Сны в сентябре

Константин Строф

 

1. Страшно открыть глаза.

Как долго я спал? И когда заснул? Что было до этого? Кажется, с тех пор прошла тысяча лет. Сон был глубок. Веки сковало звездной пылью. Но вопреки моей бессознательности и против моей воли, в мою голову вероломно заползали звуки. В основном, неприятные. Скрипящие, режущие слух звуки. Страшные. Все сливалось в один неразборчивый вибрирующий шум. Страшный.
 
Так что же было до этого? Последнее, что помню – ухожу с работы, невыносимо жарко. Конец очередной рабочей недели поставил жирную точку в очередной строке моей деградации. Под аккомпанемент сердобольных формальностей. А жарко, видимо, только мне. Рука начальника жмет крепко ровно настолько, чтобы сохранять пренебрежительность. Край рукава его шерстяного свитера касается кончиков моих пальцев. От этого еще больше бросает в пот. Затем самый молодой коллега. Жмет настолько, насколько позволяет его хилое тельце. Этому еще надо показать себя. Идем дальше. Самый старый. И самый бестолковый. Ладонь толстая и вечно сырая. Наконец последний. Женщина. Этой, слава богу, ничего жать не надо. Без сожалений. Ей, кстати, тоже уже пора писать философские мемуары. Увесистая выйдет упаковка газет. Четыре вялых пожелания, четыре формальные улыбки. Обратное не исключается. Посторонний удаляется.

Что же я помню еще? Маршрут на работу, старался ложиться пораньше, дни рождения, поминки, конференции. Похоже, больше ничего. И то было ужасно давно. Конечно, еще была жизнь, и еще что-то. Но ничего конкретного. Как жук скарабей: слепил из обрывков дрянных мыслей и воспоминаний шар больше самого себя и вот качу его благоухающего в родную лачугу. В свою невесомую голову. И так всю жизнь – лишь бы не была пуста.

Но нет. Это все ложь, не более чем полусонный бред. Единственное, что я всегда хотел на самом деле – избавиться от своих воспоминаний. Забыть все. Вскипятить свой непослушный мозг. Отбелить невыносимую память, что была дана мне в наказание. Мое самоуверенное проклятие с замашкой на вечность. Людям с возрастом вообще свойственно пытаться сохранить свои ненужные бессильные воспоминания, забывая лелеять плоть.
 
Вот, кажется, еще кое-что откопал. Очевидно, одна из первых зарубок на моей памяти. Мне было тогда чуть больше двух лет. Согласен, бесплотный демон посетил мою неотвердевшую голову довольно рано. Наши выиграли какой-то чемпионат, отец метался по дому, неистово опорожняя в себя, – словно ненасытный Уран во чрево Геи, – содержимое каких-то неприглядных бутылок. Глаза, налитые кровью, вращались, – два тусклых спутника багрового лика Марса. Вижу его очень ясно. Ноги двигаются все более размашисто, каждый шаг – как будто искусственно выделен, руки перемешивают воздух вокруг туловища. Видимо, чтобы было теплей. Кажется, спустя какое-то время я понял, в чем смысл такого разогревания.

Шли годы. Я запоминал все больше. Угловатое прыщавое полено тяжелело. Погляди внимательно на отражение в луже – свободного места не увидишь на его изрубленной поверхности; а торчащие по сторонам сучки все равно продолжают больно впиваться на кочках в стертые плечи. Под ноги сыпятся опилки воспоминаний. О нужном и ненужном. Без достоверных различий.

Паразитарным балластом прошлое тянулось за моим тощим задом, извиваясь кольцами и довольно клокоча мельчайшими подробностями. Я ждал спасения. Мои ноги тряслись. Я ждал, что с неба польется горячая вода, вверх пойдет пар, а я буду смотреть уставшими глазами, как это бестолковое прошлое, визжа, полезет мне на плечи, как на табуретку от мыши, но, не продержавшись там и минуты, потечет вниз вместе с грязными струями и, подхваченное у подошв пенным водоворотом, исчезнет в зловещей прорези канализации. И вот, кажется, все.

Мое нетвердое сознание раздвоилось. Первая часть испуганно ищет утраченное время. Она хочет проснуться, надеясь, что хоть пробуждение внесет в ее неразборчивый манускрипт ясность. Другая же, порочная и легкомысленная, предосудительно открещивается от руин навязчивой памяти. И шепчет сну, чтобы он продолжал свое нудное дело.

И вот на этот раз как-то получилось. Пошло по пути простому и желанному. Воспоминаний, вроде, осталось совсем немного. Хотя я и не прикладывал ни капли усилий. Почти удалось. Что же мне совсем не радостно?

Между тем, в доказательство еще одной победы второй моей любовницы, невыносимо хочется продолжать спать. Если бы не невыносимая усталость от бесконечного сна. Голова все-таки не пуста. Иначе, почему она так тяжела? Наверное, волосы проросли внутрь черепа и свились там в седой редкий клубок. От него постепенно голова наполнилась прогорклым салом, и вот я сейчас вскочу, с криком обхватив разрывающуюся голову.
 
Но сон продолжается. Хотя сновидений уже нет. А были ли они у меня когда-нибудь? Наверное. Ведь взялось же откуда-то мое представление о них, и должен же я был где-то перемалывать зловонные горы свежих воспоминаний. Вероятно, я просто забыл. Не так уж и важно – сейчас их нет. Но и дальше дело не идет. Сон продолжается. Сквозь его гул неприятно вырастают резкие звуки непреходящей действительности. Так бывало и раньше: хлопнет забытая дверь, а кажется, что где-то совсем рядом обвалилась бетонная плита потолка, или влетит в комнату перепуганный шмель, зажав под мышками по реактивной турбине. Это переходный уровень. Хрупкую пелену в голове корежит от каждого шороха. Ты или только начал засыпать, или вот-вот проснешься.

Только на этот раз чересчур затянулось.

От жары закипает в груди. Так всегда бывает, когда спишь днем. Наверное, я лег вздремнуть после работы.

И почему так страшно открыть глаза?
 

2. Страшно куда-то идти.

Надо просыпаться. Это решение взялось само собой. Я поднес ладони к лицу и приготовился протяжно зевнуть. От непривычного ощущения я на мгновение замер, а затем неистово завозил руками по лицу. Что-то покрывало мою кожу, сухое и невесомое, оно забилось во все складки и напрочь залепило впадины моих глубоко всаженных закрытых глаз. Разлепить веки удалось только до крохотной щелки, через которую моментально вклинился мутный свет. Я тут же закрыл их обратно. И в полной нерешительности замер. Черт побери, что могло на меня так насыпаться? Начало было, как минимум, странное, и я уже успел выйти из себя.

Злоба в одно мгновение сменилась растерянностью, когда я вскочил на ноги, но, не почувствовав под собой какой-либо заметной опоры, рухнул вниз. В недоумении от сценария последних событий я какое-то время просто лежал. Кое-как сев при помощи рук и ощупав ими бесплотные ноги, я предпринял очередную, гораздо более осторожную попытку встать. Раскачиваясь на подгибающихся ногах, я двинулся по размытому сумраку к умывальнику. Но, ткнувшись во что-то твердое, загремевшее в ответ оркестром посуды, я догадался, что мое воображение обмануло меня, передвинув все окружающее, и умывальник должен находиться где-то правее, совсем рядом с грубо разбуженным кухонным шкафом.

Наконец из притихшей пустоты вынырнул, словно тотемный столб (фаллический символ древней психоделии), металлический кран и звонко шлепнулся о мою ладонь. Я нетерпеливо нащупал ручку и резко повернул ее в крайнее положение, сулившее, по идее, артезианский холод. Кроме протяжного скрипа мольбы о пощаде я, к моему удивлению и по направлению к моей ярости, ничего не услышал. Ни приветливого шума, ни малейшего бульканья, выдавшего хотя бы какое-то наличие жизни. Ничего. Я в совершенном отупении продолжал стоять перед раковиной на дрожащих безвольных ногах и бессмысленно водил неудовлетворенной ладонью у самого кранового носа, будто взывая к таинственным подземным духам, а не просто желая умыться. Все абсолютно не так, как я себе представлял.

Поймал себя на мысли, что с тех пор, как проснулся, еще не открывал рта. Скрипнув заржавевшими челюстями, я облизал губы и обнаружил, что они совершенно сухие и покрыты такой же отвратительной субстанцией. Спохватившись, я втянул язык обратно в слипшийся рот, и вместе с собой он притащил успевшую налипнуть сухость.

Окончательно взбешенный отсутствием воды, я захотел как можно быстрее разобраться со всеми неясностями происходящего и от безвыходности принялся нервно вычищать указательными пальцами хлопья непонятной поволоки; проделав подобия бойниц для глаз, я схватил полотенце, висевшее над раковиной, и стал тереть им все лицо. Кожа постепенно очищалась, но неприятные ощущения чужеродности только усиливались, будто втираемые жестким ворсом полотенца. Через некоторое время, совершенно неудовлетворенный туалетом, но частично прозревший, я начал рассматривать мою преобразившуюся комнату.
 
