12.
Женщин судить нельзя. Именно это имел в виду Спаситель, когда сказал: «Не судите и не судимы будете». В противном случае от вашей репутации останутся рваные носки и нижнее белье – не рискуйте. Но арапчане были другие. Особые. После того как от их цементного завода остались одни вершки да корешки, закрыли колхоз, а саранча с юга опустошила их некогда роскошные, в яблонях и грушах, сады и огороды, молчаливые по природе, они разговорились. О чем? Не имеет значение. Дайте любую тему, любой повод – и кадыки затрещат, а языки зачастят, выбрасывая изо рта слово за словом. Когда Солдатка вышла во двор – высокий каблук, темно-синее бархатное вечернее платье, красивое лицо на длинной шее с золотой цепочкой, блестящей на закатном солнце, – арапчане дружно повернулись в ее сторону.
– Ишь, вырядилась! – сказал первый арапчанин.
– Как к самому губернатору на прием, – сказал второй арапчанин.
– Тоже мне царица Савская! – сказал третий арапчанин.
– А кто эта, царица то есть? – спросил четвертый арапчанин.
– А хрен его знает, – ответил пятый.
– Это та, которая самого Соломона соблазнила, – сказал шестой арапчанин.
– А Солдатка кого решила соблазнить? – спросил седьмой арапчанин. – Уж не самого ли губернатора?
– Какого там губернатора! – сказал первый арапчанин. – Тот, говорят, вообще не просыхает. Ему что царица Савская, что наша горбунья Дуся – все равно.
– И то верно, – сказал второй арапчанин. – С пьяных глаз и подсолнух покажется ясным солнышком.
– Наверняка, зацепила какого-нибудь отставного майора, – сказал третий арапчанин.
– Не ниже, – сказал четвертый арапчанин.
– А на кой ей ниже? – сказал пятый арапчанин. – В прошлом году к ней аж целый генерал приезжал. На черной волге. С мордастым водителем.
– А она что?
– Говорят, отказала ему.
– Не может быть! Генералу?
– Да какой там генерал! Старый пенек. Ростом от горшка два вершка, к тому же лет ему эдак под восемьдесят, пора о душе думать, а он туда же – к молоденькой вдове.
– К свеженькому мясу потянуло.
– Ага. Хохлатка рассказывала, на предложение стать его женой она ему ответила: вы, мол, хоть и генерал, а все-таки в дедушки мне годитесь, я, мол, женщина еще молодая и до любви охочая. Как же, мол, мы совместно жить будем? Одно удовольствие – в брюках ваших с лампасами по квартире фигурять. Не хочу.
– А он что?
– А он спрашивает: « – Ты хочешь сказать, что будешь мне изменять?». « – Конечно, дедушка, – отвечает она». « – Ничего, миленькая, я прощу, – говорит он. – Только не называй меня дедушкой, а будет настроение, хотя бы из жалости к старому солдату, приласкай меня – может, и у меня что получится?». Солдатка улыбается: « – Что у вас получится, смешной старик? Когда у вас последний раз была женщина?». « – Не помню, миленькая, слабоват я на память, – отвечает он. – Года три назад что-то в этом роде было. Но что? Ей-богу, не помню. Помню только, что женщина смеялась надо мной. Вот как ты сейчас. А мне оно и приятно. Ничего с любовью не получилось, зато рассмешил до слез. Она так до утра, до коликов в животе надо мной смеялась. Веселая была ночка». Солдатка расхохоталась так, что в колхозной конюшне у коней хвосты затряслись и гривы встали колом. Ведьма, а не баба. После гибели Игорька ее как бы подменили. Может, прав Кривой, к ней сам Удуга ходит.
– Да брось ты про Удугу. Расскажи лучше про генерала.
– Это вы зря так про Удугу, – сказал, ухмыляясь, Кривой. – Мне о нем сам старец
Пафнутий рассказал, а он человек уважаемый.
– Да заткнись ты со своим Пафнутием! Давай про генерала?
– Про генерала? – переспросил пятый арапчанин?
– Про него. Бреши дальше.
– Я не брешу, все Хохлатка рассказала. С нее спрос.
