5.
25. 05.2007. Правило пятнадцатое – врите как можно больше, но не завирайтесь. Для вас это – ни то ни се, а для Кредитора – волшебное снадобье. Он проглотит любое дерьмо – лишь бы пахло деньгами. Еще раз говорю: врите, но не завирайтесь. В особенности, если на встречу с Кредитором приглашается кто-то третий. Вот пример. На ужине у Зелотов присутствовал старик, божий одуванчик – седая, под зека, стрижка, старомодный сюртук, манишка, галстук-бабочка с золотой булавкой и узкие, как у стиляг шестидесятых годов прошлого века, брюки, плавно перетекающие в остроносые, как стрелы Робин Гуда, туфли-лодочки. Старика почему-то звали Дема, жена Зелота обращалась к нему на ты, он был здесь своим парнем, и это ему нравилось. Меня прямо-таки шокировала его речь. «У них была проблема с деньгами, – говорил он, обращаясь ко мне и подмигивая при этом оловянным глазком жене Зелота. – То есть с деньгами для новой свинофермы. Спрашивают: «Поможешь, Дема? Всего-то три лимона зелени надо» А Дема им в ответ: «Что ж не помочь? Дема помнит дружбу и ради дружбы любые деньги найдет. Дема такой».
– Почему вы так часто повторяете свое имя? – спросил я, внимательно вглядываясь в его оловянные глаза.
– А чтоб не забыть, – под общий хохот сострил Зелот. – Знаешь, сколько ему лет, Ник? Девяносто! А выглядит мальчиком, глянь, какой красавец! Дай я тебя поцелую, Дема.
Зелот полез к старику целоваться, тот остановил его и, погрозив указательным пальцем, поправил:
– Девяносто один. Дема знает, сколько ему в точности лет. Все путают, а Дема точно знает.
После этого он притянул к себе Зелота и сочно поцеловал его в губы.
В центре стола (гвоздь программы!) лежал хорошо прожаренный Авраам, обложенный овощами, зеленью и фруктами. Из пасти поросенка торчало печеное яблоко. Он смотрел стеклянными зелеными злобными глазами поверх голов сотрапезников, словно хотел сказать: «Ненавижу! Ненавижу всех!»
– Бедный Авраамчик! – притворно вздохнув, сказал Зелот, и поцеловал поросенка в пятачок. – Но не грусти, милый, дойдет очередь и до братиков твоих – всех съедим. Правда, Дема?
– Правда, – ответил Дема.
– А вы любите свинину, Ник? – спросила у меня жена Зелота.
– Обожаю, – ответил я.
Во время трапезы, когда уже изрядно выпили, жена Зелота спросила о долгах. Я сказал (соврал, конечно), что провел несколько финансовых операций с хорошей прибылью, что денег скоро будет много, что я намерен не только рассчитаться с ними, но и предложить им деньги для развития их «свиного дела». Жена Зелота выслушала мою тираду с недоверчивой улыбкой, а затем, обратившись к мужу, спросила:
– Ему можно верить?
– Можно, – ответил Зелот. – Он хоть и враль известный, но деньги у него водятся. И вообще, если он захочет, денег у него будет больше, чем у Демы.
– Заткнись! – перебила Зелота жена. – Дема копил их сто лет, а этот…
– Не сто, а девяносто один, – вставил Дема, прожевывая кусок мяса, вырезанный из голени Авраама. – Не прибавляйте, милая, Деме и без того много лет.
– Пусть девяносто один. А этому сколько?
– Этому? – переспросил я, указывая на себя поросячьей ножкой. – Этому двадцать семь. А вам сколько?
– Надо же, уже лыка не вяжет. А ты ему веришь, Дема? – спросила жена Зелота.
– Я? Нет. Брешет, как собака. Дема таких не любит.
Не помню, сколько я к тому времени выпил, но голова гудела, как рельса во время утреннего подъема в лагере, к горлу подкатывала тошнота, хотелось вырвать, но для этого надо было встать, пойти в туалет и, встав на колени перед беде и унитазом, как перед святыми образами, прочесть «Отче наш», и освободить душу. Не тут-то было. Ноги меня не слушали. Я выпил еще какого-то противного ликера, и перед глазами все поплыло. Жена Зелота, растрескавшись на мелкие части, свалилась в кучу под торшером. Нос Зелота, отделившись от лица, вынюхивал что-то в грязной салатнице. Божий одуванчик, Дема, лишившись половины лица, хитро мигал одним глазом, из бритой щеки старика сквозь крошечную дырку текла кровь, застывая, как сбитень, на белой скатерти. «Я с ума схожу! – с ужасом подумал я. – Бежать, бежать, бежать отсюда! Впрочем, куда бежать? Может, я уже умер?».
– Не умрешь, пока долги не отдашь, – голосом жены Зелота проговорила куча под торшером.
Нос Зелота, обнюхав все блюда, ткнулся мне в жилетку и захныкал:
– Ник, милый, погаси долги. Умоляю! Она ж меня свиньям скормит.
– Не скормит, – отважно отвечал я. – Не посмеет.
– Скормит! – уже не хныкал, а захлебываясь, рыдал Зелот. – И на следующий ужин вы будете есть ни Якова, а меня
Я гладил его по голове, пробовал успокоить:
– Перестань, друг мой, она ж все-таки жена тебе – не зверюга какая. Не плачь, пожалуйста, все образуется.
– Ой, Ник, как ты ошибаешься! – волком завыл Зелот. – Зверюга она! Самая что ни на есть настоящая – о когтях и о клыках. Я ее муж. Я ее знаю. Всю. Понятно?
В это время справа от меня появилась жена Зелота и больно укусила меня за мочку уха.
– Что ты делаешь, женщина! – крикнул я. – Опомнись!
– Это за то, чтобы не врал, – ответила она.
Недоеденные останки Авраама заиграли стеклянными глазками, поднатужились и выплюнули в вазу с цветами печеное яблоко.
– Ха! Хрр… теперича и я что-нибудь скажу, – заговорил пятачок. – Ник, отдай долги. Хуже будет.
Я уже умолял всех богов покончить с этим кошмаром, пытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву – увы, тщетно, ровным счетом ничего не шло в голову. Но, слава богу, всему приходит конец. И когда, до предела ослабев, я готов был упасть на пол, Дема, божий одуванчик, встал во весь рост и, гордо неся на прямых, как у покойника, плечах половину головы, подошел ко мне и, дохнув мне в лицо водочным перегаром, проговорил:
– Дема не любит, когда ему или его друзьям не возвращают долги. Дема наказывает должников.
– Как? – глупо спросил я.
– А вот так! – сказал он и, схватив за заднюю (еще не съеденную) ножку Авраама, с силой опустил полутушу поросенка на мою голову.
У меня потемнело в глазах.
«Матерь Пресвятая Богородица!», – прошептал я, теряя сознание.
Очнулся глубокой ночью. В окно светила тихая луна. На тахте, где я обычно читал или что-то записывал, спал Зелот.
– Зелот, – позвал я.
– Да, – ответил он, просыпаясь.
– Ты меня привез домой?
– Да. Тяжелый ты, Ник. Едва дотащил до лифта.
– Так сильно опьянел?
– Вдребезги.