Сколько же я спал?

Чтобы почувствовать ужас, совсем необязательно глядеть на него в упор. Его холод достаточно силен, чтобы нащупать твою взмокшую спину на любом континенте.

Все предметы в комнате безмолвно смотрели на меня, сплошь покрытые сизой пылью. Все казалось заброшенным давным-давно. Но это точно была моя комната. Не было никаких сомнений. Вон под раковиной штакетник пустых бутылок. Вон на столе в коробке недоеденная пицца моего обеда. Я сделал несколько неровных шагов к столу и протянул руку в щель приоткрытой коробки. Кусок пиццы, подхваченный наугад моими пальцами, бесшумно рассыпался, и упавший тлен поднял со стола невесомые хлопья пыли. Я в ужасе отпрянул назад к умывальнику. Неуверенные ноги от столь резкой нагрузки подогнулись, и я, чтобы не упасть, схватился за край раковины. Вдруг мне показалось, что я не один. Кто-то стоял рядом. Я обернулся и застыл: все его осунувшееся лицо было покрыто свалявшимися хлопьями пыли, волосы больше похожи на высохшую паклю, сквозь почти однотонную серость лица красками выступает блестящая внутренность открытого рта и страшно выпученные голубые глаза.

Тяжело выдохнув, я бессильно опустился на пол. Слишком много всего на таком маленьком кусочке недавнего прошлого. Вид самого себя в настенном зеркале окончательно лишил меня какого-либо присутствия в происходящем. В котором уже, видимо, давно ничего не происходило. А зеркало, похоже, тоже все проспало и не меньше испугалось, увидев меня.

Господи, сколько же я спал?

Я сидел, удрученно опустив голову, в полной растерянности, совершенно не зная, с какой стороны подойти к непрерывно вырастающему передо мной будущему. Ни воспоминаний, ни свежих мыслей, ни более-менее отчетливой сути, ни плана действий.

Вскоре возобновился с удвоенной силой безжалостный зуд на лице, а потом и во всем теле. От страшной духоты и волнения, принесенного первыми одуряющими минутами после пробуждения, я успел порядочно вспотеть. Это только усилило раздражение от пыли. Я прекрасно понимал, что с чего-то надо начать.

В узком шкафчике одиноко стояла вытянутая бутылка, заполненная ниже середины какой-то жидкостью. Мне показалось, что она стояла здесь всегда, именно здесь ее привычное место. Если этот предмет знаком мне, значит, я обязан узнать и название. Вроде нигде не переврал. Сжав стеклянное горло молчащего шпиона, попробовал прочесть этикетку. На поверку оказалось, что в глазах сильно двоится. Собрав глаза в кучу, я все-таки прочел. Очевидно, чье-то имя.. ничего мне не говорит. Фокус ниже. Whiskey. Я наморщил лоб.

– Значит, виски? По-моему, его пьют. А да, точно, – виски. Ну, конечно. Оно ведь всегда тут у меня стоит.

Черно-белый размытый офорт в голове мгновенно раскрасился, как при въезде в Зону. И сразу вслед – удивление от самого факта чего-то обычного в этом брошенном хаосе, забившее выход для радости, которая была бы в такой момент уместной.

Кстати, пустые бутылки почему-то видятся чаще, чем полные, хоть между ними и должна существовать непосредственная неразрывная связь.

Я вытряхнул из первого попавшегося стакана серые лохмотья пыли в раковину. Уже взявшись за бутылку, я подумал, что в такой важный стратегический момент торопиться нельзя, и протер скомканным полотенцем стакан изнутри. Удовлетворенный результатом, я поспешил перейти к основной фазе.

В пересохшую глотку первая порция протиснулась с трудом. Я осмотрелся в поисках какой-нибудь закуски и, не найдя ничего подходящего, лишь скривился в кислой гримасе.

Совершенной с моей стороны ошибкой была попытка компенсировать отсутствие умывания с помощью обтирания алкоголем. Лицо моментально запылало, как сплошная раневая поверхность. Даже не дернувшись по привычке к умывальнику, я меланхолично наполнил стакан снова.

И тут над моей головой раздался первый за этот день обнадеживающий звук. Сначала отрывистый, задумчивый, потом, быстро приободрившись, густой, радостный. Первые мгновения я стоял, замерев, боясь спугнуть его с моей крыши, но когда его осторожные шаги превратились в сплошной барабанящий шум, бросил бутылку и, насколько быстро мне позволяли ноги, неуверенно направился к двери.

На улице действительно шел дождь. Молодой и обильный. Забыв об осторожности, я в возбуждении нырнул в размытую перспективу.

Привычной твердости порога под ногами не оказалось, и я неуклюже шлепнулся боком на размякшую землю. Не выясняя, что произошло на этот раз, довольный хотя бы тем, что боль не извещает меня о каком-нибудь повреждении, я поднялся и сделал еще несколько шагов к дороге, где поскользнулся и снова упал. Уже не пытаясь встать, я растянулся на траве, повернув голову навстречу падающей с неба воде. Тепло уже успевшего всосаться спирта разливалось по телу, а разинутым ртом я все не мог поймать достаточно воды, чтобы хоть немного утолить жажду и приняться за гигиену.
 
Небо дышало на меня своим колким леденящим дыханием, пытаясь пригвоздить меня к земле. Но с каждой новой каплей, бесстрашно влетающей с распущенными кудрями в амбразуру раскрытого рта, в меня возвращались мои заблудшие силы. Чтобы дать воде намочить по возможности все части своего тела, я все же поднялся с земли и молча расставил руки в стороны. Мне пришло в голову, что неизвестный трудяга там наверху, незаметно пополняющий свою лейку, заметит мою крошечную фигурку и довольно заулыбается. Эйфория постепенно намокла, я почувствовал набегающий холод и стал торопливо стирать с себя все чужое, что успела предательски пригреть на себе моя воспаленная кожа, разомлевшая теперь от простой дождевой воды. Дойдя до паховых складок, я вдруг заметил, что стою совершенно голый, что было совсем и не удивительно, учитывая мое недавнее пробуждение. Ведь я всегда привык спать нагим. Да еще в такое знойное время. Несмотря на это, я все же встревожено огляделся по сторонам, инстинктивно прижав ладонь к съежившимся гениталиям, как раз ожидающим своей очереди на чистку.

Родная улица будто вымерла. Все дома явно были заброшены, а сквозь асфальт дороги всюду проросла трава. Глупая улыбка, ожившая на моем лице без моего участия, не исчезала, а только искривляла его, пока я ошарашенно водил взглядом по знакомым зданиям. Страх снова проснулся, заклокотав у меня под ухом.

Улица, где я жил, между прочим, носила название улицы Непорочных Дев. Согласен, что нарочно такой идиотизм не придумаешь. Но тем не менее, сколько же я спал?
 
Между тем из-за ошеломленных непотребным зрелищем облаков появилось любопытное солнце, которое было уже наслышано о неординарном происшествии внизу, но ничего пока не видело. Птицы закружили во влажном воздухе, восторгаясь моей искрящейся каплями кожей. А я, пристыженный и замерзший, опустил голову, так что на выдающихся бровях навернулись два прозрачных озерца, готовых сорваться вниз. Посмотрев себе под ноги, я удивленно прищурился, поведя головой. С земли на меня украдкой смотрел грязный маленький клоун с довольно гадостной ухмылкой. Я поднял его и, стряхнув с него воду, сунул под мышку.

– Я буду звать тебя Йохан, – почему-то вырвалось у меня. Он был до отвращения веснушчат, рыжие нейлоновые волосы сбились в один грязный торчащий кляп.

Вернувшись сквозь душный воздух обратно к дому, я с большим трудом узнал его. Когда-то желтый фасад выцвел и облупился. Да и то в тех местах, что проглядывали сквозь заросли неизвестно откуда взявшегося рододендрона. Я остановился и с удивлением смотрел на изнасилованный облик моего милого в прошлом крыльца.

Все неподвижные предметы, пострадав за свою робкую гостеприимность, покрылись беспринципным похотливым мхом. От угольно-черных плит вулканической породы, которые я когда-то специально ездил заказывать в соседний город, угробив на это целый день, не осталось и следа. Как, впрочем, и от тщательно постриженных мной кустов барбариса. Кто же это мог сделать? Дебильноватые, не знающие приложения для своей энергии подростки? Или полиция? Полиции это ни к чему. Может быть, те же соседи. А, может быть, и нет.

Вдруг, прожужжав у самого уха, на мое уже практически высохшее плечо что-то уселось. Это оказался странного вида жук. Лапы длинные, как у паука, спина блестящая, в зеленую крапинку. Со злостью я поднес взведенный указательный палец и щелкнул по его ничего не подозревающему тельцу. С характерным звуком жук скрылся в небытие, а я с неожиданной отчетливостью представил себя на его месте и, в расплывчатом жучьем видении мира, гигантский палец с блестящим щитом ногтя. Оглушительный щелчок – и он с хрустом сминает мой беззащитный скелет, отправляя меня в полет похожим на бесформенный мешок. От внезапно нахлынувшей жалости я зарыдал. Но, испугавшись, что все же могу быть не один, я сильнее стиснул Йохана, скалящегося то ли мне, то ли солнцу, и, высоко шагнув, вошел в дом, оставив за дверью невидимого вуайериста.
 
