Что случилось, куда я попал?
Стефан Малларме
I.
Мои первые воспоминания об озере Блед никак не вяжутся с реальной хронологией поездки. Я вижу ее стройные, знойные плечи, нечаянную улыбку, навеки отраженную в сверкающей зеленой голубизне, пыль на траве, хромого голубя под ратушей – но все это было гораздо позже, в последний (или предпоследний) день моего путешествия по Словении. Странная страна: южный климат, славянская беспечность, косые горные леса и писуары величиной с книжную полку.
Сегодня – то есть, где-то в середине моего пребывания в раю – я весь день провел в гостинице, читая начатый на пляже «интеллектуальный бестселлер». За окном свирепствует ливень, но, Боже мой, как же я благодарен Тебе за эти отрадные, прохладные дни – дни покоя и вдохновения! Давно я не был так счастлив – какой рассказчик не согрешает этим признанием? Стало быть, не все в жизни декаденство и структурализм. Есть еще и вид из окна, и пирожное с пудингом, и чистая, без примесей дешевого самокопания, радость, сестра-близняшка беспечного детского ликования по поводу отменяющей школу простуды.
Инспектор Сергей Лаврентьев прибыл в «Антонину» два дня тому назад и с тех пор работал не покладая пенсне. Само расследование протекало довольно спокойно, но как только речь заходила о шкатулке, разговор по причинам, которые предстояло выяснить, мгновенно терял завоеванную непринужденность, собеседник становился хмурым, скрытным и всячески пытался пресечь дальнейшее общение. Как будто вся гостиница, подобно знаменитому восточному экспрессу, была замешана в эту таинственную историю. Или уж просто не доверяют никому, боятся? Вот, к примеру, Никита. Нормальный мужик, спортивный, патриотичный. Пьет умеренно, семью обеспечивает. Но стоило Сергею спросить, правда ли, что г-н Лосев давеча у Самойловых хвалился, будто он один знает о местонахождении шкатулки – Никита сразу же отвел взгляд в сторону и даже отодвинул стакан. В конце концов он, конечно, отозвался, но ни к чему путному это не привело.
— Гена? – повторил Никита с нарочитым изумлением. – Честно скажу: не припоминаю. Хотя, если по пьянке, то оно и неудивительно. Раз уж Генка на такие темы размахнулся – значит, приняли мы солидно. А может, я и вовсе в другой комнате был. Может, с Катькой на балконе сидел. Ей-Богу, не помню.
Словом, складывалось впечатление, что все опрашиваемые находятся меж собой в подсознательном сговоре, так как на заведомо расставленные ловушки ничто не намекало. Однако и поверить в то, что ни один из русских гостей отеля не видел никакой шкатулки, а большинство так вообще впервые о ней слышат, инспектор тоже не мог. Да и шут, в конце концов, со шкатулкой, когда в дело замешано исчезновение, а может быть, и смерть человека.
— Убийство, вы хотите сказать? – уточнила Мальвина Львовна, щурясь.
— Для следователя любая смерть подозрительна, — бесстрастно ответил Сергей. – Это уж, простите, профессиональная параноя.
— Не завидую вам.
— А я сам себе не завидую. Говорят, работа должна быть такая, чтобы ты ходил на нее, даже если тебе перестанут за это платить. Так вот, есть и среди нашего брата подобные энтузиасты. Но лично я к ним не отношусь.
— Зачем тогда начинали?
— Думаете, я помню? Нет, не помню. Бывает, оглянусь мысленно назад и в ужасе задаюсь вопросом: где я в этом непроходимом тумане тлеющих образов, слов, поступков?… Ну да будет. Мы и так уже непростительно отвлеклись.
— Бросьте вы. «Непростительно»! Перефразируя народную глупость: сам себя не простишь – никто тебя не простит.
— Давайте вернемся к Геннадию.
— Да ради Бога. Только что вам так дался этот Геннадий? Преступления совершают личности, а Геннадия личностью назовет разве что тот, кто Ницше и не нюхал. Я бы на вашем месте…
— Вы не на моем месте, — отрезал Сергей.
— А вы не грубите, — полуобидчиво-полушутливо, словно герои Германа Гессе, попросила Мальвина Львовна. – Я, между прочим, могла бы быть вашей матерью.
„Господь миловал”, — подумал инспектор и сдержанно извинился.
II.