– Спасибо.
– За что?
– За то, что привез.
– Пожалуйста, – сказал Зелот, и, поворачиваясь на другой бок, добавил: – Ник, давай поспим, через пару часов будет светать. У меня завтра куча дел.
Я коснулся головы, и едва не вскрикнул от боли – чуть выше виска рука нащупала мягкую, размером в небольшую сливу, шишку.
– Что это у меня на голове, Зелот? – спросил я. – Меня кто-то ударил?
– Нет. Это я тебя уронил, когда укладывал в кровать, – ответил Зелот. – Ты ударился об спинку кровати.
– Да?
– Да. Прости, Ник. Тяжелый ты.
– Странно, – после небольшой паузы сказал я. – А мне почему-то кажется, что меня кто-то ударил.
– Это с перепоя, – громко зевнув, ответил Зелот. – Мне тоже, когда напьюсь, такое иногда привидится, что хоть в психушку ложись.
– Бесовщина?
– Вроде того. Правда, точнее, не бесовщина, а сальвадорщина.
– Что?
– Я сказал: сальвадорщина. От имени художника Сальвадора Дали. Этой болезнью сейчас многие страдают: художники, писатели, режиссеры, а с ними и все те, кто потребляет плоды их трудов.
– Ты перегибаешь, Зелот, – слабо пытаясь возразить ему, сказал я. – Это же только искусство, поиск новых форм, стиля, цвета и прочее.
– Да какое же это искусство, Ник? Посмотришь какой-нибудь современный фильм на ночь – обязательно какая-нибудь дьявольщина приснится. Нет, это не искусство, братец. Это, скорее, антиискусство, если сводит с ума и всякая нечисть всюду мерещится. Согласен, Ник?
– Пожалуй, – ответил я, еще раз потрогав зудящую от боли шишку на голове, которая только подтвердила правоту Зелота.
Больше ни капли в рот не возьму.
К черту все!
26.05. 2007. Без правил. Кредиторский день. Звонили Гизо, Самуил, Кузнецов. Я не отвечал. Из принципа. Какого? Да никакого. Не отвечал и все. По телевизору что-то о бюджете говорил президент. У него неординарное лицо – все выдает. Достаточно одного взгляда на бегающие глаза, чтобы понять, что он врет. В России два бюджета – белый и серый. О каком из них вы говорите? Обналом, то есть переводом денег из безналичных в наличные занимаются все. Поголовно. Без всяких исключений. Мне известны фирмы, которые ежедневно обналичивают по сто миллионов рублей. «Распилкой» бюджета занимаются не только крупные и средние компании – бюджет «пилят» в детсадах и школах для глухонемых. Воруют даже в балетных школах. Недавно на взятках поймали нескольких «оборотней в пагонах» в Фонде борьбы с коррупцией. Следствие показало, что поймали мелкую рыбешку, большая рыба благополучно отплыли в спокойную гавань. Это уже не серый бюджет, а черный.
К полудню я ответил на звонок Кузнецова. Он сообщил мне, что сургутских нефтяников ободрали как липку – крепко, используя все ресурсы, поднажали на руководство, и те вернули все, до копейки. Сила солому ломит. Я спросил об убийстве Энгельгардта. За что убили? Правда ли, что был педофилом? Оказывается, нет. Замечен был в темных сделках с недвижимостью, где повел себя не очень честно с подельниками. Что он делал в московских школах? Ваньку валял? Меценатствовал? Нет. Использовал их в виде прикрытия для каких-то, тоже весьма неблаговидных дел. Деньги там ходили ни ахти какие – гроши медные. За это не убивают. А вот в сделках с недвижимостью – настоящие финансовые потоки, там крысятничество не прощают. Найдут ли убийц? Сомневаюсь. Дело это формально будет вестись еще долгие годы, а на самом деле оно уже закрыто: нет человека – нет проблем. Вам не кажется, что мы сползаем в какую-то кровавую яму? Что? Сползаем? Мы уже давно на ее дне. Адью.
Тоска, тоска… Ближе к вечеру ответил на звонок Гизо. Он сказал, что хочет вытянуть меня на встречу с измайловскими ворами. Я ответил: не сегодня. А когда? На неделе.
Возвратился домой рано. Лег на тахту. Думал о Татьяне. Несколько встреч мы провели в гостинице «Москва». Однажды оказались в огромном номере-люкс, где, по слухам, гулял сам Лаврентий Берия. Четыре большие комнаты, две спальни, большая зала со сценой, где стоял белый рояль. Яркий свет от больших люстр. Представил себе следующее: Берия сидит на диване перед низким столиком с выпивкой и закуской. Справа и слева – молоденькие актриссочки из Малого театра. Они, уже пьяненькие, смелые, разбитные, берут его под пухлые локти, чмокают в щеку. Усики на лице наркома сжимаются в черную точку – он широко улыбается и, повернувшись к одной из них, говорит:
– Я тэбя обожжаю.
– А меня? А меня? – дергает его за локоть другая, капризно надув губки.
– А тэбя лублю.
Общий смех.
– Какой же ты милый, Лаврентий! – говорит одна, расстегивая ему пуговицы на гимнастерке.
– И скользкий, – говорит другая, положив на плечо всемогущего наркома головку, – из любого положения выкрутится.
– Большевистская школа, – улыбается Берия, разливая в бокалы красное вино.
А на сцене за роялью – сам Дмитрий Шостакович. Ловкие пальцы композитора бегают по клавиатуре, звучит что-то веселое, бодрое, стремительное, как горный ручей, несущий со скалистых круч в низину живую, отливающую серебром, холодную воду.
– Что вам сыграть, красавицы мои? – спрашивает Шостакович. – Что-нибудь из Моцарта? Из Глинки? Шуберта?
– Сыграйте «Лунную» Бетховена, – вскрикнула одна из актриссочек.
– О, нэт, милая, – возражает нарком. – Слишком уныло.
– Бетховен был мрачным падагриком, – говорит, улыбаясь, Шостакович, – потому и писал столь мрачные вещи. Эту сонату надо было назвать ни «Лунной», а «Падагрической».
Дружный смех. Аплодисмент. Шостакович встает и картинно кланяется.
– Сыграйте что-нибудь из Моцарта.
– Что именно?
– Двадцатый концерт для фортепьяно с оркестром.
– Не могу, милая.
– Почему?
– Оркестра нет.
Очередной взрыв смеха.
– А ты большой остряк, Дыма, – говорит сквозь смех Берия. – А я все думал, за что тэбя так лубит Сталин? Тэпер знаю.
Со сценки полилась фортепьянная партия из двадцатого концерта – красивая, нежная, ненавязчивая, простоя и в то же время прекрасная, как жизнь, музыка. Но наркому она не понравилась:
– Э-э, опять унылая, Дыма, – сказал он. – Неужели в твоем рэпэртуаре нет ничего веселого?
– Слушаюсь, товарищ нарком! – отрапортовал Шостакович и заиграл вариации на темы русских народных песен, напевая:
«Я на камушке сижу.
Я топор в руках держу.
Ой, лю, ой, лю-лю,
Я топор в руках держу.
Я топор в руках держу
И капустку тешу.
Ой-лю, ой, лю-лю,
Я капустку тешу.