– Твое здоровье, приятель. – Я нашел еще один стакан для Йохана. От жидкости цвета загорелой кожи он не отказался. На этот раз уже не осталось незамеченным, насколько легкий вкус имеет эта дешевая, судя по темному стеклу бутылки, жидкость. Я взял в руку бутылку и поднес ее к глазам. На ее дне был сантиметровый слой какого-то осадка. Я взболтнул скромный остаток содержимого, но осадок остался на месте. Покачав головой, я разлил последние порции по стаканам, пристыдил Йохана, буркнул, чтобы пил до дна, и поставил зачем-то пустую бутылку на пол. К другим таким же, только пыльным. Очевидно, для лаконичности натюрморта. Авторитарное главенство равенства и братства.

Дом был по-прежнему тосклив, даже зловещ. Но после отстоянного дистиллята все эти нездоровые ощущения перекочевали от меня к самому дому и потеряли для меня всякий смысл. Все, что я мог теперь ему сказать, – неважно выглядишь, дружище, а я еще, пожалуй, выпью. Повертев в руке пустой стакан и постепенно вспомнив, что ничего не осталось, я раздраженно пнул притихший на полу сосуд. В ответ канонадой зазвенел весь лес пустых бутылок, прижавшихся друг к другу боками.

На столе в хлопьях пыли лежал небольшой предмет, напоминающий своей конфигурацией нож. Я взял его в руку и повернул к себе нижней поверхностью. Узкое лезвие было сплошь покрыто темной патиной. Я потер большим пальцем – кромка была по-прежнему острой.

– Больше нам здесь, похоже, делать нечего, Йохан. Давай-ка прогуляемся. Надо выяснить, что же здесь все-таки произошло.

Он смотрел явно недоверчиво.

Скажу вам по секрету: мне и самому страшно куда-то идти.
 

3. Меня здесь нет.

Я не успел даже шагнуть назад. Стоял, словно загипнотизированный, и смотрел, как из спины этого существа поднялась на длинной шее плоская голова и порывистыми движениями неврастеника спустилась ко мне. Какие-то секунды мы неподвижно разглядывали друг друга в упор, я не мог четко различить на ней ни глаз, ни рта, ни отверстий для дыхания. Очевидно, из-за того, что у меня все это наличествовало, да к тому же, наверняка, в этот момент дрожало, голова вышла из оцепенения и стала извиваться вокруг меня. Спустившись до уровня паха, она внезапно раскрылась, превратившись в гигантскую многочленистую клешню, и, обвившись вокруг меня мертвым кольцом, рванула вверх. Готовый или быть разделенным надвое, или заблевать от резкой перегрузки все вокруг, я повис в нескольких метрах от земли.

Я ошибся, это был механизм. Понимание этого пришло в тот момент, когда я, уже утомленный от вынужденного парения, увидел, как в заду этого загадочного динозавра открылась дверь, и наружу высыпали одетые в необычную униформу люди. Они встали внизу и начали переговариваться на каком-то языке, отдаленно напоминающем мой собственный. Сначала я пытался распознать знакомые слова, но мои уши, видимо, давно не слышавшие человеческой речи, никак не настраивались на нужный уровень. Оставив попытки понимания до более подходящего случая, я просто стал ждать, ждать и соображать, что же будет дальше. Все происходящее настолько унижало здравый смысл, что даже при возможности вербального контакта, вряд ли бы я нашелся, что им сказать.

Между тем некоторые из них закурили. Я бы и сам сейчас не отказался от сигареты. Вытянув шею, я стал жадно смотреть на их дымящиеся рты. Что-то неестественное показалось мне в их манере держать сигарету, выпускать дым. Я отогнал эту бестолковую мысль и бессильно повис, представляя жирную багровую сигару, но внезапно, вглядевшись, увидел, что все существа в этом загадочном отряде – женщины. Повидав немало странностей за этот день, я все равно был сильно удивлен. Женщины, одни женщины. Достаточно молодые и, впрочем, достаточно привлекательные. Целой гурьбой они скучали так близко от меня. Еще больше меня удивило, как же я сразу не распознал их. Несмотря на тотальную экипировку, местами вполне однозначно проступали привычные округлости. Плотно обтянутые кожей, они особенно дурманяще лоснились на солнце. Я смотрел на них, не отрываясь, и чем больше я смотрел, тем, казалось, меньше я их интересую. Зачем же они меня тогда поймали, спрашивал я себя, в глубине души уже готовый простить их за бесстыдное свое пленение. Табачный дым, смешанный с запахом их раскаленных под костюмами тел, поднимался к моим ноздрям и безжалостно кружил мне голову.

Пока я старался вспомнить свои стандартные приемы обольщения и тщетно пытался поймать заинтересованные взгляды, девушки, очевидно, приняли какое-то решение, потому как я начал постепенно опускаться вниз. Вот и поговорим, красавицы. Радуясь, как дурак, я ждал освобождения и удовлетворения, вновь обретя уверенность в себе. Но коснуться ногами земли мне так и не удалось. Я прекратил движение в каких-то нескольких сантиметрах от ее поверхности и остался висеть в своем навязчивом сачке, а вся стайка собралась кольцом вокруг меня. Теперь их лица выражали крайнее удивление, можно было подумать, что они видят мужчину в первый раз. Все они были гораздо моложе меня, свежие лица блестели гладкой кожей. Только фигуры поражали непривычным атлетизмом. Хотя это в сочетании с однотипной формой даже добавляло им какого-то не совсем понятного эротизма. Я чувствовал себя одурманенным транквилизаторами цирковым животным. Так бы мы, наверное, и смотрели молча друг на друга: они – удивленно, я – зачарованно, но из машины вылезла еще одна, судя по форме, главная, да и гораздо старше их всех. В общем, при других обстоятельствах – сошла бы за сводню. В отличие от своих подопечных, вид у этой был полон презрения. Она что-то грубо сказала им хриплым прокуренным голосом и, они дружно отпрянули назад, синхронно качнув упругими телесами.

Я немного оправился после всего и, поняв, что нет ничего фатального в этом висении, уже было хотел раскрыть рот и начать знакомиться с этим отрядом по созданию образов для малолетних онанистов, но меня насторожила их злобная предводительница, шагающая сквозь феминное кольцо ко мне. Не останавливаясь, она обошла мое сдавленное тело и что-то подняла с земли за моей спиной. Я опасливо повернул голову, пригляделся и увидел Йохана, забытого мною и совершенно беззащитного. Командирша подняла взгляд и поглядела на меня с презрительной насмешкой. Немного, но все-таки смущенный, я отвел глаза. Несильно размахнувшись, она швырнула Йохана в озеро. Хранивший до того молчание, я вдруг забыл про свою мальчишескую стыдливость и начал бешено орать, пытаясь при этом руками разорвать удерживающий меня капкан. В моей сбивчивой речи сплошь мелькали бранные, полные накала слова, больше бы подошедшие экзальтированному ветеринару, а в конце прозвучало обещание разорвать ей причинные места. От звука моего срывающегося голоса все, кроме той, которой была адресована эта тирада, инстинктивно прижались друг к другу широкими бедрами и хором вздрогнули, словно для них было новостью, что я умею говорить.

Выражение на лице их предводительницы моментально утратило всякую насмешливость. Поток непреложных истин иссяк, оставив во рту ощущение сухости, и я сам постепенно ослаб, опустив разбитые в кровь руки на безразличную твердь стали. Когда я окончательно умолк, одна отроковица, наименее широкоплечая из всех, что-то спросила у своей начальницы, но та резко оборвала ее. Глядя на меня, как на виновника зачатков бунта в ее пастве, она подошла ко мне вплотную и, измерив меня взглядом, вдруг исподтишка вогнала колено мне между ног. Ее, должно быть, миниатюрная коленная чашечка превратилась в закрывающую горизонт поверхность падающего с небес болида. Победоносно подняв испещренный порами нос, она обернулась к своим, будто говоря «вот, как на них надо воздействовать».

Нет никаких сомнений, я был абсолютно прав, когда не женился.

Пелена перед глазами постепенно спустилась вниз, застряв там невыносимым скротальным комом. Тем временем та самая девица, относительно миловидная, та, что была оставлена без ответа, подошла к нашей гротескной паре и, желая, наверное, исправиться в глазах своей начальницы, повторила тот бесчеловечный непростительный акт.

Они нашли мое слабое место. Солнце пропало из виду, полыхнув, как спичечный домик, уши заполнились однообразным гудением, я провалился в вегетативное состояние. Как бы я хотел, чтобы меня не было.

Я лишь почувствовал, что меня загрузили внутрь, и этот предательский диплодок тронулся.
 
