8.
Чудаков и Кривулин никогда не были друзьями. Они, что называется, шли по разным ведомствам: один писал статьи о стройках и трудовых подвигах в газеты, другой тоже писал, но только не статьи, а доносы, Сначала без обратного адреса он отправлял их на Лубянку, а потом, будучи принятым в ряды «рыцарей плаща и кинжала», строчил доносы на саму Лубянку во все заинтересованные в такого рода творчестве партийные и административные ведомства. Сослуживцы поначалу относились к нему как к своему, по-дружески хлопали по плечу, вместе пили, ели, вместе шастали по девкам, а потом стали бояться. Это произошло после того как подал в отставку сам генерал Камбаров – боевой офицер, о храбрости которого тогда слагались легенды. Участник всех последний войн, дерзких вылазок, акций, диверсий и громких разоблачений, кавалер всевозможных орденов во славу советского оружия, Камбаров открыто критиковал руководство страны. Он не принял «бутафорскую» революцию «Говорящих голов», и однажды в присутствии Васи Кривулина сказал:
– Надо же, как все повернулось! Одно поколение доносит на другое, и называет эту вакханалию поиском исторической правды.
– О чем вы, товарищ генерал? – притворно удивляясь, спросил Вася.
Камбаров тряхнул тяжелыми, чапаевскими усами:
– О том, что слышал. Выходит, если вам, деточки, нечем отличиться, надо ругать своих отцов? Так, Вася?
– Ничего не понимаю, товарищ генерал.
Камбаров ударил кулаком по столу:
– Не прикидывайся! Все ты понимаешь. Кроме одного. Имей в виду, рано или поздно, донесут и на тебя. Такова жизнь: доносишь ты – доносят на тебя.
– Я ни на кого не доносил, – ответил Кривулин.
Когда он лгал, лицо его густо краснело, кончики ушей трепетали, наливаясь розовым раствором, а глаза, скатываясь к переносице, щекотали нос длинными ресницами.
– Врешь! – багровея от гнева, крикнул генерал. – Я сам читал твои клеветоны, в них на копейку правды и на рубль грязной лжи. А ведь я вас, сосунков, вот этими руками, – он бросил на стол серые, с зарубцованными мозолями, ладони, – вот этими руками вытаскивал из Панджерского ущелья. Меня, как индейку на Рождество, пичкали свинцом, а я вас вытаскивал на безопасное место, дышал в рот, чтобы привести вас в чувство. Забыл?
– Все помню, товарищ генерал, – ответил Вася.
Кривулин стоял перед генералом, вытянув руки по швам и глядя на висевший над столом портрет Андропова. Интеллигентное лицо бывшего главы Лубянки покрылось свежим, как после мороза, румянцем, глаза одобрительно заискрились, губы вытянулись в тонкую линию, словно хотели сказать: молодец, мол, Вася, так держать! По губам Васи скользнула ироническая улыбка. Заметив это, генерал истошно заорал:
– Вон! Вон, негодяй! В других условиях я бы тебя сейчас же расстрелял! Говорю тебе: вон! Не доводи, сынок, до греха, ей-богу, застрелю!
Вася, глядя на грохочущего, как самоходка, генерала, продолжал улыбаться – тонко, почти незаметно, по-андроповски. Но когда медвежья рука генерала стала лапать кобуру, дрожащими руками выдергивая оттуда пистолет, Вася бросился к выходу из кабинета, на бегу заметив, как резко изменилось лицо на портрете – оно затряслось, очки полетели вниз, зацепившись за раму, но сохранив запечатленные в стеклах глаза Юрия Владимировича. «Беги, Вася, беги! – беззвучно, выпрыгивая из орбит, кричали все четыре глаза Андропова. – У тебя все еще впереди, а у этого (взгляд в сторону бурлящего, как джакузи, генерала) все сзади».
Через несколько дней Камбаров подал в отставку. Вася ходил по коридорам – грудь колесом. Весь вид ошалевшего от гордыни молодого человека говорил об одном: вот, дескать, какую глыбу свалил! А вы говорили, что уж кто-кто, но Камбаров непотопляем. Награды, ранения, заслуги перед Отечеством – ну и что? Геройствовал в Афгане – ну и кому это нынче надо? Наловил кучу шпиков – делов-то! Ведь достаточно кое-что как следует написать и куда следует отправить, и все эти заслуги исчезнут, как роса на ранней зорьке. Перо и бумага, говорил себе Вася, страшнее атомной бомбы.
