14.
Во время банкета все внимание было приковано к Солоду. Это был еще молодой человек, не более тридцати пяти лет, среднего роста, аккуратно постриженный, с недельной, по нынешней моде, щетиной и прозрачными, как у покойника, глазами. Справа от него сидел Геннадий Хазанов, а слева, на правах хозяина, Лев Леонидович. Хазанов чесался, ерзал на стуле, по лицу его плавала пластилиновая улыбка, он шутил, но в меру, и первый смеялся, если Солод останавливал на нем пустые глаза, давая понять, что не знает, в каком месте смеяться должен он. Хазанов повторял шутку, и Солод начинал трясти щетиной. Ему было смешно, в бесцветных, покойницких глазах вырисовывались зеленые, налитые густым болотным цветом, зрачки – верный признак, что шутка достигла цели. Но когда Хазанов рассказал, что Березовский записался в отряд космонавтов и, по слухам, приступил к интенсивным тренировкам, Солод громко захохотал, маша руками:
– Да не может быть! А Гусинский? Неужто не последовал за лучшим другом?
– Нет, у него другие планы, – с напускной серьезностью ответил Хазанов. – Он готовится к полету на Марс. В Центре Космических Исследований уже работают над проектом «Гусь-2».
– А как назывался проект по созданию «Мост-банка»? – спросил Солод.
– «Гусь-1», – ответил Хазанов. – Но вы этот банк, насколько мне известно, съели. Позвольте узнать, за что?
– Не съели, а купили, списав с него долги, – сказал Солод. – Надеюсь, что на Марсе дела его поправятся. Вот только завещание надо написать.
– Пишет. Планирует написать его в трех томах. Первый, говорят, уже готов.
– Надо бы почитать.
– Никаких проблем, господин Солод. Книга скоро выйдет в издательстве «Ого!».
– Да ну?
– Нет, не в «Да ну!», в этом издательстве ему сказали, что его книга, как образчик сюрреалистичой литературы, опередила время на двести лет, потому что написана не буквами, а цифрами, и поэтому предложили отпечатать книгу в трех экземплярах: для него, для нотариуса и для тещи.
– Зачем для тещи? – удивился Солод.
– Чтоб читала и рыдала. Люди говорят, что она несколько раз пыталась отравить его блинами.
Солод уронил бокал с коньяком и, лапая себя за бока, громко захохотал.
ЛЕВ ЛЕОНИДОВИЧ. Господин Солод, не смейтесь так громко.
СОЛОД. Это почему?
ЛЕВ ЛЕОНИДОВИЧ. У вас щетина сыпется.
СОЛОД. Ну и хрен с нею. Сэкономлю на бритье.
ХАЗАНОВ (Льву Леонидовичу). Я вас умоляю, Лев Леонидович, оставьте в покое щетину Солода.
ЛЕВ ЛЕОНИДОВИЧ. Да, но она испортила мой бифштекс.
ХАЗАНОВ. Ничего страшного, ешьте с щетиной. (Обращаясь к Солоду). Так вот. Первый том уже печатается в издательстве «Ого».
СОЛОД (Обращаясь к одному из секьюрити). Слышь, Держиморда? Подойди сюда.
ДЕРЖИМОРДА. Слушаю, хозяин.
СОЛОД. Есть такое издательство.… Напомни, Ген, как оно называется?
ХАЗАНОВ. «Ого».
СОЛОД. Найди это издательство, – там печатается завещание Гусинского, – попроси, чтоб поторопились с печатью, и выкупи десяток экземпляров.
ДЕРЖИМОРДА. Слушаюсь, хозяин (Уходит).
Лев Леонидович сидел смирно – белым куском рубахи, скрепленной прищепками на бельевой веревке. Он отложил в сторону бифштекс с щетиной Солода и грустно ковырял вилкой в блюде с тонко нарезанными огурцами, помидорами, оливками, киви и прожаренным жуком-скарабеем. Несмотря на успех премьеры, ему было грустно – он знал, зачем приехал Хазанов. « За деньгами, конечно, за деньгами», – зло сверкая глазами, думал он. Лев Леонидович хотел сегодня попросить Солода поговорить с губернатором насчет прибавки к бюджету – на ремонт сцены и повышение зарплаты артистам, но при Хазанове это было неловко, через минуту, другую народный артист отведет миллиардера в сторону, расскажет ему о бедах Театра Эстрады. Деньги, которые просят режиссеры, – гроши сравнительно с капиталами русских миллиардеров, и поэтому Солод и на этот раз не откажет. Как, скажите на милость, после этого подойти и просить о том же? Некстати, да и, пожалуй, некорректно. Надо будет ждать другого раза. Но сколько ждать?