Развязной походкой шагает неизвестный титан, а я, сгорбленный, бегу за ним в огромном конусе его тени, простирающейся до горизонта, задыхаюсь, но все равно отчаянно семеню ножками, боясь, что попаду на свет и буду замечен.

Вдруг неведомая сила подбросила меня в воздух и с размаху размазала о поверхность моей непотребной памяти. Правда, и она не выдержала, ее сосуд растрескался, и содержимое редкими каплями вылилось на вытравленный холст времени. Теперь я мог различить на нем только кляксы паники недавнего пробуждения и десяти минут странной прогулки до момента встречи с этими «амазонками Храма».

Интерес же к настоящему прошел совершенно, мне больше не хотелось ни с кем знакомиться, да и предводительница этих друидесс лишилась в моих глазах всякой таинственности. Не осталось никакого желания в чем-то разбираться. Хотелось одного: оказаться опять дома, пусть и в таком же виде, лечь в кровать и провалиться через этот космический портал в никуда, чтобы там не было ни женщин, ни боли. Ни воспоминаний.

А вместо вакуума вселенной в меня через холодный пол полез страх. Непонятность стала приобретать черты пугающей неизвестности. Только какой теперь толк от этих чувств.. Где они были и почему не предостерегли в нужный момент мою глупую человеческую сущность? И чего теперь бояться?

Меня здесь нет.
 

4. Головокружение от успехов.

Сквозь шагрень нависшей листвы мелькает рваное небо. Щемяще-голубое, вдали, при касании с землею – застенчиво-пепельное. Под ногами что-то шуршит. Видимо, те же листья. Но проверять не хочу. Гораздо легче дышать с запрокинутой головой.

– Йохан, а ведь сейчас осень. Ты согласен? Киваешь? Так-так.

Воздух сквозит теплом. Но совершенно деликатным. Солнце притворно готовится умирать, а доверчивая земля собирается нарядиться вскоре в белую траурную мантию. Странные бывают у некоторых понятия.

Ни души. Дома по бокам молчаливо провожают меня взглядом, как не существующую реально иллюзию. Вид у них у всех совершенно заброшенный. Окна у некоторых заколочены, а в каких-то открыты, и, кажется, что внутри может кто-то быть. Я не пытаюсь окликнуть возможных жильцов, но и не таюсь.

Ноги с непривычки быстро отяжелели, и я уже хотел было остановиться отдохнуть в невысокой траве, как из-за поворота вылезла знакомая громада заброшенного (еще во времена моего скомканного детства) железобетонного комбината. Я сразу вспомнил этого исполина, он неподвижно стоял, закрывая своими облупившимися боками изрядный кусок горизонта. Его синева встала передо мной, как повернутое набок водохранилище, позолоченное вечерним светом у берегов. А небесная глазурь вокруг была по-прежнему цела, вечная и лишенная всякого желания стареть и трескаться.

Налетел холодный ветер и поднял с земли листву. Она заклубилась и, долетев до моих ног, принесла пульсирующую головную боль.

– Не иначе, как от свежего воздуха, Йохан, – прокомментировал я, скрипнув зубами. – А тебе, как погляжу, все нипочем?

Я направился напрямик через поле, туда, где должен был быть город. Вернее, туда, где должно проходить шоссе в сторону города.

Здание комбината уже закрыло солнце за моей спиной, когда вдалеке заблестело полотно автострады. Еще одна деталь головоломки, вставшая на свое ожидаемое место, засвербила во мне уверенностью. Боль слегка притупилась, и мы с Йоханом прибавили скорость, стараясь не упустить этот легкий эмоциональный подъем.
 
Пригородная дорога сильно изменилась. Теперь в ней было добрых десять полос. К тому же, она неестественно блестела, да и цвет у нее был темно-синий. Я наклонился и потрогал покрытие. На ощупь напоминало резину. Я выпрямился и в нерешительности уставился себе под ноги. Я был полон уверенности, что асфальт выглядит не так.

Хотя я запросто мог бы и ошибаться. Но не в этот раз. А город должен быть совсем недалеко.

Совсем скоро я увидел огромный рекламный плакат. Женская особь, странновато накрашенная и улыбающаяся, глядела с него надменным взглядом. Она смотрела прямо мне в глаза, от неприятного чувства чужого присутствия, которого я, по иронии, и искал, мне захотелось отвернуться, но рядом с ликом было еще что-то написано. Буквы расплывались, и я в очередной раз ускорил шаг. По мере нашего сближения буквы становились отчетливее, но прочитать написанное у меня получилось не сразу.

– Йохан, ты только погляди: «Помните, кем вы родились. Помните, кем вы являетесь. Это ДАР». Похоже на ехидное напутствие лично мне. Но о каком даре речь? Что это за пошлый бред? Кому только понадобилось размещать такую чушь на рекламном щите?

Йохан предательски молчал. На какое-то мгновение стало казаться, что он знает что-то, чего не знаю я, и лукаво утаивает это. Я поднял его перед собой и внимательно посмотрел в стеклянные глаза. От его неподвижного взгляда стало не по себе.

А ноги в немом исступлении продолжали шагать вперед.

Рекламные щиты разного калибра стали попадаться чаще и скоро выстроились друг за другом в агрессивную шеренгу. Вместе с ними по краю дороги появились сначала столбики, а потом сплошные бетонные ограничители. Дорога явно шла к городу, и стены по бокам приняли меня в свое плоское чрево и теперь уже вели в одном направлении. Изображения на щитах не повторялись. Я щурился, пытаясь читать надписи на всех, чтобы хоть таким косвенным образом войти в курс дела. Читал вслух для тренировки, чтобы при встрече не забыть, как нужно говорить. Челюсти быстро уставали. И о какой встрече я думал? С кем я надеялся встретиться? Очевидно, с людьми.

Среди парящих над автострадой изображений были и обычные, на первый взгляд, рекламы магазинов, напитков и прочих, как и раньше, абсолютно необходимых вещей. Во мне даже что-то щелкнуло, когда я прочитал бессмысленные буквы C O K E. По-моему, это что-то неприличное.

Но среди этих призванных интриговать невинностей пестрело множество предложений по экстракорпоральному оплодотворению, неизвестные мне фирмы предлагали свои услуги с сезонными скидками, а главными корпорациями в мире теперь, судя по всему, были некие «коммерческие генофондные банки». Что же все-таки случилось? Что, нефть уже никому не нужна?

У одного щита я даже остановился.

– Только Х-гаметы. Гарантия качества 98.5%. Бесплатная страховка от Y-осложнений. Индивидуальный подбор генома. Ты что-нибудь понимаешь, Йохан? Это не про сперматозоиды идет речь? Кому же в голову пришло спекулировать спермой в таких масштабах? Неужели, пока я спал, запретили вступать в брак?

Я продолжал идти. Дорога покорно разворачивалась, как бесконечный ковер. Голова сама смотрела по сторонам. Жадно просматривая все эти плакаты, я автоматически подметил, что на них изображены только женщины. Но тогда я не придал этому значения.

На одном из столбов – ярко-зеленая реклама транквилизаторов для снижения либидо – я разглядел миниатюрный прибор, напоминающий видеокамеру. Оказалось, что такие же размещены почти на всех столбах, но решительно не представлялось возможным понять, работают ли они. Помнится, я тогда решил, что звать на помощь пока еще рано, а если камеры работают, то на меня и так уже обратили внимание. Пешеходов, как я погляжу, тут немного.
 
Слева от дороги раскинулось широкое озеро. Вода из него, должно быть, никогда не знала океана. И почему я его совершенно не помню? На вид, оно здесь было всегда, так естественно его силуэт врезался в ландшафт.

Неподвижная вода жирно блестела, переваривая в своей глубине солнце. Я присел на вымытые паводками корни раскидистого невысокого дерева. Идти уже никуда не хотелось. Чем же я хуже, или лучше, вод этого самодовольного водоема, не желающего куда-то течь? Там нет ни прошлого, ни воспоминаний. Озеро само решает, как ему поступать со временем, ведь в нем плещется субстанция вполне сравнимая по могуществу. Белка времени скачет без хвоста. Она не отбрасывает тень.

Мой маленький островок сопротивления с шипением залило тоннами багряной воды.

С веток над моей головой свисали круглые желтые плоды. Яблоки. А я сижу тут, точно средневековый ученый, и думаю, жду чего-то, вместо того, чтобы встать и съесть несколько. Голод к тому времени проснулся во мне со звериной силой. А только и надо, что протянуть руку.

Когда я вставал, что-то вдруг кольнуло ногу. Я испуганно сунул руку в беззащитный карман и вытащил оттуда нож. Тот самый, что я успел прихватить перед уходом. Для защиты. Непонятно, правда, от кого. Неудивительно, что он до этого момента оставался совершенно забытым.