Сослуживцы отнеслись к этому случаю по разному: одни равнодушно отворачивались от него, другие окидывали его желтым взглядом знающих свою силу и хватку волков, взглядом, который можно было сформулировать так: настучишь на меня – удавлю, третьи, даже званием постарше, заискивающе заглядывали в глаза, крепко жали руку, предлагали дружбу, связи, звали на именины, на чай:
– Вы не представляете, как славно печет моя жена, – говорили они. – Приходите, Василий, не пожалеете. Попробуйте ее пирожков. С капусткой, с картошкой, с мясом, с джемом, с яблоками, с печенкой – словом, на любой вкус. А пончики! А рогалики! А французские булки! Приходите, Василий! Нет времени? Тогда я принесу их на работу – ничего лучшего к чаю вам еще никто не подавал. Ее пироги упоительны, как стихи Пушкина, а пончики – это Глинка и Чайковский в одном кульке!
Замечу, между прочим, что подхалимы есть везде, и дело не только в том, что это свойственно нашей природе, а в том, что наши натуры так же переменчивы, как природа. Так же переменчивы и обстоятельства, которые, как по трафарету, делают из мелких жуликов и одиозных проходимцев великих героев и грозных вершителей судеб. И, само собой разумеется, наоборот, поскольку эта дефиниция (прости, читатель, не могу подобрать слово попроще) действует с одинаковой силой в одну и другую сторону. Что на сей счет думал Вася, я не знаю, но продолжал пребывать в эйфории, как блоха, вцепившаяся в ягодицу гиганта и заявившая, что гигант пленен и стал ее рабом. До определенного времени, не ведая, что он грубо ошибается, он ходил с раздутыми от важности щеками, а в это время, как предсказывал опальный генерал Камбаров, в кабинетах Лубянки строчили доносы на него. Ищейки всемогущего ведомства уже раздобыли на него компромат. Оказывается, у Васи была любовница, в маленькое ушко которой он нашептывал не только романтические нежности. Однажды, когда красавица отказалась от его ласк, ссылаясь (на что ссылаются в таких случаях все женщины?) ах, да! на головную боль, Вася заговорил о своих планах, назвав имена нескольких высокопоставленных особ, которых в ближайшее время ждет участь Камбарова. Женщина повернулась к нему, одарив его нежным взглядом и до невозможности соблазнительным оголенным плечом – прием, действующий со стопроцентным результатом во всех случаях жизни.
– Вася, ты монстр, ты Штрек и Щикотило в одном лице! – воскликнула она, обнимая его за плечи и кусая за мочки розовых, как у кролика, ушей.
– Во-первых, не Щикатило, а Чикатило – сказал Вася, целуя обнаженную грудь любовницы с услужливо торчащими розовыми сосками. – Во-вторых, я не маньяк-убийца.
– Ты хуже, – с придыханием ответила она. – Чикатило резал трактористов и невинных деток, а ты, дружок, – генералов.
Она уже расстегнула ему брючный ремень и запустила холодные, как лед из морозилки, руки к низу теплого Васиного живота. От неожиданности он вскрикнул, а после, всем телом почувствовав сладкую, щекочущую боль, тихо застонал – ничто не приносит мужчинам столько удовольствия, сколько приносят женские руки, исследующие содержимое их нижнего белья. В эти минуты они забывают обо всем на свете: о верности, о долге, о воинской присяге, о том, что забыли выключить газ на кухне и даже о том, что не накормили сегодня домашнего пса. Сообщи ему, что у него умерла теща, что Рою Джонсу, наконец, набили морду, а президент Обама сочетался законным браком со своей собакой, он и ухом не поведет – настолько все внимание сконцентрировано на происходящее в брюках. Впрочем, это касается не всех мужчин. Имеют место и исключения. Рассказывают, что президент Кеннеди легко совмещал секс с переговорами с сенаторами американского конгресса. По слухам, узнав об этом, один из сенаторов тут же подал в отставку, оскорбленный до глубины души, что на месте президента в тот момент был не он. Но это все в шутку, точнее, в рамках дефиниций, обуславливающих связь между мелкими гадостями и великими делами. Для того же президента Кеннеди события, происходящие в его штанах, и, например, Карибский кризис были событиями одного ряда. У сильных мира сего другая жизнь. Они, как архангелы, витают в облаках, и, если опускаются на землю, то лишь затем, чтобы осчастливить кого-то доступом к их бесценным телам. Этот доступ тоже как-то квалифицируется. Вероятно, в зависимости от политического веса соискателя или искусства соискательницы, в