Я тем временем – вернее, днем раньше – скучаю на грубом бетонном пляже. Скучаю, конечно, не в прямом, а в поэтическом смысле слова: томлюсь, невыразимым, грежу о невозможном, не решаясь ни взглянуть на нее, ни тем более заговорить. Я с детства боюсь женщин, в особенности красивых. Когда мне было пятнадцать, я готов был броситься в объятья любой, которая захотела бы стать моей «sweetheart», но за все три года в Лондоне, где мой отец работал на погубившую его страну, а я делал вид, что учусь в посольской школе, подруги у меня так и не появилось. Обстоятельство это не было связано ни с моим характером, мягким и бесконфликтным, ни с внешностью, скорее привлекательной, чем отталкивающей. Сам не знаю, чего я опасался: вынужденной серьезности отношений, разочарования (ее? моего?) или, что уже значительно ближе к истине, потери того драгоценнейшего дара, каким было для меня в те годы одиночество. Психологи зря заботятся о том, чтобы у ребенка всенепременно были друзья. Именно в детстве (а уж в юности, о коей речь, так и подавно) человеку надо бы как можно чаще оставаться наедине с собой. Острое ощущение оставленности, пресловутая «мировая скорбь» — пускай, раздутая и смешная, но, главное, чуждая соборной депресии всех этих «готов» и «эмо» — вот он, знаковый этап становления личности, а вовсе не «товарищи» и не «общие интересы». И даже если мое вечное аутсайдерство и впрямь послужило причиной упомянутого страха, подростковой неуверенности в себе, которая преследует меня и поныне (точь-в-точь, как вон тот паренек французской наружности) – даже если аналитики правы, то это не навязанная извне, а сознательная, добровольная жертва, глубоко осмысленный выбор, в котором я никогда не раскаивался. По поводу раскаяния: и за что они здесь берут три евро? За душ??
Завтра я найду (точнее, случайно обнаружу) другой пляж: дикий, но уютный, где бойкие словенские ребятишки отчаянно сигают с длинноногих мостиков в воду, с очаровательным безразличием пролетая мимо запрещающих купание знаков. А пока что мучительно влажный, с блестящими свежими капельками, кусочек ее плеча, еле улавливаемый изловчившимся краем глаза, все не выходит у меня из головы. Ну почему она вызывает во мне какие-то смутные библейские ассоциации? Не пойму. Нет в ней ничего ни ново-, ни ветхозаветного. Совершенно современная, самоуверенная красота. И вместе с тем нечто жалкое, но не беззащитное, а беспричинно печальное. Мне нравятся очень разные, подчас противоположные женщины, но если бы кому-нибудь вздумалось отыскать в них объединяющую общую черту, то именно эта ее пронзительная, щемящая задумчивость и будет, наверное, лучшей подсказкой.
А вот я и в гостиничном ресторане. За соседним столиком крепкий мужчина, лет шестидесяти трех с половиной, уставшим голосом объясняет хилому собеседнику, что достаточно расстрелять тучи, и нависший над Москвой смог хоть немного да рассеется. Я невольно съеживаюсь: в стоически безжалостном стремлении к справедливости угадывается желание расстрелять кого бы то ни было – не людей, так тучи.
— Личность или нет, — упорно вернулся к теме инспектор, — а от разговора со мной он явно уклоняется.
— Ну, в этом-то как раз виноват не он, а ваша должность. Вернее, наше к ней отношение.
— Русское, вы имеете в виду?
— Да почему русское? – возразила Мальвина Львовна. – Человеческое. Кому ж приятно, когда тебя подозревают на каждом слоге? Страшно, знаете ли. Заикнешься не в том месте, и доказывай потом, что ты не Чарли Мэнсон.
— Полно вам. Я все-таки частный детектив, а не мент.
— Похвально. Но подкупает людей доверие. Доверие, а не сомнение. Так что не удивляйтесь ни холодности, ни скрытности. Если ваша задача выведать, то их задачей всегда будет скрыть, по поводу и без повода.
— Почему же «их»? Говорите прямо: «наша», наша задача! – Сергей заметно разволновался. – Значит, и вы, и вы, Мальвина Львовна, тоже со мной не откровенны, и вы скрываете! Ну да ничего. Иного я и не ждал.
— Не надо, — сочувственно посоветовала Мальвина Львовна, — не кипятитесь. Мне, голубчик, скрывать нечего. Возраст уже не тот.
— Зато господин Лосев, что называется, в самом соку.
— Лосев, Лосев! — в голосе старушки появилась новая, незнакомая Сергею и потому любопытная, нотка раздражения. – Свет клином сошелся на Лосеве. Несчастный человек этот ваш Лосев!
III.