Когда Дон Диего произнес тост за великий русский театр, Лев Леонидович выпил, и краем глаза взглянул на Верочку. Та вовсю флиртовала с Шишигиным; румяная, красивая, снова в синем бархате, выгодно оттеняющим соблазнительную белизну полуоткрытой груди и шеи, она улыбалась ему, жала руку, смеялась, запрокидывая милую головку – словом, вела себя с ним так, словно уже переспала с ним или готова это сделать прямо сейчас.
«А это что за Монгол Шуудан! – подумал Лев Леонидович, глядя на Шишигина. – Хазанов, Солод и еще этот Кикиморович, – нет, это уже слишком! Переигрываешь, Верунчик». На душе Льва Леонидовича стало еще хуже – белая рубаха призрака темнела и морщилась, вбирая в себя слепые дождинки печальных мыслей.
Между тем нового ухажера Верочки заметили все. В том числе и Солод. Он уже отделался от шуток Хазанова и время от времени бросал многозначительные взгляды на Верочку. Зазвучала легкая музыка, один из хитов группы «Берцовая кость. Взгляд изнутри», заполнив банкетный зал зависшей в воздухе скрипичной нотой и тонким голосом неизвестной певицы. Солод встал и подошел к Шишигину:
– Позвольте пригласить вашу даму на танец.
– Конечно, Сделайте одолжение, господин Солод.
– Мы с вами знакомы?
– Я видел вас по телевидению и много про вас читал.
– Почему много?
– Потому что много пишут.
– В газетах?
– Да. И в журналах.
– В каких?
– Во всех.
– Ругают?
– Очень.
– А вы?
– Что я?
– Как вы относитесь к этой трескотне в газетах и на телевидении?
Шишигин пожал плечами, улыбнулся и ответил:
– Какой же русский не любит быстрой езды на самых дорогих яхтах мира?
– Это остроумно, – сказал он, обнимая за талию Верочку.
Солод и Верочка поплыли в медленном танце. К ним присоединились еще две парочки. За столом, в углу, под портретом криво улыбающегося Станиславского, быстро опьянев, переговаривались граф Альмаро, маркиза Лючия и Дон Диего.
ГРАФ АЛЬМАРО. Как теперь она выкрутится?
ДОН ДИЕГО. Вы о ком?
ГРАФ АЛЬМАРО. О Верочке. Женихов, как я понимаю, сейчас трое.
ЛЮЧИЯ. Это не женихи.
ГРАФ АЛЬМАРО. А кто?
ЛЮЧИЯ. Кобели. У каждого одно на уме – вскочить да соскочить.
ГРАФ АЛЬМАРО. Какой интересный фразеологизм. Первый раз слышу.
ДОН ДИЕГО (вздыхая) Фольклор.
ГРАФ АЛЬМАРО. Люблю фольклор. Поглядите, деточки, на нашего Левушку. Какие печальные глаза!
ДОН ДИЕГО. «Печальный демон, дух изгнанья…».
ЛЮЧИЯ. Какой еще «дух изгнанья»? У него дом, семья, взрослые дети. Надо бы и о них подумать. Правду говорят, седина – в бороду, бес – в ребро.
ГРАФ АЛЬМАРО. Опять фольклор? Откуда ты все это знаешь, женщина?
ЛЮЧИЯ (сердито). Я вам не женщина.
ГРАФ АЛЬМАРО. Почему?
ЛЮЧИЯ. Потому что вы не мужчина. Летучий миг воспоминаний о былых страстях. Лишь тень, лишь бледный оттиск былого мужества. С вас сыпется труха, вы пьете, как сапожник, и живете жидкими, как детский понос, воспоминаниями. Какой же вы мужчина! Вы старый пень – не более того.