Только я прикоснулся к одному яблоку, как оно само юркнуло мне в ладонь, видимо, почувствовав ее тепло. Нож в продолжении моей руки грубо полоснул яблоко от макушки до зада и обратно. Несчастно посмотрели на меня оголенные семена. У части из них были сняты скальпы. Мне вдруг стало невыносимо мокро внутри, и верхняя часть лица непроизвольно отяжелела. Из тьмы веков пришло воспоминание о слезах. Чтобы сохранить перед невидимыми собеседниками мужество, я скривил в напряжении губы, ткнул в ствол безобидного дерева нож и сунул в рот первое, что было зажато в руке. Да, это яблоки. Совершенно точно. Как же давно я их не ел.
 
Солнце уже закатилось за деревья, но все еще жило в глубине озера, вероломно проникая в его утробу где-то вне поля зрения.

– Йохан, вижу по твоему лицу, ты, безусловно, растроган.

Мы так и не успели поговорить с ним по душам. За моей спиной что-то затрещало, а после послышался гул. Я обернулся и сразу вскочил на ноги.

– Bück mich.. Йохан, а это еще кто? Хозяйка озера?

Что-то подсказывало, что мне придется все-таки испытать головокружение от успехов моего настойчивого поиска.
 

5. Их суть.

И что теперь? Может, меня здесь действительно нет, но что теперь? Я ведь хотел узнать что-то. Так что же я молчу? Судя по первому опыту, бесед со мной вести никто не собирается. Каждый, кто упрямо ищет ответы, рано или поздно перестанет задавать вопросы.

Из-за частичного оглушения (на мой затуманенный взгляд, вполне обоснованного) я не знал, как долго мы ехали. Машина передвигалась настолько бесшумно, что было совершенно невозможно определить, как быстро мы ехали, точнее – как быстро меня везли эти амазонки. Правда, в какой-то момент по утяжелению ног я понял, что мы едем в гору. Или с горы? Я прикинул, где у меня голова. Нет, машина точно двигалась в гору.

Но вот мы остановились. Я стал напряженно вслушиваться, на всякий случай притворяясь, что я без сознания. Снаружи доносились лишь звуки чьих-то шагов и редкие командные выкрики. Голос был женским. Но меня это уже не удивляло.
 
Это была какая-то невообразимая ферма. Дьявольский цинизм с божественной безнаказанностью. Только вместо коров ходили сгорбленные люди. Все они были мужчинами. В широком смысле этого слова.

Воздух душным жаром обдавал мое измученное тело. От этого на лбу быстро появились капли пота, они скатывались на брови и дальше на нос, щипая раздраженную кожу. Все вокруг были голыми. Видимо из-за жары, а, может быть, одежды у них и не было, и здесь поддерживали такую температуру, наоборот, чтобы они не мерзли. Неся на тощих плечах маски своих изможденных лиц, они раскачивались из стороны в сторону, а вялые пунцовые гениталии раскачивались в противоположную. Пребывая в таком резонансе и, словно подражая ему, большинство совершало бесцельные маятниковые хождения взад–вперед или по кругу. Часть просто сидела, а еще немногие лежали на полу, изредка вздрагивая.

Меня привела сюда через очень длинный коридор та самая девушка, что пыталась возражать своей начальнице на берегу неизвестного озера. Помня ее последнее обращение ко мне, я постоянно боязливо поглядывал краем глаза в ее сторону и жался к стенке. Но почему-то постепенно я простил ей ее прошлое прегрешение и подумал, что она не такая уж плохая и может помочь мне. Ведь ее поступок показался неосознанным, видимо, это была всего лишь попытка угодить, а это признак слабых людей, подверженных внушению. Я непростительно долго соображал, как же можно к ней обратиться и, так и не достигнув уверенности, повернул к ней голову и с дурацкой, наверное, улыбкой бессвязно заговорил, лихорадочно подбирая слова, и попытался замедлить шаг. Может, ей не понравилось слово «девушка», а, может, ей вообще было неприятно находиться рядом со мной лишние секунды, но только она кинула на меня взгляд такой суровости, что я только покорно сглотнул и затопал дальше. Кто из нас был мужчиной, с полной уверенностью утверждать было нельзя. Может, я снова напутал что-то во время сна. И проснулся с ложным ощущением. Если бы не мои сцепленные сзади руки, надо было бы непременно заглянуть в штаны и удостовериться.

В огромном помещении, имеющем вид ангара, куда она меня привела, никто мной почему-то не заинтересовался. Местные обитатели, очевидно, вообще ничем не интересовались, а кого-то в униформе я пока не заметил.

Но вот появилась другая огненно-рыжая высоченная девица и направилась в мою сторону. На ней был оранжевый костюм, усиливающий и без того яркие природные данные. Все вместе это смотрелось очень агрессивно, теперь я даже стал различать – эта агрессия предназначалась именно для мужчин. Я вжался в стену и стал медленно отползать по холодному кафелю в сторону, пока не уперся в угол. На мое счастье, два аборигена, сидевшие на пути между нами, неожиданно сцепились из-за какого-то предмета, который один из них сжимал в руке, и откатились с визгами к противоположной стене. Моментально к ним подбежали еще несколько таких же, жестикулируя и подвывая. Рыжая автоматически изменила направление шагов и пошла разнимать их.

Весь ангар у стен был разделен доходящими до плеч перегородками на маленькие продолговатые отсеки. В один такой загон я забрался, пользуясь создавшейся суматохой. Дверей у него не было, но минимальное чувство защищенности я все-таки уловил. Мне была частично видна картина происходящего и то, как охранница «разнимала» дерущихся.

Она извлекла откуда-то раскладывающуюся, наподобие телескопа, палку. Некоторые, завидев ее, в панике отбежали, а тех, кто остался, она с безразличной улыбкой нежно касалась кончиком своего инструмента, в месте касания проскакивала синяя искра, и человек, вскрикнув, сразу оседал на пол. Как фея, она с брезгливой элегантностью продвигалась сквозь кольцо наиболее активных наблюдателей к зачинщикам беспорядка. Тот, что сжимал в руке неизвестный предмет раздора, получил в шею успокоительную искру первым. Второй воитель, будто увидев перед собой огнедышащего дракона, с криком бросился наутек, но волшебная палочка, выброшенная вперед, странным образом разложилась почти до нитки и, настигнув спину беглеца, повалила и его с ног.

Расправившись с последним, загадочный инструмент как по команде вернулся в прежнее состояние, а рыжая деловито осмотрела кучу бесчувственных неприглядных тел и направилась прочь, по-детски покачивая своим орудием.

Я в ужасе смотрел на трупы, развалившиеся неподалеку в неестественных позах. Я смотрел в их застывшие в гримасах боли лица, совсем забыв, что остался без внимания рыжей, тоже, очевидно, не отличавшейся твердой памятью. Но вот первый, предательски ужаленный в спину, немного пошевелил ногой. Потом другой. Я облегченно вздохнул – все они были живы. Я отвалился  к стенке и закрыл глаза. Негромкий, но близкий шорох заставил меня вздрогнуть. В глубине загона, который я по случайности занял, сидел на корточках человек.
 
Он заговорил первым. От его скрипучего голоса стало не по себе, и я было захотел выбраться наружу, но вовремя спохватился. Женское общество уже успело себя дискредитировать.

На вид ему было лет шестьдесят. Все лицо было испещрено причудливыми бороздками. Раньше я бы назвал это морщинами. У него же было больше похоже на ладонный узор. Я взглянул украдкой на свои кисти. Ни одной мозоли, как странно.

В его позе не было расслабленности, словно ему было неудобно. Вдруг я понял, что дело в стеснении, он, в отличие от своих собратьев, медленно приходящих в чувства неподалеку, пытался прикрыть, или хотя бы свести к минимуму, свою наготу.

Он продолжал говорить. И было непонятно, обращается ли он ко мне или просто повторяет вслух бессмысленный набор слов. Я немного успокоился, и оказалось, его речь я могу понимать гораздо лучше, чем выкрики моих новых подружек.

– Где я? – спросил я у него, собравшись с силами.

Он, видимо, и не ожидал, что я могу говорить, поэтому сразу замолк и уставился на меня удивленно.

– Как странно ты говоришь, – сказал он вместо ответа.

– Плевать, как я говорю, раз ты меня понимаешь. Я хочу знать, где нахожусь и кто эти бесноватые дамочки?

Он удивился еще сильнее и совсем замолчал. Я махнул рукой в его сторону, решив, что от таких, как он, все равно ничего не добиться, раз они гоняются друг за другом, как бабуины. Помню, глупые такие обезьяны. Вон они, кстати, уже сели на полу и озираются осоловело.

– Я не знаю точно, раньше такие места называли изоляторами, – вдруг заговорил старик. Ощущение было, что он чувствует себя виноватым за то, что проигнорировал сразу мой вопрос.

– Когда это, раньше? – спросил я. Я, как ни старался, ничего не мог вспомнить ни про какие изоляторы, да еще в такой близости от своего дома.

– Давно, – равнодушно ответил он. – Тогда было детство, я еще помню времена, когда мы были свободны.

– А что случилось потом?