И то сказать. Геннадий Лосев родился в городе Буй, в семье бухгалтерши и сантехника, был четыре раза женат, и все неудачно. Причем, первый свой брак он заключил по любви, а вот супруга вышла за него совсем из иных, хотя, по-своему, не менее романтических соображений. Геннадий до наваждения напоминал бедной девушке ее неоплаканного жениха, без вести пропавшего в «проклятые девяностые» по дороге с работы в чебуречную. Можно представить себе удивление Геннадия (и горечь этого удивления), когда в «окаянные двухтысячные», переключая каналы вялого постсоветского телевидения, он вдруг увидел свою жену в передаче «Ищи-свищи», куда люди обращались в поисках потерянных друзей и близких, а ведущие и оперативная группа находили пропавших и организовывали в студии долгожданную встречу, полную оправданных рыданий, ностальгической музыки и щедрых аплодисментов. Мистически исчезнувший жених нашелся; правда, причина его исчезновения оказалась настолько банальной, что говорить о ней, право, не стоит. Зато Ирина такой развязки не выдержала. Необдуманную, ослеплением страсти продиктованную связь она бы еще поняла и смирилась с ней, как и полагается женщине, отродясь подобных страстей не испытывавшей. Трагедия была не в том, что Дмитрий встретил другую, а в том, что эта другая наградила его той баснословной полнотой беспредельного счастья, которая с Ириной ему и не снилась (то есть, сниться-то, может, и снилась, а тут предстала во всем великолепии воплотившейся фантазии).
Вторая женитьба оказалась и вовсе сущим недоразумением. Однажды новая спутница Геннадия, красивая и предприимчивая, уехала по делам в Турцию – и с концами.
Причина третьей свадьбы была, учитывая возраст и опыт обоих, невыносимо тривиальна. Будущая супруга не любила Геннадия, не хотела ребенка; он, разбитый после двух первых браков, тоже не горел желанием свить очередную семейную паутину. Благо, развод прошел без лишних истерик. Девочка, перенесшая весь сыр-бор на удивление спокойно, ходят слухи, щеголяет теперь на престижных европейских подиумах.
Четвертой жене Геннадий изменил с пятой, сказать о которой нечего, кроме того, что 17 июля 2011-го года (то есть, через год после описываемых событий) она умрет от загадочной азиатской болезни, сразившей ее…
Неважно. Солнце робко прокалывает тучи тонкими ресницами утренних лучей, занавески замерли, я бреюсь и, смакуя, планирую предстоящий день, теплый и золотистый. Его пространственные рамки отложились в моей памяти куда лучше, нежели временные. Помню буквально каждую мелочь с точностью, хочется верить, до минуты, а вот спроси меня, когда это было – ближе к началу, концу или середине моего словенского блаженствования – понятия не имею. Локализацию во времени усложняет то обстоятельство, что купался я тогда ни на платном, ни на диком пляже, а совсем в другом месте. Весь день я бродил вокруг озера, обошел его три раза подряд и, наконец, недолго думая, плюхнулся в воду с некоего подобия мостика, явно для этого не предназначенного. Штрафа я не боялся, да и не видел за все время моего пребывания в Бледе ни одного блюстителя порядка.
Задача предстояла нешуточная: доплыть до островка посреди озера, на котором белеет его бесценное украшение – старинная католическая церковь, снаружи сохранившаяся не в пример лучше, чем внутри. С другой стороны, внешне храм ничем не отличается от любой другой здешней церквушки, и лишь попав внутрь, причащаешься его не по-античному уютной, домашней древности.
Мои отношения с религией знали короткий этап активного восхищения, когда, прочитав вдохновенную апологетику Гилберта Кийта Честертона, я вообразил, что и у меня, как у болтливого британского фантазера, все сошлось, и блудный ключ обвенчался, наконец, с суровым замком извечной ортодоксии. Я думал – нет, я был уверен, что нашел себя в том христианстве, которое Честертон ставит во главу «средиземноморской культуры»: творчески-бурном, радостном и свободном. Больше всего в его книге подкупает именно то, за что иные могут упрекнуть в фанатизме: рьяная, наивная убежденность в истинности своих выводов, освященной мистической мудростью столетий. Но это ни в коем случае не ограниченный фанатизм скупца, алчно стерегущего кучки ржавой жести от уготованных геенне огненной еретиков. Честертон, как заигравшийся ребенок, охотно делится своим сокровищем с каждым встречным, а если и бросается на его защиту с потешным рыцарским безрассудством, то это всего лишь жених, невесту которого незаслуженно оскорбили (заслуженно ведь не бывает, на то она и невеста), рвется сражаться во имя ее оклеветанной чести. Так что будьте спокойны: никто не погибнет и даже не будет ранен.
