готовясь,
Толстой бы не был бы Толстым,
если б, святым не уподобясь,
не завещал нам в мудром слове
жизнь во Христе, любовь и совесть,
чтоб было с чем идти за ним.
ПЯТАЯ КОЛОНА
Живя безбедно в царствах сонных,
великих бедствий звонари,
они не сокрушают троны,
а стачивают изнутри.
За диалогом о «свободах»,
за флером сладеньких речей,
вот-вот – и вывелась порода
из рода новых сверхлюдей.
Года, века проходят мимо.
Теряет мир и стыд и честь,
но их глашатаи и мимы
всегда востребованы здесь.
В великой страсти править балом
они пришли из тьмы веков,
и вдруг из милых либералов
перековались в подлецов.
Живой зрачок. Повадка лисья.
Их мир от общества закрыт.
И мировая закулиса
им из мобильников звонит.
Их кредо «Медленно, но верно».
Пусть хорохорятся царьки,
для них, от Токио до Берна,
уже заточены крючки.
В полуподвалах, в полусвете
ночных цехов и мастерских
они для них готовят сети,
клинки, колодки и тиски.
И кто бы трон не караулил,
но в арсеналах потайных
есть даже именные пули
со знаком мастера на них.
За их труды им щедро платят,
и с каждым веком все щедрей.
И тайной о семи печатях
стали деянья их вождей.
АЛЬБЕРТ ШВЕЙЦЕР
Альберт Швейцер – известный немецкий теолог, врач
и музыковед начала 20-го века. На пике блестящей карьеры
бросил все и уехал в Африку, где построил на свои средства
лечебницу (Ламбарене) и до конца жизни лечил людей и
проповедовал христианство.
А что сегодня в Ламбарене,
в тех самых девственных лесах,
там, где под финиковым древом
покоится священный прах?
И почему на континенте,
где жил великий проповедник,
и после, после Ламбарене
борделей больше, чем лечебниц?
Тринадцатый апостол Швейцер!
В тени под финиковым древом,
под грохот ядерных эсминцев
о чем вам думается ныне?
О том, что миссии в колониях
вас просто-напросто не поняли?
Или о том, что Откровенья,
увы, караются забвеньем?
Полвека с тихой укоризной
великий врач учил людей
благоговенью перед жизнью
и благодеятельности в ней
Тринадцатый апостол Швейцер!
Все кольты, целящие в мир,
я знаю, метят в ваше сердце –
как в милосердие земли.
Но Ламбарене, Ламбарене
не бренно, нет, а – одиноко.
Куда охотнее порокам
и злу прислуживает время.
И над могилою опальной,
в тени под финиковой пальмой,
в плену разнузданных химер,
торгует финиками чернь.
На площадях у богаделен,
где торг идет из года в год,
возводит пьяные бордели
заморских пастырей приход.
И бесы в христианской схиме
здесь учат малых и больших
благоговенью перед ними
и благодействию для них.
ОДОЛЕНЬ
(триптих)
1
Россия. От тайных заклятий
лишь сирые тени у глаз.
Вся жизнь в леденящих объятьях
холодных годин пронеслась.
Бескрайняя, темная нежить.
Всевластье безумных идей.
Заря над пролеском забрезжит –
вакханочка долгих ночей.
От белой березовой чащи
доносится гул вековой,
тревожный, зовущий, кричащий,
как пьяный рассвет над землей.
И флаги иные над крышей.
И люди за желтой стеной,
хоть криком кричи – не услышат,
умрешь – обойдут стороной.
И к небу, упавшему в слякоть,
уже не дороги торить.
Осталось молиться и плакать,
и всуе прощенье просить.
И идол из тьмы многоликой
зовет сквозь пожары и дым.
Но кто он? Иосиф Великий?
Или отец Серафим?
Мы свергли фашистское иго.
Слепые, мы вышли на свет.
Но вновь оказались в веригах
извечных ошибок и бед.
Безвольные лица и лики.
И в душах усталых людей
ни толики нет от великих
имперских идей и страстей.
От красных закатов – ни тени.
И песни – ни в такт и ни в лад.
И сбиты ступни и колени
до крови в пути наугад.
2
Ну, где ты, имперское вето?
Ботва да кресты на пути.
И вновь в междуцарствие ветхом
мы пробуем в нише завета
концы и начала свести.
Ну, где же вы, сила и удаль?
Безволье – как крест на спине.
Как в годы ордынского блуда,
горят уже Киев и Суздаль,
Ростов и Владимир в огне.
Но нет, не разверзнутся хляби.
И трудно, как видно, понять,
что время (ну, где ж вы, прорабы?)
давно уж поспело – пора бы
удельных князей собирать.
Бездумная, сонная одурь.
На фоне усобиц и склок
мы стерпим любую погоду,
любые призывы – как в воду
кому-то в угоду песок.
Любые невзгоды – терпимы.
Любую невольничью дань
не медью, а золотыми
заплатит богатый Владимир
и нищая Тмутаракань.
Ну, где ж ты, имперская память?
Сквозь дым над Непрядвой-рекой,
сквозь черных пожарищ пламя
промчался донскими степями
с дружиною Дмитрий Донской.
И в келье, не знающей тленья,
где божья живет благодать,
сам Сергий на одоленье
напутствовал крестным знаменьем
великую русскую рать.
3
В поле некошеном в солнечный день
можно увидеть траву одолень.
Предок наш, ратник, купец и монах,
эту траву собирал в сорняках.
Из одолени с морошкой речной
тайно готовили горький настой.
Он помогал от болезней и бед.
Он отводил от них сглаз и навет.
Вкупе с молитвой трава одолень
Русь при Орде поднимала с колен.
Русские копья крушили врагов,
мстя за сирот, за бездольных и вдов.
Мир, потрясенный до самых основ,
жил под защитою русских штыков.
Русские рати весь мир обошли.
Всех защитили, а Русь не смогли.
Так уж случилось. Вселенский Содом
снова чинит в нашем доме погром.
Черные вороны в небе кружат.
Глохнет в полях колокольный набат.
Только в рассадах сквозь черную тень
вновь вырастает трава одолень.
И, пробудившись от долгого сна,
просится в наши ладони она.
***
Я проснулся смиренней святого.
На душе, как давнишней порой,
то ли предощущение слова,
то ль предчувствие встречи с тобой
Тянет с улицы светом и влагой.
Гаснут звезды в верхушках осин.
И душа уже шепчет с отвагой:
не беда, что проснулся один.
Не беда, что всесильны наветы
И печаль сторожит у дверей.
Мы расстались с тобой не навеки –
нам и века прожить не дано.
***
Сухие сентябрьские ветры.
У кленов рассохла листва.
Дороги. Кресты. Километры.
Из тонкого шелка трава.
Тропинка немного подмята
от редких к воде ходоков.
И пахнет душистою мятой
и спелой брусникой с лугов.
Направо пойдете – болото.
Налево – сухой корнеплод.
Уж лучше водицы холодной
напиться, и – снова вперед.