совершенстве овладевшей мастерством мадагаскарского массажа. В борьбе за доступ к телу принимают участие не только люди. Вспомните случай, когда президента Обаму атаковала муха, причем в самый неподходящий момент – хозяин Белого Дома вталкивал в огромный, как Гудзонский залив, рот тройной гамбургер с тремя пакетами картофеля фри (вместе с пакетами). Нахальная муха, как сверхзвуковой истребитель, совершив несколько мертвых петель вокруг носа президента, прожужжав в кратерах ушей, сделала плавную посадку на капустный лист, решив полакомиться за счет бюджета Федеральной Резервной Системы Штатов. Увы, бедняга просчиталась. Изловчившись, Обама с помощью хука правой поймал ее и поднес кулак с пленницей внутри к уху. Этот примечательный факт был показан всеми телеканалами мира. Слушая, как звенит в кулаке муха, Обама блаженно улыбался. Что в эти мгновения пела ему наглая дрозофила, могу только догадываться. Вероятно, Una furtiva lagrima Доницетти или Vesti la giubba Леонковалло. Возможно, что-то из кенийского фольклора, алфавит которой состоит из семи букв и двух слогов «ба» и «ра», вот почему имя президента США звучит, как барабанный бой. Но, повторяю, это только догадки и предположения (исключая барабанный бой, который можно рассматривать как научную (в рамках африканского фольклора) гипотезу). В финале эпизода с дрозофилой Обама повел себя как истинный американский джентльмен, он надрал нахалке уши (как? не знаю) и отпустил ее на волю.
Но вернемся к Васе. Ласки возлюбленной в эти минуты были пределом его мечтаний и грез. Вне себя от счастья обладания красивой женщиной, он не чувствовал своего тела, как птица, поймавшая воздушную струю и целиком отдавшаяся полету. Низ живота, обработанный искусными руками и губами женщины, медленно разбухал, превращаясь в упругий пузырь, наполненный тяжелой, как ртуть, жидкостью. Он знал, что через секунду, другую пузырь взорвется, и по всем жилам медленно потечет жидкость, насыщая все участки его тела упоительным счастьем удовлетворенного сладострастья.
В горячих поцелуях возлюбленной он потерял трезвость ума и присущую людям его профессии бдительность. Он даже мысли не допускал, что его пассия – подсадная утка, завербованная его коллегами для получения компрометирующих материалов, не знал, что постель, где он познал верх блаженства, была напичкана записывающими жучками, а в стены спальни вколоты крошечные, как иголочные головки, видеокамеры. Подсадную утку звали Верочкой. Сероглазая, с нежным, алым ртом и с грудью Венеры, она давно оказывала такие услуги, тем более что мужчины, заказывающие эту работу, не считались с деньгами, исполняя все прихоти улыбчивой красавицы, работавшей, кстати, в одном из московских театров в роли роковой соблазнительницы или веселой богатой кокотки, за любовь и капиталы которой (чаще всего, за второе) боролись известные маркизы, бароны, князья и прочие их сиятельства и высоковородия.
Через некоторое время, после того как Вася проговорился, выдав Верочке свои планы, она исчезла. Несколько дней подряд он звонил ей по телефону – тщетно, автоответчик упрямо говорил, что номер абонента выключен или находится вне поля доступа. Каждый вечер он дежурил у подъезда ее дома, поднимался на ее этаж, звонил, стучал в дверь, спускался вниз и подолгу наблюдал за окнами ее квартиры – в доме никого не было. Он обошел несколько театров, брал билеты в первые ряды партера, упорно разглядывал всех молодых женщин, появлявшихся на сцене, и уже после объявления антракта уходил – Верочки нигде не было. Поздними вечерами он возвращался в свою холостяцкую квартиру, пахнущую табачным зловонием и неопрятным бритьем, ложился на диван и зло, сквозь зубы говорил: «Все равно я тебя найду, стерва!». Он понимал, насколько нелепа и малопродуктивна эта идея, но любовь – штука темная, и куда, в какие дебри, в какие непролазные джунгли и непроходимые болота она может завести влюбленного – большой вопрос. Любовь, несколько видоизменив известную строчку Маяковского, тоже можно назвать «ездой в незнаемое». Мы с вами можем о ней только рассуждать, строя догадки и выкладывая длинные, как у Оноре де Бальзака, предположения, суждения, остроты и максимы, или импровизированные сценки и диалоги, а чаще монологи влюбленных, занимающие сотни блестящих страниц, написанных великим мастером в творческой горячке, напоминающей любовную лихорадку.