– Хорошо, спросим. Ты, главное, расскажи, как дело было.
– Так вот генерал этот ей дальше говорит: «Я, миленькая, по этому деликатному поводу даже в аптеку ходил. Старуха-аптекарша, наставив на меня кривой, как у Бабы-Яги, нос, спрашивает: «Вам что, гражданин?». Говорю ей, то да се, а, главное, лекарство мне для этого дела надо, жена у меня молодая, все время что-то хочет, а у меня в штанах все спит, как на сопках Манчжурии. У нее нос вытянулся на целый аршин. «Зачем вам?» – спрашивает. Я ей – опять про то же: дескать, жена молодая, не может она без любви, а у меня – даже видимости нет. Понятно? «Сколько вам лет, гражданин?» – спрашивает она. Тут я, миленькая, совсем осерчал, хотел даже крикнуть на нее, по-своему, по-генеральски, но сдержался. «Много, – говорю. – Люди столько не живут». «Ну, что ж… – говорит она. – Любви все возрасты покорны». Говорит вежливо, интеллигентно, достает мне какие-то таблетки: попробуйте, мол, эти, только не злоупотребляйте, вы пожилой человек, сердце у вас слабое, может не выдержать. Вот я и попробовал. «Ну и что?» – спрашивает Солдатка, едва сдерживаясь от смеха. «И ничего, – говорит генерал. – Никакого эффекта. Пошел я к одной крошке, заглотнул несколько таблеток и лежу, как Казанова, пока она под душем плескается. Пришла – Венера! Обняла меня, свежая, зябкая, пухнущая булонским лесом, по коже мурашки – колючие, дышит, как доменная печь, а я лежу, как рельса, а еще вернее, как покойничек, тихий и смирный. Конфуз!» «Не подействовали таблетки?» – спрашивает Солдатка. «Подействовали, – отвечает генерал, – только, так сказать, в другую сторону. Она стала меня ласкать, а я, прости, господи, заснул». Солдатка залилась таким звонким смехом, что на местном кладбище угрожающе закачались кресты. А генерал все хихикает: «Обманула меня старая аптекарша, вместо нужного мне лекарства, сунула мне какое-то сильное снотворное. Я уж подумал, может, мне пожаловаться на нее, да неловко стало: генерал, лампасы, боевые награды, да и возраст свое берет, я теперь вас только смешить могу». Провожая генерала, Солдатка поцеловала его в затылок. «Приезжай ко мне еще, дедушка, – сказала на прощанье.– Расскажешь еще что-нибудь смешное, а я тебя чаем с вареньицем угощу. Ладно?»
– У него и водитель был смешной, – сказал первый арапчанин. – Наберет несколько авосек с гамбургерами и колой, и жрет всю ночь – со всей округи вороны слетались. Прилетят, рассядутся на телеграфных проводах и глаз с него не сводят. Обалдеть можно. Человек съедал за ночь до полусотни гамбургеров, заливая все это ведрами колы. Вонь стояла на всю деревню, у Хохлатки от этой вони чуть ли не половина цыплят передохла.
– Вот вы говорите: генералу отказала, – сказал шестой арапчанин, – живет одна-одинешенька, куда-то по ночам катается. А что ей делать? Ведь ни одного нормального хлопца в деревне не осталось, все в столицу сбежали.
– Не считая Кривого, он тоже к ней сватался.
– Неправда! – вскрикнул Кривой. – Я всего разок у нее был, просила телевизор починить.
– Починил?
– Да, – ответил Кривой. – Теперь их у нее два.
Раздался оглушительный смех. Открыв беззубый рот, смеялся даже дед Тимофей, все это время хранивший молчание. Он смотрел, как вышагивала (цок! цок! каблучками) Солдатка в сторону магистрали, куда уже выехала «ауди» депутатов Шишигина и Батюшкина.
– Пропала наша Солдатка, – вздохнул дед, наблюдая, как женщина потерялась в серебристом жучке автомобиля. – Москвичи – народ хамовитый, пока свое не получат, не отстанут. Это вам не старый пенек, не мышиный жеребчик, не отставной козы барабанщик.