– Потом все как-то сгустилось.. – Похоже, старик сам точно не знал, что имеет в виду. – Я был еще мал. Мать ушла от нас, отец сказал, что скоро мужчины и женщины не будут жить вместе, что они вступают в какие-то союзы. А еще он сказал, что она не забрала меня, потому что я мальчик. Он тогда стал совсем невеселый и постоянно что-то пил из стеклянных бутылок.

Я вспомнил своего отца и решил, что последним словам старика не стоит уделять много внимания. А он между тем продолжал, монотонно, как сверчок.

– А потом вышла Февральская Директива. Ее так все называли, – прокомментировал он мой вопросительный взгляд. – И отец совсем впал в отчаяние. Он сказал мне, что мужчины, как я и он, никому больше не нужны и что надо уносить ноги.

Мы поехали на север. Ехали очень медленно. Только в темноте. Были проблемы с бензином, ведь нам его отказывались заправлять: на всех бензоколонках работали женщины. Потом мы узнали, что создаются изоляторы и туда сгоняют всех людей мужского пола. Отец бросил машину, и мы с ним двинулись пешком. Есть было почти нечего. Отец отдавал мне всю свою еду, но этого все равно было мало. Но я не умер, потому что нас задержали. У отца тогда уже начала отрастать черная густая борода.

Нас привезли сюда. Здесь было уже много других мужчин и детей. Я не так огорчился, как отец, здесь все-таки было тепло, нас кормили, а еще я очень устал идти, а здесь нас никуда не гнали.

Я смотрел на этого высушенного старика, рассуждающего местами, как шестилетний ребенок, и постепенно приходил в ужас. Что за чушь, говорил я себе. Но чувствовал, что ошибаюсь. Как тогда, на озере, я уже точно не знал, хочу ли услышать, что же все-таки произошло.

– Сначала сказали, что нам не сделают ничего плохого, что нас только изолируют для нашего же блага. Они всегда говорили про благо. Отец с другими мужчинами сначала даже попробовали организовать совет и предъявлять свои требования. Но их никто, кажется, и не собирался слушать.

А потом нас стало совсем много. Я спал у отца на руках. Есть тоже стали давать меньше. И кто-то решил, что часть из нас лишние. Видимо, за стеной наших почти не осталось, и за людей нас уже можно было не считать. Первыми утилизировали педерастов. Так говорили, когда избавлялись от лишних. Я уже тогда подрос и стал кое-что понимать.

– Странно, но почему именно их? – перебил я его.

– Кого? Педерастов? Этим всем командовали женщины. Они сказали, что своим посягательством на святую женскую сущность, такие мужчины оскверняют феминный дух своим низменным врожденным фаллизмом. Да и смысла от них мало.

– Не понял, что, идеи «святости» тоже имели место? – вконец оторопел я. Вся эта история напоминала чудовищный фарс. Я уже засомневался, не бредит ли старик.

– А как же? – удивился он. – С религии все и началось. Ведь Непорочная Дева по Директиве была превыше всего. Неиспорченная мужскими объятиями. – Мне показалось, он даже возмущен моей неосведомленностью.

– А назаретянин? Как же с ним? – почти оправдывался я.

– Кто?

– Иисус, – нетерпеливо пояснил я.

– Что Иисус?

– Ну, он-то мужчина. Как и мы.

– Сейчас вряд ли кто вообще знает, что он когда-то изображался мужчиной. Я еще помню, как его рисовали в церкви, но тогда союзы заявили, что он нематериален, а мужская оболочка взята в те темные мужские времена, когда женщины угнетались, а образ женщины грубо попирался. Поэтому пророчествовать она не могла в принципе. Хотя божественную мудрость восприняли первыми и глубинно именно женщины. Вот так.

Глаза ребенка, очевидно, запечатлели маячившие в те времена плакаты и заголовки лучше фотоаппарата. И теперь слова из них, обрывки фраз всплывали в голове старика, будто это было вчера.

– А как они разобрались с дьяволом, он тоже женщина? – задал я очередной вопрос, на который старик лукаво усмехнулся.

– Не глупи, приятель, у дьявола никто как раз мужского начала и не думал отнимать.

Во все это было трудно поверить, но я почему-то поверил.

– Сколько же вам лет? – спросил я старика.

– Лет? Не знаю. Тут ведь дни рождения мы не отмечаем, – сказал старик.

– Вы что, неужели не вели календарь?

– Календарь? Нет, а зачем? – искренне удивился он. – Отец вроде вел какое-то время.

Действительно, зачем? Что я мог ему на это ответить? Чтобы пытаться контролировать необузданное время? Когда у меня это у самого ни черта не получается.

– Отцу, когда его утилизировали, было сорок. Ведь здесь никто не живет больше сорока, если ничего не произойдет раньше. Значит, и мне еще нет сорока, – заверил старик. Я невольно покосился на его неровно обтянутый кожей череп, и тут же по спине побежал холодок. Как нет сорока? Ему же все сто на вид. Или я опять что-то перепутал? Тогда сколько же мне?

Между тем старик задумчиво продолжал:

– Впрочем, мне, я чувствую, до срока осталось уже недолго.

Я лихорадочно соображал.

– Вы сказали, что попали сюда еще ребенком. Тогда откуда же взялись все эти, – я мотнул головой в сторону ангара. – Они ведь гораздо моложе вас.

– А, эти? – самодовольно усмехнулся он. Причудливо изогнулась на его лице паутина. – Это уже второе поколение. Ты пойди, спроси у них что-нибудь, они и говорить-то не умеют. Они стали поступать через несколько лет. Женщины ведь рожать не перестали.

Да, подумал я, разве они лишат себя такого. Весь элемент их вечной жертвенности тогда пропадет.

– Говорили, что это выбраковка, – продолжал старик. – Дети тех, кто отказался от прерывания беременности. Таких, конечно, становится все меньше. Детей сначала где-то выращивают, а потом привозят уже к нам.

– А зачем вообще вы им нужны, почему они вас не «утилизируют» всех? – спросил я.

– Из-за божественной сущности, заключенной в нас, – ответил старик совершенно серьезно.

– Какой божественной сущности? – не понял я.

– Ее заключили в нас при создании, не учтя вовремя всю неправомерность и порочность этого обладания для мужчины.

Я уже начал догадываться, о чем идет речь, но старик сам ответил, развеяв окончательно мои сомнения.

– Это жидкость такая, ее откачивают из нас каждый день.

Я не верил своим ушам, но внезапно в памяти отчетливо встали строчки про генные фонды, оплодотворение, я вспомнил болтающиеся без дела отечные гениталии «второго поколения». Все встало на свои места. Этот ангар оказался не более чем первичным звеном какого-то ужасного закамуфлированного банка спермы, придуманного этими храмовницами для размножения. Отец старика перед смертью, видимо, так и не рассказал сыну, для чего у нас имеются эти загадочные образования между ног, которые он непроизвольно пытается прикрыть.

А ведь это началось очень давно, еще задолго до моего рождения, когда непременным началом познания вещей стала чужая мораль, а не их суть.
 

7. Опять.

Ничто не продолжается вечно. Когда рыжая кобылица появилась на пороге моего недолгого убежища, выражение ее лица уже было не таким беспечным. Наверное, кто-то вышестоящий в необходимых тонах напомнил ей про нового заключенного. Это было видно по ее беспокойным уголкам рта.

Мы оба молча поднялись, и я последовал к выходу. Несмотря на демонстративную покорность в моем поведении, рыжая предусмотрительно разложила свою палку. Но старик ей был тоже, по-видимому, нужен. Она вкрадчиво постучала своим орудием по перегородке, а он, не дожидаясь слов, выскочил наружу, оказавшись гораздо проворнее, чем я от него ожидал. Они определено уже были знакомы раньше.

Помещение, куда она нас привела, зловеще потрескивая за спиной своей палкой, располагалось по соседству с ангаром и имело гораздо более низкий потолок. Воздух, впрочем, там ничем не отличался.

Вдоль стен, оставляя свободным лишь узкий проход, стояло два ряда кушеток, на которых, полулежа, уже разместились мужчины из барака. Все помещение было наполнено мерным гулом. Я присмотрелся и увидел, что перед каждым из них стоит небольшой агрегат на колесиках, из которого выходит гибкий черный шнур. Противоположный конец шнура, хищно поднявшись над полом и нырнув между ног, присасывался своим раструбом к оголенному члену. Агрегаты гудели, а мужчины безвольно сидели, запрокинув головы и закатив глаза, и еле заметно подрагивали в такт им. Рослые девицы в оранжевой форме ходили вдоль них с довольным выражением на застывших лицах, стуча каблуками по бетонному полу.

На единственное свободное место рыжая указала старику. Он покорно опустился и стал ждать с отсутствующим видом, пока она, зажав под мышкой палку, намазала его сморщенный член прозрачным гелем и подсоединила его к аппарату. Что было с ним дальше, я не видел, хотя и был уже в состоянии предположить. Я лишь слышал, как сонно затарахтел за спиной его агрегат и через мгновение уже влился в унисон других.

Когда я выходил из помещения под конвоем огненной смотрительницы, некоторые уже заканчивали процедуру, жалобно постанывая. Я вышел в коридор с твердой уверенностью, что больше их не увижу, чего бы мне это ни стоило. Но, улицезрев грозный вид своей спутницы, решил отложить решительные действия до будущего.