Я капустку тешу
Да качанистую.
Ой, лю, ой, лю-лю,
Да качанистую».
– А вот это мнэ нравиться, Дыма, – говорит нарком, хлопая в пухлые ладони. – Очень нравиться. А вам, красавицы мои?
Свет в номере медленно гаснет. Шостакович уезжает. Всемогущий Берия засыпает в объятьях двух молоденьких женщин. На Спасской Башне пробили часы. Который сейчас час? Не важно. Какой год? Не имеет значения. Что стало потом с этими женщинами? Их сослали в лагеря? Вряд ли. Скорее, стали известными, любимыми народом, получили звание лауреатов различных государственных премий. Не исключено, что кто-то из женщин, побывавших когда-то в этом номере-люкс, известны и сейчас, и их игрой, их великими талантами восхищаются сегодняшние зрители.
В мое время рояль был безнадежно расстроен. Даже в советское время из-за дороговизны редкие гости снимали этот номер. Вероятно, поэтому по всем комнатам здесь гулял некий мистический дух пустоты, как в доме, который навсегда покинули люди. Во время наших свиданий с Татьяной этот дух пустоты отравлял наши души. Было грустно оттого, что так много было пространства и так мало обычной, житейской, человеческой теплоты. Мы встречались здесь, чтобы убить время, а на самом деле время убивало нас. Но я тогда не думал, что каждая наша встреча – не важно, сколько их было! – это очередной шаг к разлуке, причем не на время, а навсегда. Всемогущий нарком приглашал сюда женщин плотской утехи ради – на одну ночь, он не мог их по-настоящему любить, поскольку на другую ночь приходили другие женщины, а место за роялью занимал другой, возможно, тоже известный композитор. Другого времени или, точнее, больше времени для этих женщин у него не было. Но и для этих женщин, в свою очередь, Лаврентий Берия был никем. Он проводил с ними ночи, дарил им звания, премии, квартиры, дачи, возможно, ссужал их деньгами, а затем исчезал из их жизни навсегда, как вещество, распадающееся на молекулы. Словом, они были квиты. В их отношениях никто не был жертвой, здесь не было победителей и проигравших, потому что не было любви – самого главного, что объединяет мужчину и женщину, и если уж волей судьбы разъединяет, то они расстаются с глубокой болезненной тоской, поселяющейся в глубине сердца.
Я знаю, что оттолкнуло от меня Татьяну. Богатство и роскошь. Они, как антиподы любви, нужны не душе, а телу. Я покупал ее время, наполняя наши отношения деньгами, полагая, что так будет лучше. На самом же деле, деньги выводили плоть на первое место, а душа, задыхаясь от отсутствия подпитки, медленно умирала. Я знаю, что она меня любила, но в глубине души считал, что счастью обладать ею я обязан своему туго набитому деньгами бумажнику. Это и было ошибкой. Любовь – это великая тайна, и деньги не открывают ее, а, наоборот, закрывают. Деньги – это не верно подобранный ключ к двери, за которой спрятана колдовская тайна любви. Женщины понимают это лучше нас, и поэтому, когда они от нас уходят, мы мечемся, мучаемся в поисках ответа на вопрос: «Почему?». А ответ лежит на поверхности».
6.
Дочитав до этого места, я отложил в сторону рукопись и задумался. Честно говоря, я и мысли не допускал, что Ник может быть таким сентиментальным. Взглянув на часы, было около часа ночи, я вышел на балкон, открыл окно и закурил. Шел мелкий дождь, сверкая в полусвете крошечными блестками. Тишина. Ни звука вокруг – только легкий шорох капелек дождя, которые падают вниз, цепляясь за кончики листьев и бельевые веревки. Протяни руку, и эти капельки начнут щекотать кожу, инкрустировать маленькими изумрудинками причудливый рисунок морщин, скрывающих, говорят, какую-то тайну, если можешь читать по ладони. Я не могу. Между тем дождь усиливался, ветер, раскачавший ветки ближней ко мне рябины, бросил в открытое окно целую охапку дождинок. Я вытер лицо и ладони носовым платком, закрыл окно и, едва переступив порог в комнату, услышал, как в дверь несколько раз позвонили. Я открыл дверь – передо мной стоял Ник. У него было бледное лицо, лихорадочно блестели глаза.
– Промок до костей, – сказал он, входя в комнату. – У тебя никого?
– Никого. Проходи. Я напою тебя чаем.
– Не надо. Я на минутку, – сказал он, стараясь не глядеть мне в лицо. – Мне нужна твоя помощь.
– Хорошо, – сказал я. – Я тебя слушаю.
– Надо срочно повидаться с Татьяной, – быстро проговорил он. – Надо поехать на Спортивную. Ты поднимешься наверх и попросишь, чтобы она на минуту вышла. Я буду ждать во дворе.
– Зачем тебе это, Ник? – спросил я, бросив взгляд на трясущиеся руки приятеля. – Что это тебе даст? К тому же, подумай, час поздний, в такое время незнакомцам двери не открывают.
– Не отказывай мне, друг мой, – сказал он, – скажешь, что от меня, она поймет, она выйдет, она обязательно выйдет. Я знаю, она любит меня и ждет, понимаешь, ждет, когда я приду, паду перед нею на колени, попрошу прощенья, покаюсь во всем. Она хорошая, милая, умная, все сразу поймет и простит меня.
– А если у нее сейчас… этот… ее новый друг? – спросил я.
– Адвакатишко? – с брезгливой гримасой на лице спросил Ник. – Плевать! Она его не любит. Она не может его любить, потому что любит меня. Я знаю, что говорю, друг мой. Ты помнишь то место из моего дневника, где речь идет о Белой Волчице?
– Да.
– Так вот она моя Белая Волчица, она не может бросить меня на произвол судьбы, на отстрел охотникам, егерям и прочему отребью – ведь я еще живой, живой, понимаешь, живой! Быть со мной и оберегать меня – ее святая обязанность. Тем более, когда мне грозит опасность. Какая? Не важно. Я уже давно живу под снайперским прицелом. Помнишь четырнадцатое правило из моего Кодекса? Я застрял в нем, как в вязкой, болотной жиже, потому что любовь и смерть намертво связаны в один узел. Каждый день, выходя из дома, я не знаю, вернусь ли я назад, проживу ли еще день. Когда она была рядом, и в образе Белой Волчицы приглядывала за мной, я не испытывал страха, я знал, что вернусь, потому что она – мой ангел, мое оправдание перед богом, и пока она рядом, со мной ничего не произойдет. Так начертано на скрижалях моей судьбы. Бред? Пусть бред. Но пусть она сама, сама мне это скажет, и тогда пусть происходит все что угодно.
– А если она все-таки не выйдет, Ник? – тихо спросил я. – Что тогда?
– Этого не может быть.… Нет… Ты не понимаешь. Этого не может быть.
– Почему?
– Потому что не может быть! – не сказал, а почти крикнул он. – Не издевайся надо мной. Пожалуйста! Поедем. Я и так почти каждую ночь езжу туда и стою под ее окнами, как бродячая собака. Скоро завою по-волчьи. Меня тоска ест поедом. Я так больше не могу. Надоело! Надо с этим кончать. Теперь понимаешь?