ГРАФ АЛЬМАРО (равнодушно). Это вы зря. Я еще очень даже могу.
ДОН ДИЕГО. Гляньте, а Хазанов уже смылся.
ГРАФ АЛЬМАРО. А что ему еще здесь делать?
ЛЮЧИЯ. Ну да. Выпросил свой миллион – и наше вам с кисточкой.
( Подходит Дон Гамадрильо)
ДОН ГАМАДРИЛЬО. О чем вы?
ГРАФ АЛЬМАРО. О Верочке. Спектакль продолжается, Дон Гамадрильо, и в новом действии она, поверьте, будет главной героиней.
ДОН ГАМАДРИЛЬО. Это точно. Все только об этом и шепчутся. Даже Камышан и Анна Федоровна, наши Васюсь и Мисюсь. Им на двоих уже лет двести, но тоже хотят досмотреть, чем кончится сценка, разыгранная Верочкой.
ГРАФ АЛЬМАРО. Не перегибайте, Дон Гамадрильо. Им на двоих лет сто пятьдесят.
ДОН ГАМАДРИЛЬО. Да что вы, граф! Я слышал сам, как Мисюсь рассказывала, каким любовником был у нее сам Шаляпин. Он был неутомим в любви, как Пастернак в стихах «Свеча горела на столе». Поверьте, граф, я слышал это собственными ушами. Я знаю точно. Я даже где-то об этом читал. Да что я! Об этом знает весь театральный мир.
ГРАФ АЛЬМАРО. А что Васюсь?
ДОН ГАМАДРИЛЬО. Васюсь играл еще при Станиславском. Он знал Маяковского и был влюблен в Лили Брик. А Анна Федоровна была любовницею Эйзенштейна, после того как от нее ушел Есенин.
ЛЮЧИЯ. Никогда не поверю. Анна Федоровна была первой красавицей советской сцены. В нее были влюблены Качалов, Шаляпин, это правда, Горький предлагал ей руку и сердце. К кому мог от нее уйти Есенин?
ДОН ГАМАДРИЛЬО. К танцовщице Айседоре Дункан.
ГРАФ АЛЬМАРО. Понятно. Надоели русские бабы.
ЛЮЧИЯ (с сарказмом). Еще бы! Вам подавай все не русское. Несчастные! Вы, все до одного, жертвы того «алхимического брака» России и Европы, о котором пишет один модный прозаик.
ГРАФ АЛЬМАРО. Какой брак?
ДОН ГАМАДРИЛЬО. Алхимический.
ДОН АЛЬМАРО (задумчиво) Что бы это значило? Не ясно. Кроме того, Россия и Европа – слова женского рода. Значит, этим браком сочетались существа одного рода, а, следовательно, и пола. Как это называется?
ДОН ДИЕГО. Лесбиянство.
ЛЮЧИЯ. Тьфу! Что не скажи, все испоганят.
ГРАФ АЛЬМАРО. Вы о ком? Об этом писателе? Согласен. Он, видно, очень болен был. В психическом, имею в виду, смысле.
ДОН ДИЕГО. Или слишком рьяно изучал психиатрию
ДОН АЛЬМАРО. Это одно и то же. Врач и больной в психиатрии частенько меняются местами, и кто есть кто, едва ли разберешь. Как зовут этого писателя?
ЛЮЧИЯ. Пелевин. Виктор.
ГРАФ АЛЬМАРО. Как хорошо он расплевался с нами.
ДОН ДИЕГО. Таковы почти все современные писатели. Они за что-то мстят всему и вся, как будто жизнь дана им в наказанье за все, что натворили наши предки.