— Ранен? – переспросил инспектор, имитируя рассеянность.
— По официальной версии, он якобы зацепился за какой-то острый крюк, — шепотом пояснил Зиновий Самсонович, — но вы же сами понимаете…
— Нет, — развел руками Сергей, — теперь я уж точно ничего не понимаю. – Какой крюк? Какой бобслей??
— Так я вам сейчас все объясню, — Зиновий Самсонович расплылся в дружеской улыбке. – Вы не волнуйтесь. Еще одно двойное эспрессо, пожалуйста! Да… Так вы у нас недавно?
— Со вчерашнего дня. Но город невелик, поэтому…
— У-у! – взволнованно качая головой, перебил Зиновий Самсонович. – Невелик да наводнен! – и точно грозя инспектору пальцем, многозначительно повторил. – Наводнен!
Этот Зиновий Самсонович чем-то напоминает мне моего отца. Те же тайны мадридского двора, коды да Винчи и всемирные заговоры. Ну отчего мужчины, особенно русские, так влюблены в эту муть? У моего папеньки хотя бы не было выбора, но остальные… Не спорю (мне ли спорить!), все это есть, все реально, но и дьявол, говорят, существует – что ж теперь, выслеживать его день и ночь словом, делом и побуждением? Важно уметь вовремя отразить удар, но отравлять себе целую жизнь нескончаемыми страхами – увольте! Напали – защитись. Пока, слава Богу, удавалось.
— В каком смысле, наводнен? – удивление инспектора становилось все более искренним.
— А, — прикусив обрюзгшую нижнюю губу, ответил Зиновий Самсонович, — понимаю. Понимаю…
Он скороспешно извлек из внешнего кармана чекистской строгости пиджака красную авторучку и, сосредоточенно озираясь по сторонам, гордо начертал на салфетке непонятно к чему относящееся «куда?». Сергей с недоумением смерил его взглядом и задумался. Напрашивались три варианта. Либо он имеет дело с обыкновенным сумасшедшим, либо Зиновий играет (и явно переигрывает), либо… Тут Сергею стало не по себе. Потому что если это правда… Так, стоп, хватит, с ума сходить он не намерен.
— Перестантье меня дурачить, — нервно отчеканил Сергей в надежде побагроветь. – Что это за словесный маскарад?! Что вы мне здесь пишете? А?! Отвечайте, в чем дело! – инспектор уже почти кричал: во всяком случае, говорил так громко, что один из официантов обернулся (хотя, возможно, и не по этому поводу, официанты вечно вертятся).
— Я… ничего… я… – замялся Зиновий Самсонович. – Видимо, неправильно вас… понял… Простите, не серчайте. И… ради Бога, потише. Нас могут… Только не злитесь, но нас действительно могут… – постепенно обретая былую уверенность. – Нас наверняка подслушивают. Вот я и думал… может, лучше отойти…
— Кто? – спросил Сергей еще раздраженно, но чувствуя, как гнев потихоньку перетекает в бессильное сожаление. – Ну кто, скажите, на милость, нас с вами подслушивает?
— Известно кто, — обреченно ответил Зиновий Самсонович, теребя злосчастную салфетку. – Все.
Мимо прошел мужчина чуть моложе Зиновия Самсоновича и весело ему подмигнул.
— Саша Добровольский, — последовала незамедлительная справка. – Он… – начал было Зиновий Самсонович.
— Ваш старый приятель, — прервал Сергей. – Я знаю.
— Отлично работаете!
Похвалы он ждет за это неприкрытое подхалимство или пощады? Придуривается или вправду так запуган? Сергею вспомнилась его давнишняя подруга, девятнадцатилетняя полька из католического лицея, которая боялась забеременеть через одежду. Ее отец радел за принципы и патриотизм, не брезгуя, однако ж, отъявленной интернетовской порнушкой, а мать совмещала слепое патриархальное смирение с самыми невообразимыми представлениями о мире, полном эридемий, террористов и коварных обольстителей. Все началось в Магдебурге, куда его закинула зловещая сублимация судьбы, а кончилось, растаяло, разлюбилось в поезде Красноярск-Сочи, где Сергей, некстати очаровавшись вульгарной в манерах, а в остальном вполне обворожительной проводницей, окончательно констатировал летальный исход увядшего чувства. Никакого «романа» между ним и тщеславной путеводной дивой, разумеется, не было (дальше слабого намека на взаимную симпатию дело не зашло), но, воспитанный на французском символизме и литературе Серебряного Века, Сергей восполнял свое сердечное непостоянство железной честностью, которую начитанные женщины предпочитают лицемерной верности. Ему пришлось оставить Каролину и впоследствии не раз об этом пожалеть. Потом, много лет спустя, он нашел эту смешную, курносую ангелицу в одном из популярных комьюнити, но ни на первое, ни на второе его сообщение она не ответила.