– Да. Но почему ты сам не поднимешься к ней? Зачем это должен сделать я?
– Я уже пробовал, – ответил Ник. – Она мне не отпирает.
– А мне отопрет?
– Да.
– Почему?
– Потому что ты другой. Ты умеешь говорить. Она послушается тебя. Она, я уверен, выйдет. Хотя бы для того, чтобы положить всему этому конец. Но мне именно это и надо, надо, чтобы она сказала все это мне в лицо. Еще один раз – и все. Поедем, друг мой
– Ладно, – сказал я, потянувшись за курткой. – Поедем. Только пообещай мне одно.
Ник спокойно посмотрел на меня.
– Слушаю тебя.
– Пообещай, что ничего плохого с этой девушкой не произойдет, что ты не закатишь ей истерику, не полезешь в драку с ее новым другом.
Ник внимательно посмотрел на меня и ответил:
– Я еще не совсем свихнулся.
Через несколько минут мы были уже в пути. Ночная Москва, сомкнув в объятья автомобиль Ника, понесла нас сквозь дождь по тяжелой от влаги трассе. Не знаю, о чем тогда думал Ник, но я чувствовал себя прескверно. Разумеется, я искренне хотел помочь ему, но знал, что делаю сейчас глупость. Более того, я был уверен, что мне тоже не откроют дверь – был уже второй час после полуночи. Но случилось обратное. Я поднялся на последний этаж, быстро нашел нужную мне дверь и нажал на кнопку. На женский голос за дверью я сказал, кто я и от кого, и дверь открылась. Передо мной в розовом бархатном, ванном халате стояла высокая красивая блондинка. Она взглянула на меня сонными, по-волчьи, зелеными узкими глазами. Я быстро проговорил, зачем пришел. Она сморщилась, отчего лицо ее стало некрасивым, губы вытянулись в брезгливую гримаску.
– О, господи, что ему еще надо? – сказала она. – Ведь я ему все уже сказала.
В эту минуту дверь из комнаты в прихожую открылась. Вышел мужчина в белой, нароспуск, рубашке, с белым, подвижным лицом. Что удивило – он был необыкновенно чист, словно его только что вымыли и выкрасили свежей, ослепительно белой краской.
– Кто пришел, Тата? – спросил он, вытягивая в мою сторону большой нос, словно пытаясь на запах определить, кто я и зачем явился в столь поздний час.
– Ник с ума сходит, – не глядя на него, сказала девушка. – Вот прислал дружка. Просит, чтобы я вышла к нему.
– Зачем? – спросил мужчина.
Он подошел ко мне и сверху вниз посмотрел на меня. У него было довольно некрасивое лицо – вытянутая вперед челюсть, почти сливающаяся с большим носом, за которым чернели маленькие, немигающие, похожие на волчьи ягоды глаза.
– Тата, позволь мне выйти и поговорить с ними? – спросил он.
– Не надо, – отрезала девушка, и, повернувшись ко мне, добавила: – Вот что, дружок. Передай Нику, что между нами все кончено. Пусть прекратит звонить, писать, торчать у моего подъезда, слать по ночам людей. В ином случае, я буду вынуждена обратиться в милицию.
– Ну, что ты, Таточка? – пробасил мужчина. – Зачем же сразу в милицию? Можно разобраться и по-свойски, по-мужски. Правильно, дружок?
Последняя фраза относилась ко мне.
Он сделал шаг ко мне. Девушка удержала его, схватив маленькими ручками за плечи и ворот рубашки.
– Не стоит, милый, – сказала она.
– Стоит, Тата. Они так и будут ходить, пока им по голове не настучишь. Отойди в сторону! Прошу!
Мужчина еще раз дернулся, халат с плеча девушки сполз к локтю, обнажив грудь с большим, расплывшимся, как родинка, соском.
– Прикройся, глупая, – сказал он. – И пусти меня.
– Нет! Я умоляю тебя, не надо!
– Надо.
– А я говорю, не надо! – громко крикнула девушка. – Пойми, Ник просто дурачок, понимаешь, дурачок! Юродивый, придурок, блаженный! Таких бить – себе дороже. Он в долгах как в шелках. Наворовал кучу денег, и теперь бегает от всех. Но добегается. Я точно знаю, добегается. Его все равно кто-нибудь скоро пристрелит. Ему жить осталось от силы пару месяцев.
Пока она, часто дыша ему в подбородок, все это говорила, мужчина, немного успокоившись, смотрел на меня поверх ее растрепанной головы. Большой нос с набухшими крыльями ноздрей стал еще больше, так что уже не видно было глаз. Он широко открыл рот, показав мне начищенные до блеска, белые, заостренные сверху зубы. Он был похож на молодого самца, который, на запах определив во мне более слабую особь, рвался в бой, чтобы продемонстрировать перед красивой самкой недюжинную силу и храбрость.
– Успокойся, милая, – обратился он к хныкающей растрепанной головке. – Но я был бы премногим обязан тебе, если б ты разрешила мне этому муравью (жест в мою сторону) откусить голову.
– То есть? – глупо промямлил я. – Как это – откусить?
– Молча, – сказал он, клацнув костяшками зубов. – Откушу и выплюну за порог. Затем возьму тебя за холку и спущу по лестнице. Да еще горшок тебе дам, не урони его, когда будешь лететь вниз.
– Горшок? – переспросил я. – Какой горшок?
– Ночной, куда детки ходят по нужде. Понятно?
– Не совсем.
– Какой же ты непонятливый, мужик! Голову сунешь в горшок, чтобы не пачкаться, и пойдешь. Только держи сосуд на вытянутых руках, чтоб не заляпать кровью штаны. Теперь понятно?
Девушка, утопившая лицо в его широкой груди, повернула ко мне заплаканное, уродливое лицо и с какой-то загадочной улыбкой (впрочем, возможно, это мне только показалось) сказала:
– Уходите.
Вероятно, я выглядел довольно глупо – грязные джинсы, мокрые кроссовки с плохо завязанными шнурками, двусмысленная лужа подо мной от натекшей с кроссовок воды, и этот нелепый, но феноменальный в своей наивности вопрос «Как это – откусить?». Даже после того как меня попросили уйти, я почему-то продолжал стоять, отчего белый мужчина, громко захохотав, сказал:
– Тат, а ведь этот, дружок-то, видно, тоже с придурью? Погляди.
Она посмотрела на мои растрепанные волосы и на натекшую лужу подо мной и тоже засмеялась.
– Что вы стоите, чудак? – сквозь смех проговорила она. – Вам, что, еще не все сказали?
– Я сейчас, сейчас.… Простите меня, – говорил я, окончательно теряя голову. – Вот только шнурки… Шнурки только… Можно?
Громкий хохот прозвучал в ответ. Девушка, беззвучно растягивая рот, давилась от смеха, белый мужчина, задрав к потолку огромный нос, гоготал, как стая разгневанных гусаков.
– Что можно, чудик? – спросила девушка. – Какие шнурки?
– Можно я их зашнурую?
– Что?
– Я сказал, что мне шнурок надо завязать?
– Ну и завязывайте. Кто вам мешает? Или вам помочь?
– Нет. Я сам.