– Ты недооцениваешь нашу Солдатку, дед, – возразил ему Алпатыч. – Она тоже баба тертая.
Пока арапчане продолжали говорить, выметая из головы все, что туда приходило, Солдатка, щуря красивые голубые глаза, пристально осматривала мужчин, как хищница, выбирающая будущую жертву. Ивана Ильича она оценила сразу – молод, но уже женат, серьезен, не пьет, денег нет. Шишигин – хитер, склонен к авантюрам, гулена, мот, любит хорошо поесть, пьет, деньги есть. И поэтому разговор в основном пошел между ними. Иван Ильич, которому тоже понравилась Солдатка, изредка включался в диалог, краем глаза наблюдая за очаровательной спутницей. Солдатка была из тех женщин, которые знают, как действует их внешность на мужчин, она к этому давно привыкла и, если придавала этому значение, то лишь в тех случаях, когда нужно было заполучить в любовники или пажи того или иного мужчину. В эти минуты, пока машина тряслась по дороге Дьявола из Арапово до Тулы, она еще не знала, что будет делать с Шишигиным. Вечером этого дня, после премьеры спектакля «Сорокалетняя девственница», где у нее было несколько эпизодических выходов, должен был состояться банкет по случаю премьеры и дня рождения главного режиссера театра Мыскина Льва Леонидовича. С главрежем у Солдатки сложились обычные, если не сказать тривиальные, отношения.
Он был от нее без ума, волочился за нею всюду, рассказывал ей об искусстве, изредка в качестве лектория Лев Леонидович выбирал свою холостяцкую постель, где речь шла об авангардизме как о будущем современного театра. Время от времени он делал слабые попытки вывести ее на роль одной из ведущих актрис театра. Но безуспешно. Опытный режиссер знал, что одной красоты для этого мало. Нужно что-то еще, нужна какая-то тайная малость, которая может из способной девочки сделать профессиональную актрису. Солдатка, конечно, была нужна театру, – женщин с такими неординарными внешними данными мало, – но она не могла быть лицом театра, и, что более всего мучило главрежа, не хотела им быть. Но об этом чуть позже. Сейчас, когда она продолжала играть с Шишигиным, она думала о другом. Во время одной из встреч губернатора с труппой театра присутствовал известный ликероводочный магнат, миллиардер Солод. Он тоже приметил Солдатку и попросил своих секьюрити навести на нее справки. Солод заполучил ее телефон и с некоторых пор стал ей звонить. Говорил он мягким, вкрадчивым голосом, приглашал ее к себе и, получая отказ, тем же мягким и вкрадчивым голосом говорил:
– Славно. Позвоню в следующий раз.
Кстати, на банкет должен был приехать и Солод. В театре уже знали, что он имеет какие-то виды по отношению к ней, а интрижка с главрежем давно уже была притчей во языцех. Одним словом, что-то будет. Вопросов – пруд пруди. Как, к примеру, поведет себя Мыскин, если Солод начнет активно ухаживать за своей избранницей? От баснословных денег Солода зависит судьба театра. Прекрати он финансирование – театр погибнет. Разумеется, Солод не меценат, и делает все не ради любви к искусству. Во всяком случае, за вливание в бюджет области он уже получил разрешение на строительство нескольких ликероводочных заводов. Рука руку моет. Но из списка финансируемых Солодом организаций может случайно выпасть театр, и тогда Солдатку съедят живьем, обвинив во всех смертных грехах. С другой стороны, если Лев Леонидович легко уступит свою любовницу более сильному самцу, отойдя в сторону, тогда никаких эксцессов не будет, и все будет продолжаться в том же ключе с той лишь разницей, что у Солдатки появится еще один поклонник. А если нет? Если Лев Леонидович не сдаст Солдатку? Если у всех на виду он будет утверждать свои права на нее? Мысли, одна сложнее другой, кружили голову. Все вобщем прошло бы просто, думала она, как проходило всегда в таких случаях, если бы не появление Солода. С фигурой такого калибра Солдатка еще не сталкивалась. Она ее пугала и радовала одновременно.