ГРАФ АЛЬМАРО. Есть в этом большая доля правды. Но вобщем-то я не вижу в мысли этого оригинала, я имею в виду Виктора Пелевина, ничего из ряда вон выходящего. Все очень просто. Приехала наша Маша в Париж (отпустили все-таки в Европу), встретила какую-нибудь Мерседес и говорит: «Слушай, выходи за меня замуж». «Но, позвольте, мадемуазель Маша, – отвечает Мерседес, – мы ведь женщины! Где мы с вами обвенчаемся? Ни один католический священник, даже под страхом смерти, не пойдет на это». «Есть один, – отвечает Маша. – Это писатель Пелевин. Он объявит нас алхимическими мужем и женой, и кто из нас какого пола, уже не будет иметь никакого значения. Соглашайся, Мерс, все равно никто ничего не поймет». Мерс, конечно, соглашается (обращаясь ко всем) А ловок этот Пелевин! Прилепи к какому-нибудь имени существительному эпитет «алхимический», и неси после этого любую околесицу.
ДОН ГАМАДРИЛЬО. А смысл? Где здесь смысл? Я личного ничего не понимаю.
ГРАФ АЛЬМАРО. А смысл можно натягивать, как китайский презерватив на возбужденный член африканского орангутанга.
ЛЮЧИЯ. Тьфу, как пошло!
ГРАФ АЛЬМАРО. Не важно. Но мы, друзья, похоже, отвлеклись, и перестали наблюдать за тем, что происходит на нашей малой сцене.
ДОН ДИЕГО. Боже мой! Господа посмотрите на депутата! Что он делает?
Все участники самостийного спектакля, в том числе старейшины театральной трупы Васюсь и Мисюсь, стали наблюдать за Шишигиным. Со времени ужина в Арапово прошло несколько часов, он изрядно проголодался, и когда Верочка ушла танцевать с Солодом, приступил к еде. Я уже писал, что, поглощая пищу, Шишигин издавал самые различные шумы и звуки. Он хрипел, храпел, чавкал, сипел, сопел, кашлял, причмокивал, издавал долгие сосущие звуки и звуки ломающихся и хрустящих костей, – одним словом, производил звона и шума больше, чем целая пехотная рота. Он ел все без разбора, засучив по локти рукава и окуная лицо в супницу, иной раз так глубоко, что не видно было ушей. Опорожненная посуда отлетала от него, как от фокусника в цирке, жонглирующего тарелками. Официанты ловили их, как футбольные вратари, делая умопомрачительные прыжки, уносили их и приносили новые блюда, наполненные вкусной едой. Только один раз он отклеил лицо от посуды. Он вспомнил человека-глыбу, с которым ужинал в отеле «Москва», и когда очередной официант убирал со стола грязные тарелки, спросил: «А яйца страуса у вас есть?». « – Да, – ответил тот. – Принести?». «– Неси».
Все, в том числе Васюсь и Мисюсь, забыли о сладкой парочке, и зачарованно наблюдали за Шишигиным.
ВАСЮСЬ. Какой аппетит! Такой же был у Качалова.
МИСЮСЬ. Ты ужинал с Качаловым?
ВАСЮСЬ. Да. Один раз. От второго приглашения я категорически отказался – он ел, как этот (показывает на Шишигина) изголодавшийся бык. Во время первого и последнего совместного ужина Качалов съел и мою порцию, когда я отлучился в процедурный кабинет, и сказал, что он – какая бестактность, Мисюсь! — не заметил, как это у него получилось.
Шишигину принесли яйца страуса. Он откинулся на спинку кресла и бросил на них плотоядный взгляд.
МИСЮСЬ. Интересно, как он их будет есть?
ВАСЮСЬ. В каком смысле?
МИСЮСЬ. Со скорлупой или без.
Пока Шишигин ел, а артисты театра вели непринужденные беседы, Солод и Верочка куда-то исчезли. Но не надолго. Немного погодя сквозь музыку Берцовой кости послышался грохот падающего тела, и в банкетный зал вбежала Верочка – растрепанная, раскрасневшаяся, пылающая от гнева. Платье на груди было слегка надорвано, виден был синий кусок тесемки лифа. Следом вошел Солод – без галстука, бледный, пристыженный, с трясущимися руками.
