Алик возвращается домой ранним утром . Он проходит через соседний двор — большой каменный квадрат, такой большой, что двигаясь мимо одной из его сторон, успеваешь забыть, что находишься в квадрате. Он ловит себя на том, что исподтишка поглядывает по сторонам, чего обычно не делаешь в знакомом районе. Что тут изменилось? Его не было два дня. Он хотел дать ей возможность спокойно собрать вещи. Для нее это было, наверное, стыдно, потому что она перевезла их совсем недавно. Ее вещи – чемодан и сумка. Скромно, но многообещающе. Чемодан с претензией. Она в кремовом плаще. Никогда больше его не одевала, только в день, когда переехала.
Дома все на своих местах. Ничего не изменилось. Ключи она положила на столик в прихожей – ровно посередине, чтоб вернее заметил. Он делает вид, что просто пришел домой. Запускает свои обычные процессы – ставит чайник, убирает в холодильник продукты, купленные по дороге. Когда руки сами уже тянутся дальше — заваривать чай, потом может быть покурить — он замечает что отпустило. Он почти дома, почти на сто процентов, только небольшой осадок на дне, словно случилось нечто досадное, и не забудешь так скоро, как бы ни хотел.
Прошло три часа. Оказывается, теперь, хоть она и не должна позвонить, но он ждет. Нет, он не ждет, просто отсчитывает проходящее время. Время течением своим доказывает, что она так и не поняла, что ему не понравилось, не поняла, о чем он говорил тогда. И значит не поймет никогда.
Они расстались, потому из-за нее Алик у себя дома словил однажды приступ социальности. поймал себя на том, что почему-то долго прячется чтобы остаться один, а добившись этого – она куда-то ушла — он все равно ничего не смог сделать. Казалось, что вот сейчас она вернется и придется продолжать делать начатое уже в ее присутствии, а это совсем другое дело. Или резко прекратить и все спрятать. Не хотелось оскорблять дело таким видимым концом. Хотя она вовсе и не смотрит на него. Но он чувствует, что она все замечает, что она обязательно посмотрит, получится у него или нет. Сможет потрогать результат. Может она даже представляет себе этот результат заранее. И, что бы она ни сказала, это будет либо ложь, либо оскорбление. Третьего не дано. В особенности если она скажет что-нибудь хорошее. Алик не столь наивен. И вот теперь — когда она с Аликом, по его же просьбе и по свободному выбору их обоих, — теперь он свободен только в ее отсутствии, и проводит все время, оглядываясь и оглядываясь по сторонам, прислушиваясь и прислушиваясь к дверному замку. В промежутках возвращает взгляд к своему делу, повторяет себе, на чем остановился, что он вообще хотел сделать. Чтобы не забыть потом. Так появилось «потом» – когда ее не будет окончательно. Можно сказать, что Алик выгнал ее потому, что ему не хватало одиночества. И вот теперь, в одиночестве, он сидит и ждет. Практически перед самым лицом того, что ждать совершенно нечего.
Он сидит у окна, что выходит во двор. Сигарета уже закончилась, но он, как бы случайно задумавшись, так и застыл в позе курящего. На самом деле он просто тянет время. Кажется он опять чувствует стыд пред тем, кто видит его сейчас изниоткуда, перед тем, кто видит, что он сидит тут просто так и пялится во двор. Никто не знает, чем занимается человек если он один, человек может запросто нарушать любые логики поведения, ибо в этот момент он для вас вообще не существует. Алик продолжает сидеть, чтобы вернуть себе само это право, но скоро забывает все мысли, потому что в вдруг, в момент мгновенной передышки внутреннего диалога, в уши залилась тишина. И все остальное стало быстро увязать в ней. Одиночество это тишина, если я отказываюсь что-либо предпринимать. В соседней комнате совсем тихо, а в этой – поскольку я в ней — не может быть тихо, конечно. Мне кажется, что я слышу отлетающее от стен эхо моего сердцебиения. И все равно тихо, прежде всего. Так, что звучат читаемые мной мысленно надписи на предметах. Я постоянно читаю надписи на предметах и в последнее время на моем столе к середине дня все уже перечитано. Он вдруг вздрогнул, — что это я здесь сижу – будто забыл куда шел. Снова замер — прежде чем встать со стула, хотел собраться с мыслями, но заметил, что вслушивается в звук дороги за противоположным окном. Раньше он воспринимал это только как шум, как звуковую помеху – когда шум вливался в их разговоры или наоборот, разбавлял собой молчание. А теперь он пожалуй и не молчит, сам-то по себе… теперь он подумал – хорошо. Вроде как стихия, все равно, что жить у реки. Алик перенес свой стафф к противоположному окну. За окном резко просигналили, как бы приветствуя его.