Автомобиль уже проехал плохой участок дороги, перестало трясти, и в окна подул влажный ветер. Солнце садилось, оставив тонкую золотую дугу над зубчаткой леса.
Шишигин продолжал о чем-то говорить, мотая головой.
Погруженная в свои мысли, Солдатка почти не слушала его.
– Кстати, мы до сих пор не знаем, как вас зовут, – сказал он.
Она с улыбкой посмотрела на него.
– Вы что-то спросили?
– Да. Я сказал, что мы до сих пор не знаем, как вас зовут.
– Ах, да! Простите меня. Шумно.
– Ясно. Так как же вас зовут?
– Вероникой.
Шишигин легко вздохнул:
– Наконец-то. Как вам это имя, Иван Ильич?
– Хорошее имя. Ласкает слух.
– Хотите с нами проехаться до Москвы, Вероника? – спросил Шишигин.
– Нет. Благодарю. У меня спектакль. Сегодня премьера. Я должна быть.
– Вы должны?
– Да.
– И вас там некому заменить?
– Есть. У меня несколько коротких эпизодов. Но после премьеры банкет, да еще день рождение главного режиссера.
– Он холост?
– Да.
– Плохо.
– Почему?
– Он, скорее всего, в вас влюблен.
– Не замечала.
– Не лгите, Вероника. У вас все на лице написано.
– Правда?
– Да.
– Значит, я плохая актриса.
– Или очень хорошая.
– Не поняла. Что вы хотели сказать?
– Что вы хорошая актриса.
– Все равно ничего не поняла.
– Видите ли, Вероника, – сказал Шишигин, – хорошая актриса не может лгать в обычной жизни, потому что слишком часто делает это на сцене. В обычной жизни она отдыхает от сцены, как от работы, в которой все время надо лгать, притворяться, перевоплощаться, – словом, быть не собой. Вы выбрали трудную профессию, если, конечно, не профессия выбрала вас. Всегда надо быть кем-то еще, иной раз своим антиподом, своей противоположностью, которую в обыденной жизни вы всей душой ненавидите. Разве не так?
«А он не глуп», – подумала Солдатка.
– Я знал актеров, – продолжал Шишигин, – которые были одинаковы на сцене и в жизни. Не вижу в этом ничего плохого, они были мастерами своего дела. Одна проблема – они были скучны и однообразны, как куриные яйца – никакой разницы. Настоящие актеры действуют по другому принципу – не бывает абсолютно похожих людей, равно как абсолютно схожих обстоятельств. Всегда есть отличие.
«Определенно не глуп», – еще раз подумала Солдатка, одарив его одним из тех взглядов, который может заставить улыбнуться даже каменную статую.
– И настоящий актер, – продолжал Шишигин, – всегда найдет это отличие. Этой уникальной способностью, обуславливающей разницу между талантом и середняком, обладают немногие, вот почему настоящий талант – редкость, а середняк встречается чаще, чем мухи в помойной урне. Настоящий актер смотрит на себя, как взыскательный зритель и опытный режиссер, причем первую скрипку в этом дуэте играет зритель. Это он заказывает роль, для него актер лезет вон из кожи, чтобы тронуть хоть одну их струн его души.
– Почему вы мне все это говорите? – неожиданно спросила Солдатка, вскинув ресницы.
– Не знаю, – ответил Шишигин. – Наверное, хочу вам понравиться.
– Но ведь мы через несколько минут расстанемся и, возможно, больше никогда не увидимся?
– Я буду об этом жалеть.
– Вы уверены?
– Не знаю. Но я хотел бы, чтобы наше знакомство имело продолжение.
– Зачем?
– Вы для меня как хорошая книга, которую хочется читать и перечитывать.
– Это комплимент?
– Нет. Скорее, признание, что книга интересная. Если через несколько минут вы закроете ее для меня, скрывшись за дубовыми дверями театра, я доеду до Москвы, лягу на диван и до утра буду думать о вас.
– Надеюсь, не очень будете ругать?
– Нет. Я буду думать о том, как еще раз сюда попасть. Только не в Арапово, а к вам.