IV.
По вечерам здесь так тихо, а тишина эта так таинственна, что будь я поэтом, сонеты струились бы в ноутбук, точно вон тот ручеек – в незапятнанную искусственным освещением неизвестность. Но я не поэт, и в скупом сиянии монитора лишь бледнеет двенадцатый за ночь пасъянс да беспокойный мотылек настойчиво шаманит над потертой клавиатурой. Минут через пять наступит истощение, но возвращаться в отель мне неохота, глаза устали, я опускаю экран и, странно взбудораженный непрошенной, хотя и вполне объяснимой мыслью о смерти, вспоминаю, что скамейка-то, между прочим, со спинкой, и, неестественно потягиваясь (как будто меня снимают скрытой камерой, притаившейся в паутине ветвей), пользуюсь этим изящным, но твердым преимуществом, чтобы вскоре воспрянуть, ринуться к ручью и, утолив одним махом две жажды – воды и восторга – предаться размышлениям о третьей.
Признаться честно, я не ожидал подобного поворота событий. Не то чтобы я боялся, вляпавшись в очередную любовную историю, утратить извечную бдительность. В этом (а отчасти, увы, и в прямом) смысле я стреляный воробей, опытом обученный сочетать наслаждение с наваждением. Порой мне даже обидно бывает, что отец никогда не посвящал меня в чарующие (для некоторых) подробности своей профессии. Тогда эти нескончаемые гонки были бы хоть чем-то оправданы. А так – ни тебе раскрытых тайн, ни спокойной жизни. Но как-то уж слишком стремительно само развитие надвигающегося приключения. Не забавно ли: стоит мне одним глазом опознать опасность, а другим приметить эту удивительную красавицу, как на следующий же день (тут, впрочем, память может дать сбой, но, думаю, незначительный) меня настигает записка, краткость которой в силах соревноваться разве что с ее содержательностью? Если поддамся – завтра же, наверное, буду счастлив (мы ведь не школьники, в конце концов). Если все-таки не решусь – лишусь того, что больше всего люблю в этом непроницаемо призрачном мире и чего не испытывал, страшно помыслить, месяца как два кряду. Что делать? Я, как сейчас модно выражаться, реально растерян. Растерян настолько, что, право, готов обратиться к наивозмутительнейшему клише и попросить совета у бедного, беспомощного читателя, которого авторы-хамелеоны льстиво призывают к себе в союзники, словно книга и впрямь рождается в процессе чтения, а не закончена, переплетена и брошена на съедение критикам.
Почувствовав надвигающийся приступ удушья, инспектор тут же покинул отель, хотя и понимал прекрасно, что климатизация шумит вовсю, а мнимые опасения, так часто его терзающие, еще ни разу не оправдались. Но свежий воздух все равно подействовал благотворно, и фобии мигом улетучились. Плюс ко всему, Сергей страшно устал от этих долгих, пустых бесед, напоминавших угрюмые странствия поездами дальнего следования, где бездарно коротаешь время, играя в карты, читая газеты, а чаще всего пускаясь в столь же бессмысленные, сколь неизбежные рассуждения о том, что и тут, и там – везде дают взятки.
Блуждая по городу, он набрел на бобслей, о котором, очевидно, говорил Зиновий Самсонович, судорожно повторяя, что «крюк-то был пуст» — фраза, безвозвратно терявшая какое-либо значение ввиду соседства с другими, неизвестно к чему относящимися домыслами. Теперь картина постепенно начинала проясняться. Вот только что удивительного в пустом крюке? Вон их здесь сколько: не меньше, чем вагонеток. Глядя на такие подъемники, Сергей всегда возвращался памятью к набоковским «Просвечивающим предметам». Лет пять тому назад он посетил Монтре и, с трудом отыскав могилу неоплаканного волшебника, а затем пролистав в местном кафе претенциозную европейскую прессу, подумал вдруг о том, что в такие времена бегство от социальных тем (не столь уж безоглядное, если на то пошло) из пылкой эстетической причуды превращается в зрелое творческое кредо, единственный способ уклонения от серой политкорректной обязаловки.