Мужчина, приткнувшись к стенке, уже не смеялся, а издавал какие-то нечленораздельные звуки:
– И-а-и-и! Нет, я не могу! Я щас умру от смеха.
Я быстро (мне было не до смеха) зашнуровал кроссовку и сказал:
– Ну, все. Теперь пойду.
– Постойте, – вскрикнула девушка. – А второй?
– Что второй?
– Да второй шнурок. Вы его не завязали.
– Ах, да! Забыл.
Стая гусаков и девушка уже смотрели на меня, как на комика, полными от слез глазами:
– Какой забавный!
– Гусь лапчатый.
«Сам такой», – подумал я, зашнуровывая вторую кроссовку.
– Вы, случайно, не из Театра комедии? – спросила девушка.
– Случайно нет, – ответил я и под очередной взрыв громкого хохота выскочил за дверь.
Я вышел из парадной с пылающим от пережитого стыда лицом и в совершенном неведении: «Что говорить Нику?». Дождь лил как очумелый, расшатывая кроны молодых кленов. Сверкали молнии, освещая прогнившие водостоки, откуда хлестали бурлящие струи грязной воды. Машина Ника, припаркованная у последнего подъезда, стояла с погашенными подфарниками – одиноко и тихо, словно в ее салоне никого не было. Дождь забросал ее желтыми листьями, мокрой щепой и прочим сором. Я открыл дверцу автомобиля и, сев на сидение, сказал:
– Поехали.
Ник сидел, бросив руки на руль, и потухшими глазами смотрел перед собой.
– Она не придет? – спросил он.
– Нет
– Еще что-нибудь?
– Да, – сказал я. – Пригрозила, что если явимся еще, вызовет милицию.
– Даже так? – спросил он.
– Даже так,– ответил я.
Он завел машину, опустил вниз ручник, на лобовом стекле быстро забегали щетки, смывая воду и сор. Несколько минут ехали молча – говорить было не о чем. На повороте с Вернадского на Ленинский он спросил:
– Ты видел его?
– Да.
– Какой он?
– Сытый, чистый, ухоженный, белый. С волчьей мордой.
– Значит, волчица нашла себе пару?
– Да, – ответил я. – Но не надолго.
– Почему?
– Потому что она не волчица.
– А кто?
– Сучка – сказал я, добавив: – И, кстати, про таких легенды не пишут.
– Да? А что про таких пишут?
– Желтую прозу.
7.
«27. 05. 2007. «Приходил Зелот. Выдал ему 20 тыс. в счет долга. Он счастлив. Сказал, что жена с Демой и еще с каким-то евреем собираются продать цветочные магазины. На вырученные от продажи цветочного бизнеса деньги плюс еще какие-то бабки из воровского общака планируют расширить свинокомплекс. Говорит, что спрос на свинину идет врост. И еще новость. Юдифь напрочь забыла своего Гаврюху, и нынче спаривается со всеми подряд. Ждут скорого приплода. Сказал как рублем одарил, что одного из поросят назовет моим именем. Я не против, но есть себя не приду. Убили банкира Дорохова, хозяина «Плэй-банка». На языке завистников, «Плюй-банка». Так точнее. Звонил генералу-ищейке Кузнецову:
– За что?
– Красть надо меньше, – ответил он.
– Но ведь крадут все, – сказал я.
– Крадут, да в меру.
Сказал ему, между прочим, что меня душит долговая удавка. Нужен кредит. Сколько? Я назвал цифру. Он сказал, что не потянет. Да и опасно – допустишь просрочку, долги спишут на каких-нибудь олухов, а нас пристрелят. Что делать? Бороться и искать.
Ездил в Думу к Н. Почти во всех кабинетах заняты торговлей. Н. рассказал случай с подложными документами. По ним было отгружено несколько десятков тысяч тонн мазута. Заказчик вовремя провел оплату, после чего вагоны с документами и мошенниками растворились в воздухе. Возбуждено уголовное дело из серии нераскрываемых. В Думе об этом рассказывают и смеются. Одно из окон кабинета Н. выходит на гостиницу «Москва». Вспомнил Татьяну. Болезненный укол в сердце и тоска, тоска!.. В. посоветовал сменить ее на кого-нибудь. Попробовал – стало еще хуже. На одной тусовке зацепил одну певичку и привез ее к себе. Всю ночь облизывала меня, а к утру стала просить купить ей квартиру на Тверской. Рассказывала о любовных шашнях в верхах. Все знает. Выслушав несколько скабрезных рассказиков, я сказал:
– Содом и Гоморра.
– Что это? – спросила она.
Не гетера – те хоть что-то читали.
В. не прав. Татьяна целовала меня в глаза. Как мать.
Отнес Самуилу 100 тыс. Нервничает. Говорит, что банк торопит провести расчеты до конца мая. Как? Это твои проблемы, Ник. Любишь кататься – люби и саночки возить. Я сказал, что в последнее время только тем и занимаюсь, что вожу саночки. На грош покатался, а вожу на миллион. Гнусный бизнес.
В любом деле есть запевалы. Кстати, Самуил из тех, кто начал отстрел должников. Он это делал еще на ранней стадии реформ, когда такого рода убийства в обществе рассматривались как кощунство. Сейчас на это смотрят сквозь пальцы, потому что общество стало другим. Более того. В некоторых кругах убийство (в тех случаях, когда должников много и каждый из них несет свой груз солидарной ответственности) рассматривают как наиболее эффективное средство воздействия. В конце нашего диалога он меня ошпарил кипятком:
– Имей в виду, Ник, ты попал в эту категорию должников, так что будь умнее, осторожнее и, главное, не расслабляйся. Если в этих кругах примут решение о ликвидации, не поможет и бог.
Вернулся домой с тяжелым сердцем. Снова стал пить.
28. 05. 2007. Правило шестнадцатое – ищите возможности передачи прав требования долгов на тех, кто должен вам. Если ваш должник ведет реальный бизнес, это может сработать в вашу пользу. Если нет, то Кредиторы через некоторое время вернуться к вам, и будут прессинговать уже с удвоенной силой. Взвесьте все. Переговорите со своим должником. Понятно, что он будет против. В качестве Кредитора он хочет видеть вас, поскольку вы с ним ни судитесь, ни шлете к нему известного рода гонцов, ни орете в телефон благим матом, – словом, смиренно сложив на коленках ручки, ждете, когда он проявит добрую волю и рассчитается с вами.
Проходят дни, недели, месяцы, годы, а воз и ныне.… Тьфу! Опять заговорил штампами. Но мысль ясна – переуступить долги, преодолев сопротивление должника, для чего надо проявить максимум упрямой дипломатии. Пусть он поймет, что вам стоит оставаться человеком при том грузе долгов, который, как набитый камнями мешок, вы несете. Если в нем еще осталась хоть крупица человечности, он вас поймет и, возможно, возьмет на свои плечи хотя бы часть ваших проблем. В моей практике такие случаи были, но довольно редко. Чаще всего мне отказывали, ссылаясь на трудности, малопродуктивный бизнес, кризис, мошенничество и прочую хрень. Я, конечно, настаивал, грозил арбитражным судом, взывал к той самой человечности – никакого эффекта. В ответ, раздувая щеки и покрываясь красными пятнами («Вы себе не представляете, как мы вас понимаем!»), бархатным голоском говорили, что искренне сочувствуют, но, увы, ничем сейчас помочь не могут. Едва услышав слово «сочувствуем», я вставал и, не прощаясь, уходил. Для себя я уже давно понял, что сочувствие – это то либеральное дрянцо, которым прикрывают равнодушие или, в лучшем случае, деловую импотенцию. Когда требуется немедленное действие, нужна срочная помощь, слова (не только о сочувствии, а вообще любые слова) звучат как кощунство.