Коридор, как и тот, по которому меня привели, был длинным и холодным. Шарканье моих ног сливалось с цоканьем каблуков и волнообразно разносилось по нему. В конце коридора оказалась длинная узкая лестница. Лестница была очень крутая, поэтому лицо рыжей, которая, естественно, шла сзади, находилось на уровне моих ягодиц. Я отнюдь не ждал ласки, а лишь сжимал бедра, чтобы за какой-нибудь проступок не быть ужаленным в самую беззащитную область, и без того исстрадавшуюся за этот бесконечный день. Лестница оканчивалась железной дверью. Не дожидаясь подсказки, я открыл ее и вошел в небольшую светлую комнату с единственным окном.

Рыжая указала мне глазами на угол комнаты. Я молча занял отведенное мне место и долго не мог справиться с одышкой. Но и без того, помня прежние свои опыты, заговаривать с ней не собирался. Когда дыхание успокоилось, мне почему-то вспомнился старик. Он уже, наверное, вернулся к себе в нору. Сразу вспомнилось, как по-хозяйски уверенно и ловко рыжая подсоединила его к аппарату. Теперь она стояла рядом, не смотря в мою сторону, а я наоборот, как загипнотизированный, снова и снова смотрел на нее: опасливо на ее тросточку и брезгливо на ее руки.

Очевидно, мы кого-то ждали. Ни на одной из четырех стен не было ни часов, ни календаря. Это я отметил лишь формально. К тому времени я уже выпустил на волю бестолковое стремление к систематизации. Я мог сказать одно: сейчас ночь. А я стою рядом с достаточно молодой и.. да что уж там, достаточно привлекательной (хоть и рыжей) девицей, и, несмотря на это, последнее, что приходит на ум – это пригласить ее танцевать. Хотя, думаю, наберись я смелости и выдай что-то в этом роде, она, как минимум, была бы удивлена.

Я немного расслабился и стал осматривать комнату. Из мебели в ней были только письменный стол, на котором одиноко, наплевав на симметрию, стояла пепельница, и стул. Пол был сплошь исцарапан каблуками. Здесь определенно не в моде спортивная обувь. За окном что-то шумело. Мне даже показалось, что где-то внизу у подножья здания течет река. Но этот вопрос меня занимал очень недолго.

Без стука в комнату вошла дама средних лет с грубоватыми чертами лица. На ней была блузка, белая в черный горошек, с кружевным воротником, облегающая юбка до колен; на ногах, естественно, туфли, но на каблуке такого размера, что их обладательница становилась похожей на копытное. Она прошла мимо нас, не поднимая задумчивого, но не теряющего деловитость, взгляда, и уселась в кресло. Обо мне, очевидно, было уже сообщено, а вот ее представлять никто не собирался.

Новая героиня моего неудачного дня вскоре обратила на меня внимание. Она закурила, обнажив желтоватые ровные зубы, и стала пристально меня разглядывать сквозь клубящийся перед носом дым. Мне было не по себе в этой молчаливой компании, да еще под напором исследовательского взгляда этой молодящейся суки. Сигарета в ее морщинистых губах не прожила и минуты, она машинально прикурила от нее новую и, встав из-за стола, подошла к рыжей. Несмотря на то, что рыжая имела каблуки гораздо более скромного размера, она все равно была на голову выше своей начальницы. Я точно не знал, но, судя по расслабленному поведению, та была определенно здесь главной. Она подняла жилистую руку с зажатой сигаретой и властно приложила ладонь к веснушчатой щеке. Рыжая невольно вздрогнула. Начальница же, не отрывая руки, невозмутимо оттопырила ей большим пальцем нижнюю губу. Рыжая замерла в полной растерянности. Мне показалось, что в ее взгляде на мгновение промелькнула брезгливость. Для кого эта сцена предназначалась, до конца понятно не было. Начальница наклонила голову и задумчиво смотрела на молодые приоткрытые губы. Выйдя из задумчивости, она вернула в рот сигарету и сказала рыжей, что та может идти. Рыжая поклонилась и, пылая румянцем, выбежала за дверь.
 
Мы остались вдвоем. Не говоря ни слова, она заперла дверь и вернулась за стол. Понадобилась третья сигарета, а небольшая комнатка уже густо заполнилась дымом. По-прежнему храня молчание, она принялась снова пристально меня разглядывать. Мне уже начало казаться, что все это никогда не закончится, а я опять стал ребенком.

– И откуда же ты такой взялся? – Курение сильно сказалось на ее голосе. От неожиданности я замер, не зная, что сказать. Но ей, казалось, и не нужно было от меня каких-то ответов.

– Вот уж чудо, так чудо. Я уже лет пятнадцать не видела такого молодого первого поколения, – продолжала она. – Да, надо бы написать о тебе в журнал. – Она вопросительно посмотрела на меня, так будто желала услышать, как я отношусь к возможности такой внезапной известности. Я только робко пожал плечами в ответ.

– Так что мне с тобой делать? – снова спросила она, стряхивая пепел. Пепельница продолжала покорно скалить беззубый рот.

– Может, отпустите меня, – наконец заговорил я. То ли сказанное мной, то ли мой охрипший голос, но что-то вызвало на ее лице довольную усмешку.

– А ты и шутить горазд, – сказала она. И тут же, словно сама себе, добавила: – Нет, точно первое поколение.

– Знаешь, я хочу, чтобы ты называл меня Джекки. – Мое предложение было явно пропущено мимо ушей.

– Ладно, Джекки, – сказал я. Я решил на этот раз не пытаться сопротивляться. Кто знает, нужен ли я им на самом деле?

– Ну вот и славно, мальчик мой.

Она была явно мной довольна. А в первую очередь – собой. На вид ей было около сорока, может чуть больше. Но, вспомнив бесконечную череду сегодняшних заблуждений, я засомневался.

– Так расскажи мне, откуда же ты сбежал, мелкий засранец? Из Лидса? Что у них там за методики выращивания такие?

– Я ниоткуда..

– Джекки, – перебила она меня невозмутимым тоном.

– Да, Джекки, так вот, я ниоткуда не сбегал.

– Ну, мальчик, не надо врать. Джекки – взрослая девочка. И вранье от правды отличать научилась. К тому же, ты не настолько юн, чтобы не знать, на что способны женщины. Четырнадцать лет назад поймали последнего снаружи. Так ему сейчас уже срок на утилизацию подходит, должно быть. Популяция первого поколения скоро исчезнет окончательно. И вот ты, как снег на голову. Так откуда ты взялся?

– Да не знаю я.. из ниоткуда, – сказал я, и сам уже полный сомнений, но тут же спохватился, мой тон показался мне вызывающим. – У меня проблема какая-то с памятью.

– Ах, с памятью, негодный мальчишка. Ну, ладно, все равно теперь будешь жить у нас. Но как же ты прекрасно сложен.

Удивление было искренним. И только вспомнив инфантильное «второе поколение», я осознал, что она могла найти необычного в моем несовершенном теле.

– Знаешь, мой мальчик, – заговорила она доверительным тоном, – Меня не очень похвалят за такие беседы с вымершим для большинства видом. Даже, те, кто, как и я, помнят мир до Директивы, не сильно почитают мужчин. – Последнее слово она произнесла явно с натугой, словно в нем было что-то неприличное. – Но это их не касается. Понимаешь, о чем я?

– Да, Джекки.

– Хороший мальчик. Сейчас, знаешь ли, более почитаем чистый пол. Несогласным с этим достается похлеще, чем вам, уж поверь мне. У меня, слава Фемиде, проблем с этим нет. Я прекрасно живу с девушкой, она молодая и красивая, но, как тебе сказать.. – Она закурила очередную сигарету. – Я всегда понимала, что это не единственное..

Она замялась, подбирая слово. Не понимая, к чему она клонит, но испытывая какой-то смутный страх, я, пользуясь паузой, скорее попытался заверить ее в своей полной покорности перед действующим режимом.

– Я совершенно согласен, – спеша, заговорил я. – Женщины – это действительно лучшее, то есть единственно хорошее. – Мои слова никак не клеились. Я еще не был готов рожать их броскими лозунгами.

– Заткнись, – сказала она. В ее голосе стали появляться нехорошие нотки раздражения. – Я и без тебя знаю, что пишут на каждом шагу. Но это не значит, что я с этим согласна. Я никогда не стану вас считать хоть на десятую часть соответствующими нам, хотя я помню времена, когда все было и наоборот, но я и не собираюсь соглашаться с тем, что для вас нельзя придумать ничего полезного.

Дым щипал мне глаза, и я стоял перед ней, слезящийся и потный, как провинившийся ученик.

– Знаешь, я, пожалуй, открою тебе свой секрет. Я хорошо помню своего отца. И, знаешь, хоть я и пошла в гору, а это было возможно только для тех из нас, кто был чист, я помню, как отец трогал меня. Не скажу, будто мне было совсем неприятно, не скрою, мне нравились его сильные волосатые руки. И он давал мне потрогать.. ммм.. в общем, это было совсем не похоже на жалкие отростки второго поколения.