Вася ничего не писал и не читал, не считая потрепанный список театров, где ставил галочки перед теми, которые планировал посетить в ближайшие дни.
Его Верочки не было ни в одной базе данных, имевшихся в распоряжении отдела, где он служил. Кроме одной, доступ к которой он мог получить только с разрешения высшего руководства. И когда он мучительно раздумывал над тем, как заглянуть в эту святая святых ведомства, произошло то, что в корне изменило его жизнь. Вася был приглашен к главе департамента. Его приняли с натянутыми улыбками, сообщили о том, что он повышается в звании, и попросили написать заявление о досрочном прекращении службы по состоянию здоровья.
– Компромат? – уже готовый ко всему, спросил Вася.
– Да, – сухо ответил глава департамента. – Хотите ознакомиться?
– Нет.
– Есть еще вопросы?
– Да. Что за болезнь вы мне придумали.
– Не важно. Получите медицинское заключение в канцелярии. Еще вопросы?
– Женщина была нашим агентом?
– Вы догадливый.
– Как ее настоящее имя?
– Об этом, дорогой мой, не знаю даже я, – поправив очки и внимательно посмотрев на Васю, ответил глава департамента. – Где планируете устроиться?
– Пока не знаю.
– Если возникнут с этим сложности, обратитесь в наш Фонд ветеранов.
– Слушаюсь.
Вася вышел. В коридорной толчее кто-то, проскочив мимо, сунул ему в карман клочок бумаги. « Это тебе за генерала Камбарова, сынок, прочитал Вася, развернув мятую записку, будешь продолжать стучать на своих, получишь еще одну звездочку, только не на погон, а в лоб. Доброжелатель».
Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он порвал записку и бросил в урну.
Несколько лет после увольнения Вася мыкался по разным службам безопасности, пока не оказался на месте сначала заместителя, а потом начальника службы безопасности Госдумы. Здесь он в первый раз увидел Мишу Чудакова. Завязалось знакомство. Уже через день Чудаков прочитал его досье, и тут же почти все забыл. Кроме пикантного случая с Верочкой. Вот почему, встретив Васю в коридорах Думы, Миша первым делом спросил:
– Как Верочка? Нашел? Может, помочь? У меня много знакомых в среде московского театрального бомонда, знаю всех: режиссеров, актеров, а, главное, актриссочек. В прошлом году была у меня одна, снималась в рекламе колготок. Встречала меня в квартире на Кутузовском, какой-то старый еврей купил, дважды побывал у нее, и прямо-таки на ней испустил дух – сердце не выдержало.
Чудаков говорил быстро, причмокивая и проглатывая слова, которые всегда мчались вдогонку за мыслями. Временами, как оперный певец, он переходил на колоратуру, и тогда было вообще ничего не понятно. Собеседники его останавливали и просили повторить все сначала, но только без колоратуры.
– Откуда ты знаешь о Верочке? – перебил его Вася.
– Знаю. Твое досье три копейки стоит.
– Да ну?
– Но я и копейки не заплатил. Так вот об актрисе, в объятьях которой отдал богу душу старый еврей. Она встречала меня вприпрыжку. Как кенгуру. В тех самых колготках, которые «лучшие от Парижа до Находки». Вся страна любовалась ее ножками и попкой, а я….
– Подожди, – еще раз перебил его Вася. – Что ты знаешь о моей Верочке?
– О твоей? Ничего.
– Тогда зачем ты о ней заговорил?
Чудаков пожал плечами, уткнувшись маленькими, как детские пуговички, глазами в лицо Васи – бледное, кривое, с дрожащей нижней губой.
– Э, да ты, брат, похоже, влюблен, – пропел Чудаков, широко улыбаясь и глядя по сторонам. – Надо же, какое чудо! Начальник службы безопасности влюблен, как Ромео. Ну, что же, старая кляча, тогда пойдем…
– Куда?
– Все туда же – ломать своего Шекспира.
– О чем ты, Миша? Какая кляча? Какой Шекспир?
– Пустое, – ответил Чудаков, понизив голос до мягкого баритона. – У меня, к твоему сведению, тоже была Верочка. Маленькая, юркая, этакий сероглазый воробышек, топаз, изумруд, яхонт, черный бриллиант, обворожительная панночка из фильма «Не унывай, дуралей!». Но что меня больше всего потрясло, – добавил Чудаков, выставив вперед указательный палец, – так это ножки, ручки, грудки, плечи и локотки. Они у нее были миниатюрные, как у классической испанки. Увидел я ее, взял гитару и затрубадурил:
Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном
С гитарой и шпагой,
Объятый плащом.