Правило семнадцатое – не делайте новых долгов, пока не погасили старые. Если нельзя иначе, если возникает необходимость брать новые займы, старайтесь делать так, чтобы общее количество кредитов шло на уменьшение. Не важно, что общая сумма долгов при этом может увеличиваться – важно, чтобы шло на убыль количество кредитов. Так выигрывается время, которое вы будете просить ни у десяти кредиторов, а, к примеру, у восьми. Плюс здесь в том, что вы обретаете время, которое тратили на двух оставивших вас в покое кредиторов, поскольку время – ваш главный союзник и лучший партнер».
8.
Жизнь в редакции с деньгами «Московского капитала» приобрела второе дыхание. Активнее стали действовать рекламные агенты, приносившие в редакцию груду рекламных материалов. Журнал стал на несколько страниц толще. Время от времени к нам приходили важные господа, надушенные, в атласных костюмах с цветными галстуками, с золотыми запонками на рукавах белых сорочек и толстыми кольцами на пухлых, как раскормленные, могильные черви, пальцах. Этих людей сейчас можно встретить всюду, и по вальяжной походке и высокомерным лицам узнать, кто они. У меня лично они вызывают странное чувство. Мне иногда кажется, что тело и конечности, помещенные в одежду этих людей, состоят не из твердого материала, а из воздуха – так легко они двигаются, какой-то прыгающей, как девочки, играющие в классики, походкой поднимаются по лестнице, пригнувшись, как ящеры, ныряют в черные щели автомобилей. На их лицах я всегда читаю одно: «Нам хорошо. Мы при деле. При деньгах. Мы не пришли к вам, а снизошли до вас». Они любят, когда им говорят: «Спасибо, что вы есть». В таких случаях их костюмы раздуваются, словно где-то в брюках включается незримый насос, прокачивающий в них струю воздуха, наполняющего блаженством первородства и избранности тело, шею, щеки, глазные яблоки, и они широко, в пол-лица, улыбаются, выпуская из бычьих ноздрей некое отвратное, газообразное вещество.
Директриса и Мисс Рисунок, как правило, встречали их у порога и провожали в большую переговорную. Мисс Рисунок после этого заходила ко мне и на мой вопрос «Кто это?» шепотом отвечала: «Рекламодатели. Ваш знакомый просто волшебник». «Вы думаете, они от него?». «А откуда еще? Разумеется, от него! Очень мы кому нужны!» – отвечала она. По какому-то негласному сговору, я был принят в группу приближенных к руководству редакции, и поэтому со мной можно было теперь говорить обо всем. Например, посплетничать об учредителях, о зюзинских, которые, как звери, почуявшие запах денег, достали нашу Лену до печенок. В конце каждой недели она теперь ходит к ним с отчетами.
– Вы представляете, с отчетами! – возмущалась Натали. – До последнего времени они только и делали, что ругали ее, что журнал плохой, что приносит одни убытки. А сейчас она – пай-девочка, приносящая им денюшку. Но ведь ни один из них палец о палец не ударил, чтобы хоть чем-то помочь!
– Как же, Натали? – слабо возражал я. – Они вкладывают в журнал деньги. Разве этого мало?
– И это все?
– Что же еще они должны делать? Они арендовали нам помещение, купили технику, внесли деньги на выпуск первых номеров. Все остальное мы должны делать сами. Правда, требовать, чтобы журнал с первых номеров стал рентабельным и приносил дивиденды – глупо. Так не бывает.
– Вот именно, – согласилась со мной Натали. – Но попробуйте им это объяснить. Я им все то, что вы мне сказали, вот прямо-таки вашими словами, говорила тысячу раз. Сначала соглашались. Но как только вышел первый номер, посчитали убытки и заныли: мол, что это за журнал! Кому он нужен? Где реклама? Короче, Леночка, ты ввела нас в очередной блуд. И так изо дня в день. Сама все слышала и думала, не примите, конечно, на свой счет, какие мужчины тупые.
Слушая ее, я заметил, как она, прямо на глазах, эволюционирует из «Мисс Рисунок» в женщину – молодую, сильную, злую. Фиолетовые мазки обрели форму живых глаз, три небрежных штриха в середине лица стали маленьким изящным носиком, под которым вместо красной точки обнаружился алый, как пион, маленький ротик. «Вот тебе и сальвадорщина! – подумал я. – Нет, лучше реализм». У нее были мягкие плечи, локотки, полные дразнящим молоком, и большая, вздернутая, как жерло орудия, грудь, данная ей не столько соблазнять, сколько защищаться от «тупых мужчин».
– Лена слабая женщина, – продолжала она. – Вы ее не знаете. Она уступчивая, добрая, всегда готова помочь в трудную минуту. Я знаю это по себе. Вы не представляете, сколько раз она меня выручала, когда мне было трудно. Вы, наверное, знаете уже, что я дважды была замужем?
– Нет. Откуда мне это знать?
– Хм… Странно, – сказала она, потупив глазки. – Значит, еще не донесли.
– Наверное.
– Ну, ничего, успеют донести, да еще добавят с три короба. Плевать.
Она посмотрела в сторону, думая о чем-то своем. Я понял, что ее увело немного в сторону, как это часто бывает с экзальтированными женщинами, и напомнил ей, что она хотела что-то еще сказать об учредителях журнала.
– Да, хотела, – сказала она, морща лоб в поисках нужных слов. – Кроме того, хотела попросить вас, чтобы вы нам кое в чем помогли.
– С удовольствием, – ответил я. – В чем?
– Дело в том, что нам надо купить новые компьютеры, старые дрянь, дизайнеры говорят, что на них не добиться нужной цветовой гаммы. Лена уже просила учредителей, чтобы согласились использовать часть прибыли для покупки новых.
– А они?
– А они ей отказали.
– Почему?
– Потому что они жадные мужланы! Вот почему! – крикнула Натали.
Пионовый ротик при этом выбросил к подбородку лепесток нижней губы, голубые глаза вновь приобрели мертвенно-фиолетовый блеск. Она тяжело вздохнула и добавила:
– Знаете, что они ей говорят? Ты, красавица, сначала верни то, что мы в тебя вложили, погаси долги, а потом поговорим о новых компьютерах. То есть она им еще должна! Вы себе это представляете? Представляете этот цинизм, эту тупость?!
Она заплакала, прикладывая к ресницам маленький носовой платок с детским, в виде игрушечного медвежонка, рисунком.
– Все представляю, Натали, – спокойно сказал я. – Но чем же я могу вам помочь?
– Поговорите с ними, – всхлипнув, сказала она.
– То есть?
– Поговорите как мужчина, как редактор, скажите, наконец, что редакции необходимо развиваться, а для этого нужна новая техника.
– Вы думаете, подействует?
