СНЕГ ЭПОХИ ПЕТРА ПЕРВОГО
В свете ночных фонарей отсверкав,
в душу запали еще с четверга,
белые-белые, небом дарованные,
как из боярской России, снега.
Где-то стругали салазки и сани.
Избы томились от запахов пряных.
Чистили шубы от моли и тли.
Драили бани, дороги мели.
Снег очищала в канун Рождества,
как говорится, всем миром Москва.
Ну, а потом у рождественской ели
тоже всем миром плясали и пели.
Сказывал сказки юродивый странник:
«К черту ли, к бесу ли, к божьей ли длани
снежное царство красавиц заманит…»
Девицы дружно: «А ну как обманет?»
«Может, обманет, а может быть, нет.
Бог вот родится и даст вам ответ».
Пар от тулупов в торговом ряду.
Резвые кони кусают узду.
А купчина – борода в меду –
кличет барышню к богатому лотку:
«Эй, бровастая, отведай-ка кваску!».
Стоят рядышком поп с попадьей
да торгуются у лавки меховой.
А на площадь Красную
сбирается народ
поглазеть на скоморохов,
ряженых, крашенных,
на шутов да на ходулях
великанов саженных.
Вот по скользком по льду
они ходят прямочко,
дуют в дудку и оттуда
выдувают пламечко.
А на санках по Тверской
сотник с юною княжной
вдоль лотков, рука в руке,
мчатся к Яузе-реке.
На ней шубка меховая
да сапожки – сафьян.
А ямщик, кнутом играя,
погоняет, в стельку пьян.
Кони пляшут – топ да топ.
Сани валятся в сугроб.
Жизнь – калина, жизнь – малина,
а любовь, она – по гроб.
А у Яузы-реки
из пищалей бьют стрелки –
то известные петровские,
потешные полки.
Без закуски первача
пьют бояре, хохоча,
указуя посошком
на конягу под Петром –
меньше малого ростком
по сравненью с долговязым,
длинноногим седоком.
Только юный государь,
хоть снежочком его вдарь,
строго-строгонько поглядывает
на хохочущих бояр.
Разберусь я с вашей Софьей
да с боярской Думой совьей.
Буду вас пытать на дыбе,
стричь и спины розгой драть,
а стрелецкому приказу
лично буду ноздри рвать».
«Эй, боярин добрый,
боярин хороший,
подай Гриньке юродивому
на хлебушек грошик.
Я, батюшка, чую худо,
царский гнев и лютый, лютый
голод…»
А боярин, прошурша
мимо шубой соболиной,
пробубнил: мол, ни гроша
не получит нынче Гриня,
мол, за песни эти, плут,
за бесплатно в морду бьют.
А снега мели, мели.
И не важно, худо ль, мило ль,
к чему времечко вели,
то и наступило.
ВЫСОЦКИЙ
Теперь есть все: архивы, книги,
воспоминаний скучных ком
о том, что был и горе мыкал,
а напечатали потом.
Таганка, монолог Хлопуши, –
все это кануло во тьму.
И крик «Спасите наши души!»
уже не слышен никому.
Растиражированный в книгах,
он потерялся между строк,
как поп-расстрига, как калика
среди нехоженых дорог.
Упаковали, умастили,
утрамбовали в короба,
и снова по миру пустили
с сумою божьего раба.
Перелицован, перекован,
он смотрит в мир из мертвых книг,
где, как в тисках, затихло слово
и до крови раздавлен крик.
И над гранитным постаментом
его слепили между дел,
забив кричащий рот цементом,
чтоб ненароком не запел.
СОН
По мне отплачет иволга.
Отшепчет в сон ветла.
Отшелестят над ивами
осенние ветра.
И я пойду наощупь
вдоль стен моей тюрьмы
на выход, где полощут
дожди из хладной тьмы.
Меня проводят полем
полыннник да репей.
Душа грустит о воле
и думы – лишь о ней.
Помилосердствуй, Боже!
Я больше не могу,
как жалкий пес, в острожном
век вековать углу.
Распутица и холод.
И льет со всех прорех.
Но к лесу путь не долог,
где схоронюсь от всех.
Вместилище простора
затянет, обоймет
и, спрятав от позора,
в глубины позовет.
Но сквозь ряды решеток
я вижу, сам не свой,
на нарах дремлет кто-то
с ладошкой под щекой.
В провалах между ребер
свернулась жизнь в клубок.
И на обшлаге робы
знакомый номерок.
Под простынею белой
он спит, как херувим
с моим лицом и телом,
и с именем моим.
ПОЭТУ
(старый сонет)
Будь прост и горд, идя на суд и битву.
Смахни с чела затасканный венец.
В пути тернистом помни, как молитву:
приют мастерового – не дворец.
Приют мастерового – бесприютность.
Любимый жанр – трагический хорал.
Его искусство искони подсудно:
кто правит ремесло, тот портит бал.
Кто правит слог, тому не до потравы.
Пусть оборотень-опыт голосит,
что тяжкое безденежье сулит
слепой гордыне ветреная слава.
Все это глупо. Слава не щадит
и тех, кто перед нею лебезит.
ЛЮБОВЬ
Я жив последней нашей встречей.
В бесплодных поисках тепла
года проходят – мне не легче:
я жив тобой, но без тебя.
Как стих в потерянных набросках,
твой шаг уже неуловим.
Ты перешла в иную плоскость,
иную ипостась любви.
Иного времени причуда,
плоть обретя в холодном сне,
не чувство – нет, а память чувства
ты заронила в сердце мне.
Чужая, с обликом нездешним,
ты – как забытая страна.
Но синий взгляд, как прежде, нежен,
ладонь, по-прежнему, нежна.
И затаив в душе надежду,
последний в мире пилигрим,
я жив тобой, вернее, между
тобой и обликом твоим.
Я жив в двух образах и лицах.
И в этом мире, как цветы,
я собираю по крупицам
твои приметы и черты.
***
Для холодов еще не время.
К утру морозец – не мороз.
И, как помазанные кремом,
в известке выводки берез.
От устали кренится небо,
как старый глобус. За окном
приплод рябины, как плющом,
лениво связывают крепом.
Душа еще полна горенья,
как на асфальте красный лист.
И не последний день творенья
с деревьев считывает жизнь.