– Прости меня, Верочка, – говорил он, виновато отводя в сторону глаза. – Поверь, намерения мои были чисты. Я ведь ничего плохого не сделал, да и не мог сделать. Одно твое слово, и я стал бы вести себя, как пай-мальчик. Честное слово, я не хотел тебя обидеть
– Ты принял меня за шлюху, негодяй! – кричала Верочка. – Ты меня принял за театральную подстилку! Но почему? У меня – что, на лице это написано? Или я, по-твоему, каждому встречному-поперечному должна говорить: «Знаете, что, господа мужчины, да, я красивая, часто улыбаюсь, люблю пококетничать, поиграть на чувствах, да, если поглядеть на меня со стороны, я выгляжу доступной дрянью, но это не совсем так, на самом деле, я другая, я чище, чем вы думаете, и не так легко доступна, как вам представляется». Я так должна говорить всем? Но разве это не глупо? Ты решил, что если у тебя есть деньги, значит, можно все. Не все, мальчик.
– Но хоть одно слово, – проговорил Солод, – хоть малый намек, и все было бы по другому. Я воспитывался в порядочной семье. Я не только щедр, но и добр. Не веришь, спроси у Хазанова. Где он, кстати? Ушел? Вот черт! Тогда у Льва Леонидовича? Тоже ушел? Ну, хорошо, спроси у моих Держиморд.
ПЕРВЫЙ ДЕРЖИМОРДА. Он добрый человек. Поверь, Верочка, я знаю это как никто другой.
ВТОРОЙ ДЕРЖИМОРДА. Добрее я не знаю человека.
ТРЕТИЙ ДЕРЖИМОРДА. Я подтверждаю сказанное выше.
– Вот как? – продолжала кричать на него Верочка. – И ты хочешь, чтобы я им поверила? Поверила твоим верным псам? Ты продолжаешь надо мной смеяться. За что? Что ты от меня хочешь? Быть может, мне следует в корне изменить свою жизнь, ходить с суровым, как смертница, лицом? Или кричать, как юродивая: «Вы слышите, господа? Слышите, небеса? Слышите, звезды? Я другая! Но как мне доказать этому битком набитому кошельку, этой мошне, набитой шахтами, яхтами и пароходами, что я заслуживаю человеческого отношения?». Знаешь ли ты, мальчишка, как погиб мой муж? Он вытащил из горящего танка своих боевых товарищей, полностью обгорев. Поверьте, будь он жив – проклятая война! – будь он здесь, узнай он, как вы себя вели со мной, от вас и ваших Держиморд не осталось бы и мокрого места. Я целый год не выходила из дома, все думала: почему он погиб? Не в частности, а в общем. Кому нужна была чеченская война? Почему, ради каких целей пошли туда лучшие из наших мужчин, когда другие делали миллиарды?
– Не обобщай, Верочка, – со слезами на глазах сказал Солод. – Ты не справедлива, на этой войне пострадали и мои близкие.
– Кто?
– Мой брат.
– Скажу вам честно, господин Солод, – переведя дыхание, сказала Верочка.– Мне льстило ваше отношение ко мне. Вы чем-то даже нравились мне, но сейчас я вас ненавижу.
– Почему, Верочка?
– Потому что вы хам.
Она подошла к опешившему от случившегося, сидевшему с широко открытыми глазами Шишигину.
– Я прошу тебя, Андрей, – проговорила она, заливаясь слезами. – Увези меня отсюда. Сейчас же! Ни секунды не хочу ждать. Пожалуйста!
ШИШИГИН (засовывая в карманы пиджака яйца страуса) Сейчас, милая, сейчас, родная! Вот только яйца возьму с собой, большие, черт, не лезут в карманы. Но что же все-таки случилось, Верочка?
ВЕРОЧКА (по-прежнему, плача и обращаясь ко всем). Он засунул мне под лиф чек на десять тысяч долларов, и решил, что со мною можно делать все, что ему вздумается. Полез ко мне с грязными поцелуями, пытался раздеть меня.
ШИШИГИН. Какая низость, Солод! Поверьте, я это так просто не оставлю, вы запомните этот инцидент надолго.
СОЛОД. А вы откуда вылупились? Кто вы такой?
ШИШИГИН. Я депутат Государственной Думы Шишигин Андрей Никиморович.
СОЛОД. Вот что, Кикиморович.
ШИШИГИН. Прошу не оскорблять. Я ведь могу ответить не только словом.
ДЕРЖИМОРДЫ (в один голос). А ну, попробуй!
СОЛОД (в приказном тоне) Отставить! ( К Верочке) Прошу тебя, Верочка, останься хоть на минуту, две.