– Думаю, да. Уверена, что да. Они знают, что это вашими усилиями дело здесь сдвинулось с мертвой точки. Они вас уважают. Кстати, чтобы не забыть. Лена просила вам передать, что они хотят с вами встретиться. Во время встречи все и скажите. Вы ведь согласитесь с ними встретиться? Да?
– Да, – твердо ответил я, чтобы успокоить ее.
– Хорошо, – сказала она и, вероятно, от перенесенного истерического приступа перешла на скороговорку. – Я была уверена, что вы согласитесь. Битый час вчера уламывала Лену, что надо к вам обратиться. В конце концов, вы не чужой, вы редактор. Она в ответ: мол, он нелюдим и бирюк, и вообще с какой стати он должен вмешиваться в наши отношения. Понимаете, отношения? Смешно. Но, пожалуйста, не обижайтесь на «бирюка», она не со зла, она славная и добрая. Я сказала, что знаю мужчин лучше, дважды замужем была, ну и любовники у меня были. Разных калибров. Словом, «школу жен», ну и любовниц, конечно, я прошла от и до. Я знаю мужчин. Знаю, какие они тупые и подлые. Но наш редактор не такой.
– А какой? – перебил ее я.
– На вас можно положиться, – улыбнулась в ответ она. – В вас есть, как бы это сказать, элемент совести – то, чего нет у массы двуногих мужланов. Даже у самого нормального из них, самого воспитанного – грязная, как половая тряпка, подлая и низкая душонка. У женщины, по ослиной логике мужчин, должны быть тугая попка, упругая грудь и смазливая мордашка. Нет этого всего – пошла вон! Я даже песню одну слышала на эту тему. Хорошая песня. Аранжировка и прочее. А припев такой: если у тебя не смазливая
мордашка, иди дальше. Вы понимаете, куда? Ну, разве это не свинство? А ведь песня была хитом сезона!
Быстро все это проговорив, она остановилась и виновато посмотрела на меня:
– Ой, как я разболталась! А вы слушаете.
– Что же мне надо было делать? – спросил я, любуясь ее похорошевшим лицом.
Она положила мне на руку теплую ладонь и, улыбнувшись, сказала:
– Надо было меня остановить.
– Зачем?
– Чтоб не морочила вам голову.
– А вы мне морочили голову? – спросил я.
– Не знаю. Может быть. Но в любом случае, извините меня.
– За что?
Она пожала мне руку и сказала:
– Не важно, за что. Извините, и все. Я сейчас к Лене, пусть звонит этим кровопийцам по поводу вашей встречи.
Вечером этого дня я сообщил Нику о намерении зюзинских встретиться со мной и о назревающем в редакции конфликте между генеральным директором и соучредителями.
– Не придавай этому значения, – сказал Ник. – Зюзинские, конечно, известные жмоты, но и Ленка еще та стерва. Будь осторожнее, дружище. Ты имеешь дело с классическим треугольником: два лапотника и Ленка-Лобок. Она поочередно бывает то с одним, то с другим. Они давно уже грызутся из-за этой сучки.
– Все-то ты, братец, знаешь, – едко сказал я. – Откуда?
– Служба, – ответил он.
9.
«29. 05. 2007. Без правил. 20 тыс. Самуилу. 10 тыс. Гизо. Закрыл задолженность Зелоту. Авгиевы конюшни долгов. Нет сладу. Жизнь – как натянутая струна. Боюсь, вот-вот оборвется. Я сердцем слышу, как она звенит. Тоненько. Только мне слышно. Снова думал о Татьяне. Она знала себе цену, и цена эта была выше той, которую она давала мне. Из этого следует, что любви, в классическом понимании этого слова, не было. Моя самооценка тоже была на порядок выше, то есть мы любили себя больше, чем друг друга. Никто из нас не хотел быть жертвой. Каждый из нас хотел любить, оставаясь при этом собой. Я не пускал ее в свою жизнь, она меня – в свою. Но если я делал это, чтобы уберечь ее от проблем, которые меня мучают, от опасности, грозящей мне почти каждый день, чтобы тень от вороненого крыла угрозы невзначай не коснулась ее, то она – из любви к комфорту. Все у нее значительно проще. Ей было двадцать четыре года. У нее были квартира, машина и высокооплачиваемая работа. Она думала о замужестве, и тогда перед нею выстраивался целый ряд претендентов на вакантное место супруга. Возможно, в общем ряду был и я – высокий, нескладный, недурной собой и добрый, но – слабохарактерный и, главное, ненадежный. Такое качество, как умение делать деньги, она отводит в сторону – в общем ряду претендентов есть парни покруче. Попросту говоря, она выбирала богатого и надежного. Увы, второе качество мне не привили. Я вижу себя в строю с опущенной головой, она, как старшина во время вечерней поверки,
проходит мимо, остановив на мне внимательный, слегка удивленный взгляд, и проходит дальше. Я запоминаю этот взгляд. Так на меня почти каждый день смотрит со стены Дама в шляпе со страусовыми перьями. И меня всегда мучает вопрос: кто она? Молодая, блоковская незнакомка? Или дочь разоренного графа, удачно выскочившая замуж за престарелого, знатного и богатого статского советника? Он без ума от юной красавицы, возвратившей ему молодость. Она строга и сдержана. Супруги спят в разных комнатах. Несколько раз старик подходит к ее спальне. Она не отворяет двери, ссылаясь на головную боль. Однажды, став перед нею на колени, он спрашивает, каким он должен быть, чтобы, наконец, понравиться ей, стать для нее настоящим супругом? «Стань таким, каким я хочу тебя видеть» – говорит она.
– Каким? – с спрашивает он, целуя ей руки.
– Милым, домашним, уютным. Будь всегда дома, как верная собачка, и не грусти, когда я буду надолго уходить в ночной Петербург. Жди меня. Сегодня я буду на балу у графа Милорадовича. Я назначила там свидание сразу трем своим обожателям. Вот записка от одного из них: «Не придете – застрелюсь. Поручик Черняховский». А вот записка от самого графа: «Молю бога, придите. Вы – мой ангел. Целую прелестные пальчики. Граф Милорадович». Поручик у меня для баловства, он еще совсем мальчишка, и будет счастлив, если я пройду с ним хотя бы один тур вальса. Но граф? Помилуй, я не могу ему отказать, к вечеру он пришлет за мной экипаж с тройкой лучших лошадей из царской конюшни.
– Хорошо, красавица моя, – говорит он, – ступай, а я займусь счетами.
– Милый! Милый! – восклицает Дама в шляпе со страусовыми перьями. – Как я тебя обожаю!