Я уже совершенно не понимал, что ей от меня нужно. Тяжелое детство, нераскрывшийся материнский инстинкт – все это слабо вязалось с желанием поговорить с новым заключенным. Теперь я уже не мог называть себя иначе.

– Ты никогда не поймешь, каково это. Я имею в виду, жить в современном обществе. Хотя зачем тебе это? – Она недобро улыбнулась. – Ты ведь такой славный. Незачем тебе жить в таком мире, мой мальчик.

На какое-то мгновение мне показалось, что чаша сдвинулась в мою сторону, и она, пожалев меня, как своего нашкодившего, но уже изрядно наказанного ребенка, в итоге решит меня отпустить. Но она продолжала говорить, не обращая, казалось, никакого внимания на мое присутствие.

– Знаешь, они ведь и сигареты не курят, – продолжала она изливать мне душу. Словно в подтверждение своего отличия она подняла перед собой дымящийся окурок. – У меня такое ощущение, что скоро сигареты будут производить в этой стране исключительно для меня.

Постаравшись придать лицу максимально благообразное выражение, я закивал. Такое согласие с моей стороны ей определенно нравилось.

Она затушила сигарету в пепельнице, безжалостно свернув ее горячую голову, и подошла вплотную, обдав мое лицо остатками едкого дыма. Даже на своих каблуках она оставалась намного ниже меня. Не знаю, было ли ее целью рассмотреть детали моей кожи или просто почувствовать мой запах, но подошла она настолько близко, что при легком покачивании могла бы касаться кончиком носа моего подбородка. Я зажмурил глаза и замер, боясь испортить свое положение в последнюю минуту. Мои уши напряженно ждали, что вот-вот меня отпустят с миром на все четыре стороны. Вместо этого я почувствовал, что мои гениталии что-то сильно сжало. В непричастности своих рук, вытянутых вдоль туловища, я был абсолютно уверен. Я открыл глаза и увидел перед собой самодовольную ухмылку. Выражающее довольство существо, не разжимая руки, начало медленно отступать назад.

Лишенный выбора как такового, я проследовал за ней.

Она залезла на стол и только тогда отпустила меня. Я стоял, как вкопанный, глядя, как она уверенно раздвинула ноги и освободившейся рукой ловко вывихнула свою увядающую грудь наружу.

– Что стоишь, мальчик? – сказала она с нетерпением. – Мои маленькие сестренки захотели подышать. Только не говори, что ты не знаешь, что с ними делать.

Может быть, и был я не очень внимательным, может быть, я разучился понимать женщин, может, я позор для всего сильнейшего пола, но я до последнего момента не понимал, что ей от меня действительно надо. А когда понял, ужаснулся. Все во мне съежилось, и отвращение к этой немолодой, наделенной властью женщине вдруг задрожало под натиском страха, что у меня не выйдет то, чего она ждет от меня. Мне внезапно представилось, что будет, если я быстро что-то не сделаю в этот момент. Я уже ясно видел, как на ее лице выступает разочарование, она неуклюже заправляет свою грудь обратно и одергивает задравшуюся юбку, губы напряженно сжаты, взгляд в сторону, мечущаяся под потолком тишина – к ее неудовлетворенной раздосадованной похоти присоединяется гнетущее чувство неловкости от этой нелепой ситуации.

Я поспешно взялся дрожащей рукой за ее грудь. Стараясь не смотреть ей в глаза, я случайно увидел, как ее сосок, коснувшись моего большого пальца, моментально сжался и вытянулся веретеном. Вмиг на свет был извлечен мой сморщившийся от страха орган и помещен на ладони для рассматривания. Только бы она ничего не сказала, пронеслось в моей голове, иначе требуемой реакции можно и не ждать. В свою очередь, из-за непроизвольного наплыва мыслей я все больше отдалялся от затерянного в глубине моей предательской оболочки спускового крючка того сосуда, обязанного помочь мне приобрести необходимую форму. Я пробовал разглядывать распластанное передо мной тело, но все мои попытки натыкались на очередной непотребный дефект природы или возраста, разместившийся на коже или просто в очертании той или иной формы. Визуальные образы из прошлого, призванные мной на помощь, расплывались в аморфную блестящую массу, приобретающую периодически очертания предметов совсем уже неподходящего свойства.

Но вот где-то в голове щелкнуло, внизу что-то шевельнулось, и неторопливое, но настойчивое тепло полилось мне в живот. Я почувствовал ни с чем не сравнимое натяжение и трепет собственных жизнелюбивых тканей. Вместе с этим вернулась обратно уверенность. Я перестал подгонять себя и несколько секунд просто с удовлетворенностью смотрел на стареющую нимфоманку, загипнотизированную давно забытым зрелищем, выпущенным на свободу.

Она, похоже, не боялась, что нас могут подслушивать, и от ее первого крика мне заложило ухо. Боясь упустить момент, я начал двигаться все быстрее. Все мое тело выгнулось в преклонении перед чудом собственной природы. Ее лицо исказилось. В любом другом случае это можно было бы назвать гримасой боли, но не в этом. От самодовольной улыбки, сопровождавшей ее отточенные движения, не осталось и следа, лишь непомерно длинные ногти местами впивались в мою раздраженную кожу, да провонявшие куревом слова дымились у моего уха.

– Да, мой мальчик.. так хорошо, – с легкой дрожью без конца повторяла она. Я старался не открывать глаз, чтобы не сбить заданный настрой. В какую-то секунду я все-таки посмотрел перед собой: она уже опустилась спиной на поверхность стола, и теперь ее дряблый живот колыхался в такт с моими движениями. Я быстро закрыл глаза, чтобы нечаянно все не испортить. В темноте моих слепых фрикций она, кстати, ощущалась вполне сносно. От ее возрастного тела можно было ждать и худшего.

Неожиданно в моей голове мелькнула какая-то подлая мысль, отдававшая страхом. Я поглядел ей в лицо и понял, что меня гложет. Зная о происходящем за этими стенами, можно вполне здраво решить, что оставлять теперь в живых человека, обладающего такую компрометирующей информацией, как я, просто глупо. Недодумывая до конца, я больше по некоему наитию неторопливо поднес свои руки, лежавшие прежде чуть ниже волнующихся грудей, к ее шее. На это моя партнерша среагировала еще большим возбуждением. Должно быть, подобное тоже отчасти соответствовало ее воспоминаниям. Не переставая насыщать ее ненасытные чресла, я стал понемногу сжимать кисти. Она, похоже, воспринимала это как игру, игру, в которой она властна выбирать, кто прячется, а кто идет искать. Но вот она, кажется, почувствовала что-то не то. Вокруг ее морщинистой шеи уже сомкнулось железное кольцо моих неожиданно цепких пальцев. Все произошло очень быстро. На лбу у нее вздулись две почти прямые вены, а из открытого рта тщился вырваться крик о помощи. Я слышал лишь малоразличимый хрипящий шепот. Она попыталась вырваться, но крепко фиксированная в двух местах, зажатая меж неутоленной до конца похотью и запертым выдохом, могла лишь царапать мне живот и окаменевшие руки. Ее руки по сравнению с моими были непростительно коротки и не доставали до моего лица, а другая уязвимая часть была надежно спрятана в ней самой. С приходом синевы ее голова перестала издавать слышимые звуки, а треск ломающихся под пальцами хрящей приветливо возвестил о первом удачном опыте моей борьбы.

К моему удивлению, оставленный без внимания орган, открывший мне путь из заточения, продолжал бодрствовать, взведенный в боевую готовность. Возможно, это был просто результат долгого отсутствия женщины, а, может, он просто радовался нашему освобождению. Как бы то ни было, я после недолгих усилий закончил начатое и только потом выпустил из вспотевших рук обмякшую шею и освободил бездыханное тело.

За дверью раздались шаги. С их еле слышным стуком вернулся страх. Я осмотрелся, напряженно ища что-либо, могущее сойти за оружие. Кто-то робко постучал в дверь и послышался незнакомый голос, звавший Сестру Джеральдину. Джекки, – к которой, очевидно, обращались, покоилась на столе, будто в истерике заломив руки. Ноги ее были неприглядно расставлены, и ответить она никак не могла. Только сейчас я заметил, какие на ней красивые полупрозрачные чулки.

Я кинулся к окну и, недолго поборовшись с хитрым замком, распахнул его. Меня обдал по-осеннему холодный ночной воздух. В совершенном мраке невозможно было ничего разглядеть. Под окном действительно шумела вода. Никакого дождя и в помине не было. Это была река, похоже, горная и достаточно широкая.

Голос за моей спиной зазвучал настойчивее. Звуки моих движений и молчание Джекки, кажется, вызвали подозрение, и вот уже голос зовет на помощь, а руки барабанят в дверь.

Я расправил грудь и, глубоко вдохнув, прыгнул в темноту.
 
Дальше не помню.

Ну вот, опять.