Вот и я о том же. В моем гостиничном номере было несколько картин, но лишь одна из них стремительно выделялась на общем фоне привычно бесцветных сестер, дразня бессонное воображение калейдоскопом лучезарных догадок. Что ни говори, а искусство – настоящее, нетронутое плесенью актуальности, вечно живое искусство – медленно, но уверенно загибается.
Оставив компьютер в комнате (пришлось-таки подняться и с полминуты чахнуть в лживым просторе коробки лифта), наспех поприветствовав полночь, я снова выпорхнул из гостиницы, оглушенный на миг звонкой, стеклянной свадьбой, бездумно бушующей в ресторане возле рецепции. Кроме клокочущей мифологии водопадов, к которым мы еще ненадолго, но вернемся, всякий шум действует на меня угнетающе. С другой стороны, ничто так не подчеркивает сакрального безмолвия необитаемой ночной аллеи, как сумасшедшая вечеринка, предшествующая сладостному освобождению, этому спасительному прыжку в оазис отчужденности. Спать я, понятное дело, не мог. Нужно было тщательно все обдумать, должным образом предвкусить. Как справедливо заметил мудрый датский философ, удовольствие само по себе, без надлежащего внутреннего разогрева, погасив поверхностную похоть, оставит неудовлетворенными и ум, и фантазию, а это мне ни к чему: во-первых, есть видеокабины, а во-вторых…
Пытаясь сложить имеющиеся части паззла в единое целое, инспектор серьезно опечалился, увидев, как многого еще не хватает, как много перед ним неясных, расплывчатых кусков, где чистый голубой абсолют может в итоге оказаться и небом, и водоемом, и спиртом, а сказочная верхушка предполагаемой башенки – коричневым колпаком картонного клоуна. Положим, один неоспоримый факт налицо: пропал человек…
Цепь размышлений прервали пугающе близкие, протяжные стоны. Голос доносился из кустов, куда инспектор тотчас ринулся, впопыхах перезаряжая пистолет. Оружие, однако, не пригодилось. В кустах лежал отягощенный горбатым рюкзаком турист, подвернувший правую ногу. Продолжая постанывать, он с ярким русским акцентом спросил, говорит ли Сергей по-английски.
— Не утруждайте себя, — ответил инспектор. – Что с вами стряслось?
— Да хотел забраться своим ходом. Цены-то у них дикие. Один подъем – семь евро.
— Сможете идти, опираясь на меня?
— Едва ли. И, главное, мобильник как назло разряжен. Прямо кино. Американское.
Вызвав скорую, Сергей присел на корточки и внимательнее осмотрел потерпевшего. Камуфляж европейский, прогрессивный, но это наносное. А так – совок совком. Щетина, потухший, затравленный взгляд, татуировка на запястье. Он может любить Солженицына, а может – Шолохова, верить в науку или ездить к киевским старцам за благословением на каждый чих: при полном, генетически запрограммированном отсутствии внутренней свободы все это ровным счетом ничего не меняет.
— Я следователь, — доложил Сергей. – Так что извините, но мне придется вас немного помурыжить.
— Спрашивайте, — пожал плечами турист, — но, во-первых, я в Бледе проездом…
V.