Она целует его и выбегает к парадной, где ее уже ждет экипаж, присланный графом Милорадовичем. Старый муж ходит по кабинету, представляя себе молодого розовощекого поручика Черняховского. Вот он, пройдя с его женой тур вальса, звякнув шпорой, становится на одно колено, вот ведет ее к некой мадам Оффенбах, старой сводне, познакомившей ее с графом. Расшаркиваясь и низко кланяясь, поручик уходит. Он направляется к группе молодых офицеров и, приблизившись, говорит: «Ох, и хорошенькая, братцы, эта статская советница! Держу пари, через неделю она будет моей». Через неделю поручик Черняховский будет лежать в солдатских окопах с осколочной раной в животе, и стонать от адской боли: «Боже, помогите! Хоть кто-нибудь! Умоляю!». Он оглядывается по сторонам – вокруг только трупы с синими после кровавого боя лицами. А наверху – черное, немилосердное крымское небо, насквозь прошитое горячими молниями. Мимо быстро прошла санитарная бригада, скрывшись от артобстрела под бревенчатым настилом штаба. Это последнее, что перед смертью увидит молодой розовощекий, «совсем мальчишка», поручик Черняховский, и, высвободившись от смертного ужаса, прошепчет напоследок всего несколько слов: «Боже, как же я вас любил!». Через несколько лет Дама в шляпе со страусовыми перьями узнает, что он погиб и что получил за храбрость Георгиевский крест. В какой-нибудь церкви она поставит ему свечу заупокой души, перекрестится на икону с божьим ликом и навсегда забудет о нем. Зато всегда будет помнить графа Милорадовича, который в тот вечер, приняв ее за светскую потаскуху, самым унизительным способом возьмет ее силой. Растрепанная и плачущая от гнева и стыда, глубокой ночью она вернется домой, запрется в своей комнате и проплачет до утра. Старик поднимется на ее этаж, подойдет к ее комнате и постучит в дверь:
– Милая, это я. Что случилось? Почему ты плачешь? Открой мне.
Она не откроет. Некоторое время он еще постоит у двери своей молодой жены, сгорбленный, в унизительной позе обманутого, рогатого мужа, с болью в душе сознавая, что в ее жизни его нет, что он для нее значит не больше, чем столовое серебро. На следующий день, пропустив завтрак, она спуститься к дневному чаю – бледная, некрасивая, стыдливо отводящая в сторону глаза.
– Как прошла ночь? – спросит он. – Ты выглядишь нездоровой. Что-нибудь случилось?
– Ничего, милый, – ответит она, пряча от него глаза и продолжая упорно думать о событиях прошлой ночи. – Все хорошо.
– Все хорошо?
– Да, милый.
– Что ж, дорогая, – скажет он, – ежели все хорошо, то считаю обязательным для себя доложить тебе о том, что я сегодня уезжаю в Москву на полгода. За это время ты должна определиться, остаешься ли ты со мной в законном браке или нет? Захочешь развода, препятствий чинить не буду. Приезжать ко мне не следует. Этот дом я оставляю за тобой, кроме того, я отпишу тебе кредит для безбедной жизни. Ничего с собой не возьму, кроме бумаг и этого портрета.
– Какого портрета? – спросит она.
– Твоего, дорогая.
– Ах, да! «Дама в шляпе со страусовыми перьями»?
– Именно. Сожалею, что не знаю фамилии художника. Талантлив был, шельма.
– Чем же? Мне не нравится этот портрет, я на нем совсем не похожа на себя.
– Может быть. Но ведь не только в этом обнаруживает себя талант настоящего художника. Скопировать смазливое лицо, пожалуй, всякий сможет, а вот открыть душу – это дано далеко не каждому. В особенности, если у женщины с красивым лицом – холодная, черствая, бесчувственная душа.
– Это комплимент? – спросит она.
– Считай, что комплимент.
Старый супруг в этот вечер уедет в Москву. Она останется, довольствуясь общением с экономкой, которая вела дела по большому дому, и перебрасываясь словами с предупредительными лакеями. Злые языки в свете заговорили о позорном инциденте, случившемся с нею в доме Милорадовича. Тем не менее молодую графиню и статскую советницу время от времени, по-прежнему, приглашают на званые обеды, ужины и балы. Читая записки, она рвет их на кусочки и бросает на пол. Она ждет другую записку – от графа Милорадовича. Она считает, что он должен извиниться перед нею, пригласить ее к себе, и, чтобы восстановить ее репутацию в свете, вместе с нею выйти к гостям. Увы, от князя не было ни весточки.
В строгом отшельничестве, безвыездно, терзаясь от ревности и нестерпимых мук любовной лихорадки, она провела месяц. Наконец, не выдержав, она написала ему сама, высказав в длинном письме все, что пережила за время разлуки с ним. Она написала ему, что давно его любит, что простила ему все, что жизнь без него потеряла для нее всякий смысл, что муки, которые она переживает, невыносимы, что она готова сейчас на все – быть его рабыней, прислугой, любовницей, только бы видеть его, слышать его, быть с ним, пусть изредка, но все-таки быть с ним! Посыльный, ранним утром отправленный с письмом к графу, вернулся только поздним вечером. Она распечатала его. Это было ее письмо, где внизу рукою графа Милорадовича было написано всего два слова: «Не будьте дурой». Вот тебе и граф!
30. 05. 2007. Возвращаюсь к четырнадцатому правилу.
Вычитал из В.: «Одно из самых распространенных заблуждений то, что страх перед смертью больше, чем страх перед злом. На самом деле, страх перед злом намного страшнее, поскольку его надо пережить, осмыслить, одолеть, – словом, выстрадать, чтобы жить дальше, держа зло на дистанции, как взбесившегося пса. Спаситель боялся не смерти на кресте (он знал, что через три дня воскреснет), а страданий («Отче мой, чашу эту мимо пронеси…»). Если смерть, согласно Шопенгауэру, можно рассматривать как благо, то зла во благо не бывает, пока его не переживешь».
И еще цитата: «Шопенгауэр нашел бога в воле к жизни. Она – все. Как бог. В этом смысле жизнь человека также ничтожна, как жизнь слепой гусеницы, и также велика, как природа, создавшая человека и природу все тою же волей к жизни. Словом, жизнь – это дар, явившийся результатом величайшего напряжения воли, и если эта воля к жизни была и есть всегда, то смерти нет и не должно быть вообще – ей не может быть места там, где нет ничего, кроме воли к жизни».
Ничего толком не понял, но стало немного легче.
До этого звонил Самуил. Трубка сотрясалась от рыданий:
– Ник, умоляю, на колени перед тобой становлюсь, сделай что-нибудь! У меня дом, жена, четверо детей. Нам не простят наших долгов. После меня они придут за тобой. Мы – не жильцы на этом свете.
– Да, что же они, не люди, что ли? – спросил я.
– Конечно, нет.
– А кто? Кто они, Самуил?
– Свиньи, – ответил он и отключил телефон».
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
Записи на этом обрываются. Ник был убит через месяц после нашей поездки к Татьяне на Спортивную. Это произошло средь бела дня на выходе из подъезда офисного здания на Щербаковке. Человек в камуфляжной маске подошел к нему сзади и, не целясь, выстрелил ему в затылок. За телом покойного приехали родные из Самары. Они отвезли его на Родину и там похоронили. Ни о какой встрече с соучредителями журнала, о которой мы говорили с Натали, после смерти Ника уже не могло быть и речи. Зюзинские отказались давать деньги на последующие выпуски нашего журнала, банки перестали давать деньги на рекламу, и журнал закрылся. Еще через месяц после этих событий мне позвонила Натали («Мисс Рисунок») и сказала, что она поругалась с Леной, что больше не дружит с нею и хочет зарегистрировать свое издательство.
Сентябрь – ноябрь 2011г.