– А она что? – спросил Вася, с улыбкой глядя на трубадура Чудакова с выпуклыми от испанской страсти глазами.
– Кто она? – спросил Миша.
– Инезилья.
– Вася, друг мой, – поучительным тоном сказал Чудаков. – Ее звали Верочкой. А Инезилья, она из стихов Пушкина. Понятно?
– Да. Но что дальше?
Чудаков тяжело вздохнул:
– А дальше, Васенька, произошло худшее – она мне отказала.
– Фиаско?
– Ага. Я за нею по всей Москве гонялся, как собака с языком на плечах, а она – ать-два! – и выскочила замуж за какого-то барабанщика из рок-групы «Тяжелый случай».
– Действительно, тяжелый случай, – улыбнулся Вася.
Он начинал понимать своего нового приятеля. Чудаков был простым, никогда не унывающим и беспрерывно говорящим русским мужиком. О чем? Не имеет значения. Говорят, что Чудаков вызывал на телевизионную дуэль самого Вольфовича. Ведущий и первый говорун передачи «К барьеру!» Владимир Трехсоловейчиков передал вызов Вольфовичу. Тот отказался. «Почему?» – удивился ведущий телепередачи. «Видишь ли, Володя, – ответил Вольфович – я знаю всего один язык, а он семь, и все русские». Прав был Вольфович. Чудаков все время о чем-то говорил со всех трибун, до тех пор пока председательствующий треснувшим голосом не скажет:
– Регламент.
– Еще минуту, – просил Чудаков, повернувшись к президиуму.
После этого он говорил еще пятнадцать минут.
Еще больше он говорил в перерывах между заседаниями
Кстати говоря, приятели с Лубянки рассказали ему и о Камбарове. «Будь аккуратнее с Васей, посоветовали ему, темный человечек, отца родного сдаст – глазом не моргнет». Чудаков пропустил это мимо ушей. Он встречал людей и «потемнее», водил с ними дружбу, и, что интересно, никогда ни с кем не ссорился. «По-моему, – любил говорить он, – нам следует пересмотреть некоторые наши действия, связанные с говядиной». «В пользу чего?» – спрашивали у него. «В пользу увеличения производства свинины», – отвечал он. «А, по-моему, наоборот, – возражал собеседник, – надо поднимать говядину». «Хорошо, – соглашался Чудаков, – пусть будет по-вашему». Его собеседник попробовал привести аргументы «в пользу говядины», а Чудаков уже отскочил от него, и говорил с кем-то о том, что мы слишком дешево продаем газ в Белоруссию и слишком дорого – в Украину. «Где логика?» – спрашивал он, дергая за рукав костюма какого-то чиновника «Газпрома». «Этот вопрос не в моей компетенции. Спросите у Виктора Степановича», – отвечал чиновник. Чудаков ловит Председателя Правительства у входа в зал заседаний с тем же вопросом. «А что там не так? – отвечает Виктор Степанович. – Мы вроде бы даем им все, что надо и не надо, а им все мало. Так что же нам делать? Опять на их грабли наступать? Своих, что ли, мало? Пусть меньше воруют. Это все нетерпимо и глупо и, главное, ни в какие ворота, потому что и ворот никаких нет».
В характере Чудакова не было ни капельки снобизма, со всеми своими знакомцами, не важно, большими или малыми, он был всегда открыт, дружелюбен и разговорчив. В кулуарах Думы он мог остановить вице-премьера и, взяв под руку, спросить: «Иван Иванович, хотите анекдот?». «Валяй, только быстро, тороплюсь на слушанья», – отвечал тот. « Вызывает Борис Николаевич Гайдара – быстро рассказывает Чудаков, кончиками языка щекоча ухо вице-премьера, – и спрашивает: «Егор Тимурович, ты еврей?». «Как прикажете, Борис Николаевич», – отвечает Гайдар. Вице-премьер смеется и, отмахиваясь от Чудакова, уходит.
По пути на Лубянку Вася, кстати, спросил:
– Как тебе это удается, Миша? Ты так запросто общаешься с министрами, с премьером – не каждому это дано.
– Не знаю, – ответил Чудаков. – По мне, главное, чтобы с человеком можно было поговорить и выпить. Все остальное не имеет значения. Согласен, Вась?