А во-вторых, денек нынче ну просто отменный, и я наконец-то решился исследовать здешние окрестности. Вообще Блед это вещь в себе (в отличие, кстати, от того же Кенигсберга), и чем больше в него углубляешься, тем необозримее его бездонность. Каждый день – независимо от того, где, как и с кем его провести – есть новая, законченная и неповторимая жизнь, первый и последний полет безвольной стрелы, лебединая песня серийной души в ее скользких, переменчивых ипостасях. Но в Бледе эта непреходящая новизна малейшего переживания, неоднократно вроде бы изведанного и изученного – будь то внезапное дуновение ветра или поцелуй школьницы – ощущается особенно остро. Вчерашняя тургеневская лужайка сегодня, избалованная солнцем под иным ракурсом, метит в Ван Гога, а завтра, того и гляди, прикинется умирающей под сенью пухлых романтических туч. Ну и, конечно же, озеро, переливающееся неохватной палитрой цветов и грез, вечно разное и неизменное, словно краткий, кроткий вдох, за ним следующий, а там еще один – и так без конца и края, апофеоз быстротечной неподвижности. Рекламные книжицы тем не менее советуют обратить внимание также на близлежащие красоты – и вот, я направляюсь прямиком в национальный парк. Билет уже куплен, курок не дремлет. Напротив меня – две рыжих коровки (даром что не божьих) мирно пасутся вдоль далеко не мирной реки, финальный аккорд которой – живописный, хотя и не столь высокий, как кажется на снимках, водопад – является одной из главных местных достопримечательностей. Слева от рокочущего Прометея (мое своевольное измышление) радужной аркой вознесся недосягаемый железнодорожный мост, а прямо под ним ласкаемые ветром, волнистые верхушки вечерних деревьев, слегка взъерошенные, как теплые весенние облака, бесшумно вздымаются к небу. Есть и деревянный мостик, по которому я благоговейно прогуливаюсь и, беспрестанно задирая голову, не перестаю восхищаться его каменным собратом. Желающих насладиться лесной магией меньше, чем того заслуживает последняя, хотя и больше, чем мне бы хотелось. Из знакомых лиц – пожилая, но не в пример мне активная немецкая пара, «француз» и рыжеволосая художница. А так – почему-то одни мусульмане, семьями. Все бы ничего, да больно густо. Не поймите меня неправильно, людей я люблю – но предпочитаю восход солнца. Честертон людей любил, причем, на мой взгляд, не всегда заслуженно. Я, конечно, понимаю: мол, не нам судить, заслуженно или нет, и все такое прочее, но ведь и так все судят. И Честертон тоже судил. Судил о христианстве по той утопической картине старой доброй Англии, которую он, столь щедро наделенный фантазией, себе выдумал. Однако существовала ли эта добродушная католическая деревенька, населенная истинно смиренными чудачками, коротающими время за посиделками и богослужениями, где-либо, кроме честертоновского воображения? Вот о чем я думал, присев отдохнуть на скрытый широкополой тенью холодный камень. Еще я думал о ней и терзался сомнениями. Зачем она мне все это сообщила? Могу ли я ей доверять? Если да, то в принципе, это мне урок на будущее. Сам я едва ли догадался бы. Хотя, когда бы не она, моя привычная осмотрительность, возможно не впала бы в томную, недвузначно убийственную кому. Сплошные «если». И так все время – всю жизнь, которую, словно капризную, непредсказуемую женщину, любишь, не понимая. Но что же новый собеседник Сергея?
Начатое предложение осталось незавершенным. Стреляли откуда-то сверху. Первая пуля попала бедняге в руку, вторая просвистела над ними, как взлетающая петарда, зато третья, безопасно полоснув инспектора, поразила «туриста» прямо в грудь. Лишь тогда, отчаянно прислушиваясь к лихорадочной предсмертной неразберихе, Сергей понял, как неверны были его предположения относительно этого непростого человека и, по-видимому, крайне ценного свидетеля. А рассказал он вот что.
VI.
Я шел по асфальту, одетому в трещины. Над улицей хрустнул непрошеный гром. Светало. Две молодые женщины нырнули в старый кирпичный дом. На перекрестке, пустом и грустном, куда не дай Бог попасть в час пик, вовсю перемигивались рекламы и мерно похрапывал грузовик, плененный бессмысленным светофором. На стенах, средь прочих, мелькал плакат московского медиума, о котором когда-то вопили, теперь молчат, а завтра, глядишь, завопят по новой. В одной из немеркнущих витрин бледнели поделки примитивистов – дешевый бред.
Я люблю Берлин: его удивительную свободу, неряшливость улиц, простор площадей, даже когда там полно народу (а там, как правило, много людей). Кстати, о людях: привычный образ правильных немцев сходит на нет. Они еще, правда, цитируют Маркса и уважают красный свет, но в результате неизбежного переплетения культур курсы фламенко, боснийская беженка, марш трансвеститов – весь этот сумбур внезапно становится чем-то целым. Мировоззрением, если хотите. Новой реальностью, где соседствуют Шиллер и переворот в Египте. Когда, наконец, я заметил хвост, было, наверное, полшестого. Светало. Я перешел через мост – и на мосту увидел второго. Сидя на корточках, в лохмотьях, он криво насвистывал старый марш. Я сразу понял: пора уматывать, пока из меня не сделали фарш. Ах, как я боялся, как торопился! Туман был – кошмар! – не видать ни зги. Дым фабрики вдоль над рекой струился, и кровь беспощадно стучала в виски.
Я все еще помню тот странный стук. Забытые сны оказались вещими. Непрошеный гром замыкает круг. Я шел по асфальту, одетому в трещины…
VII.