ВЕРОЧКА. И не просите. Я не останусь даже на секунду. Андрей, я умоляю вас, пойдемте. Иначе я уйду одна.
СОЛОД (Тихо). Но я люблю вас. Похоже, это правда.
(Шишигин и Верочка идут к выходу)
ЛЮЧИЯ (Передразнивая Солода) Похоже! Как это пошло!
ГРАФ АЛЬМАРО (обращаясь к Солоду). Не ожидал такого отпора, Казанова?
ДОН ДИЕГО (Верочке вслед) Где этот чек, девочка?
ВЕРОЧКА. Я бросила его ему в лицо.
ДОН ДИЕГО. Очень хорошо. ( Во время сцены он вышел из зала и вернулся с булавой Ильи Муромца и мечом Биовульфа. Солоду). А теперь, господин богатый и наглый, послушайте, что я вам скажу. Вы обидели не только хорошую женщину, вдову героя войны – вы обидели нашего друга. И поэтому прошу вас сейчас же покинуть помещение нашего театра, и чтобы ноги вашей здесь больше никогда не было! Вы слышите, негодяй!
СОЛОД (Возможно, искренне). Простите и вы меня, господа. Я не хотел испортить праздник ваш.
( Солод с телохранителями, с графом Альмаро, Доном Диего и Доном Гамадрильо в качестве конвоя уходят)
МИСЮСЬ. А где Лев Леонидович?
ЛЮЧИЯ. Битый час, как статуя Родена, он просидел на своем стуле, не проронив ни слова. Когда Солод и Верочка ушли из зала, он встал и выбежал вон.
ВАСЮСЬ. Какое малодушие!
МИСЮСЬ. Льва Леонидовича замучила ревность, он тоже не равнодушен к Верочке.
ВАСЮСЬ. А она?
МИСЮСЬ. Она играет им, как кошка с мышкой. Но каков этот молодец! У него совсем нет опыта, если он принял нашу Верочку за женщину легкого поведения.
ВАСЮСЬ. Пожалуй, нету. Опыт приходит с годами. Он из той разновидности мужчин, которые считают, что деньги решают все. Тебе не кажется это странным? Ведь никакие деньги не вернут к жизни его погибшего брата? А обида, нанесенная нашей Верочке? Сколько стоит индульгенция на прощение женщины, которую мужчина хотел изнасиловать?
МИСЮСЬ. Да, но все-таки Верочка преподала ему хороший урок. Умница. Теперь, главное, чтобы этот молодой человек сделал правильные выводы. Сколько ему лет?
ЛЮЧИЯ. Примерно, тридцать.
МИСЮСЬ. В этом возрасте уже надо понимать, что купить можно тело, а не душу. Душа не товар, она не имеет цены. Ты согласен со мной, Васюсь?
ВАСЮСЬ. Да, милая.
МИСЮСЬ. В моей гримерной мы однажды провели ночь с Сережей Есениным, но прежде чем это случилось, он волочился за мной целый год. Почти каждый день он мне писал, дарил цветы и читал, читал.… Ах, Васюсь! Если б ты знал, как прекрасно он читал свои стихи. Как он их читал! С тем самым «буйством глаз» и «половодьем чувств». Например, эти:
«Руки милой – пара лебедей
В золоте волос моих ныряют.
Все на этом свете из людей
Песнь любви поют и повторяют»
Или эти:
«Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым,
И глаз осенняя усталость»
Ты помнишь эти стихи?
ВАСЮСЬ. Конечно, радость моя.
МИСЮСЬ. Так завоевываются женские сердца. Стихами, а не чеками. Но мы засиделись, милый. Все ушли.
ЛЮЧИЯ. Не все. Я отвезу вас домой.
МИСЮСЬ. Спасибо, родненькая. Вставай, Васюсь, пора.
(Все уходят)
Зрительный зал, балконы и ложи заполняются тишиной, словно на крышу здания театра села огромная доисторическая птица, обложив парадный вход, стены и окна огромными, согревающими материнским теплом, крыльями. И только воздух над сценой еле слышно гудел, как гитара, к которой случайно прикоснулись рукой.