– Вы мне льстите и, что интересно, мне это нравится.
– Да? Тогда я начинаю расти в своих глазах, набирать вес и очки.
– Не надо.
– Почему?
– Еще рано, – загадочно улыбнулась она.
Депутатская машина уже кружила по улицам Тулы мимо низких купеческих домов, старых, в неровной кирпичной кладке, церквей, советских хрущоб и панельных домов. В сумерках уже загорались огни фонарей и желтых реклам – назойливые, кричащие и непривычные, они все-таки оживляли глухие переулки, придавали новые цвета холодной голубизне центральных проспектов и улиц. Прямоугольную советскую архитектуру с обильным элементом аскезы перечеркивала, теснила и гнула вульгарная, бездарная, но бодрая архитектура нового времени. Бесчисленными ресторанами, кафе и салонами красоты она требовала себе места в людных местах, ближе к центральным улицам города, где в зданиях старых горкомов и горисполкомов обживала большие кабинеты новая власть.
Солдатка сидела опустив голову. Золотистые волосы, запутанные ветром, падали на плечи и полуоткрытую грудь. Поглядев на нее, Шишигин облизал сухие губы. Белые с легким румянцем лицо, тело и грудь молодой женщины притягивали с такой силой, словно были полны живой водой, сказочным, молодящим, воскресающим и успокаивающим веществом. Она быстро перехватила откровенный, алкающий взгляд Шишигина, и вдруг, отведя волосы за голову, сказала:
– Андрей, а вы не хотели бы побывать у нас на премьере?
– А что дают?
– «Сорокалетнюю девственницу»
– Ого! Звучит заманчиво. Вы как, Иван Ильич?
– Я – пас, – ответил Иван Ильич. – Надо поспеть домой хотя бы к полуночи. Завтра много работы.
Иван Ильич уже понял, что между Шишигиным и Солдаткой завязались отношения, понятные без особых комментарий и слов. Роль лишнего его тяготила. Он не
ревновал, точнее, не очень ревновал, но самолюбие его все-таки уязвлено, и, как человек, больше всего в жизни заботящийся о внутреннем комфорте, он хотел, чтобы всему этому как можно скорее пришел конец.
– Как будешь добираться в Москву, Андрей? – спросил он, легко вздохнув.
– Найду что-нибудь.
У подъезда к театру машина остановилась. Шишигин и Солдатка простились с Иваном Ильичом, и направились к театру. По дороге она сказала, что они немного опоздали, спектакль уже идет и что Лев Леонидович ее сейчас убьет.
По фойе театра металась, похожая на призрак, белая тень. Это и был Лев Леонидович – белые брюки, белая рубашка и галстук-бабочка – тоже почему-то белый. На лице – коротко стриженная белая бородка и вихрастая, как у безумного пианиста, исполняющая Аппосситонату Бетховена, седая голова. Увидев Солдатку, призрак остановился и покачал головой:
– Господи, Верочка, когда же ты научишься быть пунктуальной. Первый акт уже начался. Скоро твой выход. Здесь все: губернатор, Солод, Камышан, Анна Федоровна, Геннадий Хазанов! А ты еще не одета. Срочно в гримерную!
Когда Солдатка убежала, Лев Леонидович остановил встревоженные глаза на Шишигине:
– Вы кто?
– Депутат Государственной Думы Андрей Никиморович Шишигин.
– Как? Никиморович? Вы, наверное, хотели сказать Никифорович?
– Нет. Я не ошибся. Именно Никиморович.
– Первый раз слышу. Вы с делегацией?
– Нет, я с Верочкой.
– То есть как? Она вас пригласила?
– Да.
– Странно. Впрочем, не важно. Проходите в зал, только тихо, спектакль уже идет.
У нас сегодня премьера. Вы знаете, что такое премьера?
– Догадываюсь, – ответил Шишигин.
– Неправильный ответ. Премьера – это катастрофа, ядерная война, сумасшедший дом!
Проговорив это, Лев Леонидович снова стал белым призраком, и со свистом умчался в кулуары театра, оставив после себя запахи подземелья и заячьего помета.