Неплохо для умирающего, правда? Зевая, я откладываю книгу в сторону и в сотый, наверное, раз просматриваю восторженные отклики на задней обложке. Андрей Суховед назвал роман «подлинным прорывом», а журнал «Дискурс» увидел в нем «непредсказуемую смесь Гоголя и Роб-Грийе». Второе еще куда ни шло (хотя и не без необходимых оговорок, конечно), но уж Гоголь-то тут, по-моему, совсем не причем. Развязка, кстати, вполне предсказуема. Середина меня, признаться честно, утомила, поэтому я решил направиться прямиком в конец, разрешивший загадку ровно так, как я предполагал. Шкатулка, разумеется, все это время… А впрочем, не стоит. Авось, когда-нибудь осилите. Как-никак, «роман-рубеж», «загадочный шедевр современной россий…» Прошу прощения. Я, кажется, перепутал обложки.
Итак, я приподнимаю утомленный локоть и, облегченно вздыхая, прощаюсь с книгой на полотенце, крепостью на скале, сказочно белой церковью на крохотном острове в богатой аранжировке лесистых гор, прощаюсь с изумленными туристами, поразительно прозрачной озерной гладью и, наконец, с моим безжалостным соотечественником, умело косящим под Алена Делона. Я слышу за спиной знакомый, непрестанно, увы, ожидаемый щелчок, резко оборачиваюсь и одним-единственным приглушенным выстрелом превращаю его пышную петербургскую переносицу в безобразный кровавый винегрет. Затем, провожаемый перепуганными воплями отдыхающих, я подбегаю к запаркованной неподалеку машине, ставшей моим вторым домом, и поспешно покидаю этот волшебный город, где не то что убить человека – выругаться-то стыдно: такая кругом красота. Но что поделаешь? Инстинкт самосохранения сильнее эстетических прозрений. А он ведь уже почти нажал на курок. Да и вообще, как говорится, на даму надейся, но и сам тоже не теряй бдительности. И все-таки жаль отсюда уезжать. Автобан нынче, правда, сияет ослепительной свободой, средь желто-зеленых полей чихают оросители, а небо так доверительно низко склонилось над землей, что любая метафора кажется не менее заезженной, чем мой невзрачный, подержанный, но милый сердцу и ступне автомобиль. Не мешало бы заправиться.
Что же касается моего первого дня в Бледе, то дело обстоит следующим образом. По променаде проплывают пестрые пешеходы. Над океаном голов и кепок вспыхивают перископы фотоаппаратов. Встречаются и видеокамеры. Вот, например, моя – правда, не в толпе, а на траве, у самой воды: старая, но вечно исправная. Я приближаю противоположный берег и, пользуясь неповторимой для человеческого глаза зоркостью объектива, наблюдаю за молодой парой в эпицентре оживленной беседы. Сложно сказать, ссора это или так, мелкое разногласие, а может, и вовсе что-то другое (общий восторг, возмущение, не знаю). Издалека их разговор напоминает немое кино, где бóльшую часть диалогов (а в данном случае – каждое слово) приходится додумывать самому. Он, по крайней мере, опредленно взволнован. Она, на первый взгляд, равнодушна, на второй – подавлена, на третий – взволнованна не меньше, чем он (если не больше). Внешнее различие все же налицо: он бурно жестикулирует, лицо его содрогается в мимических метаморфозах, в то время как она сидит недвижно, лишь изредка шевеля ленивыми губами, некрасиво сливающимися с набухшим подбородком, гордо подпертым левой рукой (наверняка уже затекшей – даю собственную на отсечение). Вокруг их столика бегают какие-то дети: судя по всему, чужие – уж слишком молоды и безразличны к ним эти двое. Он до смешного театрален, зато она, пожалуй, действительно была бы неплохой актрисой. За ними – лес и череда дорогих отелей. В кафе, где они выясняют отношения, относительно пусто. Четыре столика, не считая наблюдаемого, заняты, но, учитывая размеры заведения и обеденную пору, это пустяшный результат. С другой стороны, насколько можно судить из обзора и опыта, сюда приходят, в основном, на десерт. Так или иначе, уже третий час, а в это время народу здесь, как правило, немало. Не потому ли владелец, который вышел на помост покурить, так печален? Он похож на француза. Не владелец, а молодой человек: владелец, скорее, напоминает грека (философским профилем и острой сосредоточенностью взгляда, устремленного в мокрую даль, на серебристые горы). Она тоже темновата, вроде бы натуральная брюнетка, хотя поди нынче разбери. Глаза… Нет, цвета глаз отсюда не угадать. Но что я вижу (и моментально рифмую с гласом вопиющего в пустыне), так это ее стройные, знойные плечи, нечаянную улыбку и т.д.