Алик привык говорить себе: что бы там ни было, у меня– у самого по себе — по крайней мере есть призвание. Как подарок, который он нашел еще в детстве. То, что преподнесли родители, то единственное, в чем он с ними согласен сейчас. Твое призвание – рисовать. Так сказала мама. Так сказала маме преподаватель рисования в третьем классе. Когда нельзя было больше встречаться с ней на нейтральной территории – то есть, у нее дома — и Алик пригласил ее пожить к себе, в квартире тогда стояло всего две картины. Поставил у тех стен, в которых не было окон. Справа – синий пейзаж с размазанными ветром деревьями. Слева — голая по пояс женщина смотрит в окно. А оказалось, что вокруг, на каждой плоской поверхности, были разбросаны эскизы. Повсюду. А он и не замечал, это же все равно что мусор. Она впервые пришла к нему и, пока он, пропустив ее вперед, раздевался в прихожей, она там, в комнате сразу затихла. Она рассматривала все, одно за другим, двигаясь вдоль стены как в музее, чтобы ничего не пропустить. А что там за рисунки, он и не помнил уже. Он проваливался сквозь землю, пока она шла по своему экскурсионному маршруту, даже не спрашивая ничего. Именно это его и доконало. Ждать, когда она скажет. Он попросил ее выйти на минутку и молниеносно запихал бумажки куда попало. Ей потом сказал что все это не его. Она не поверила, но это был единственный вариант. Все, на что она смотрела, тут же переставало быть его рисунком, тут же становилось таким характерным. Ему ли не заметить, ведь он так хорошо чувствует характерные манеры. Так что остался только блокнот. Блокнот закрывается, и чтобы его открыть требуется разрешение. На второй день он понимает, что начал прятать карандаш, чтобы она не увидела какого цвета у того грифель. Чтобы она не могла и представить себе, как будет выглядеть рисунок, чтобы не могла и вообразить. Хотя, конечно, она ни за что не представила бы цвет линии по цвету грифеля.
Сам Алик может так. Иногда он просто открывает краски и смотрит на цвета. Или пастельные карандаши. Их можно потрогать, проведя аккуратно пальцем – чтобы не осталось следа. Пастельные карандаши шурша несут пространство, разделенное на пиксели зерном бумаги или частицами висящими в воздухе — того вечера, который ты когда-то видел, возвращаясь домой из школы и не знал тогда, что с этим делать и выблевал бы тогда с удовольствием всю эту очевидную и закономерную красоту. А масляные краски создают плотный онтологический мир. Из них можно вылепить даже ветерок, но его увидит только тот, кто впервые посмотрит на картину с расстояния, проходя мимо. Для Алика в масляных красках отсутствует их жирная составляющая, для него они только очень материальный способ создать материальный мир. Вылепить его. Он стоит и смотрит на краски, и ничего не делает. Хорошо, если в это время кто-нибудь отвлечет, и он с досадой примется говорить или снимать закипевшую воду с плиты. Хорошо. Эта досада потом долго греет. Есть потому что и другой вариант – он может успеть все-таки сказать себе с усмешкой: «Ну что, писать-то будешь?» И тогда уже не сможет ни писать, ни не писать.
Какое-то время он работал, а она презирала его, разочаровывалась в нем. Однажды он напился и в порыве нежности и единодушия рассказал ей, что устроился раздавать листовки, потому что ему от работы больше ничего и не надо, кроме как пообщаться с людьми. Где бы раньше ни вкалывал – все к тому сводилось. И вот, однажды, он подумал: «А зачем я все усложняю?» Больше всего я хотел бы сидеть дома и рисовать. Но без общения чисто технически сохнет голова. А теперь он доволен. Суммой зарплаты и тем, сколько я двигаюсь. Тем, что я делаю. Она, конечно, не стала его слушать. Просто занялась чем-то своим. Если в такой момент спросить, почему она позволяет себе так невежливо отворачиваться от говорящего, она скажет что она все слушает. Попросит не преувеличивать. Просто, недостаточно интересно, чтобы не вытирать со стола. Этого она, естественно, не скажет.
Дорого и сердито!
Только у нас! Только сейчас!
Вот что написано на моей листовке. Там есть и еще текст, но большинство людей выбрасывают, успевая ухватить только то, что написано крупным шрифтом. Стало быть, это и есть то, что я несу в их умы каждый день, именно эти три фразы. Тетка под пятьдесят. Глаза накрашены ярко, так и выскакивают навстречу из ее рыхлого лица. Уже пьяная, а обеденный перерыв. Дорого и сердито. Роется в сумке и оттого, что она наклонила голову, ее очевидно шатает, но она увлеклась и не замечает, что на нее уже смотрят. Когда приходится переступить, чтобы не упасть, она приходит в себя, делает вид, что и не искала ничего, и одергивает кофточку сзади на жирной спине. И двигается дальше, ее облегающие джинсы натягиваются и сморщиваются при каждом шаге, словно ноги проглотил двухголовый удав и теперь сокращается, переваривая. Она хорошо выглядит. Тонкая как ребенок девчонка, приличная, живет с родителями, идет как по линейке, ее тело двигается идеально само по себе, а на верхушке этого тела живет лицо. А лицо выглядывает глазами, щупает всех и каждого, ищет в каждом лице, и так сильно, что немыслимо и представить, что бы она сама за собой это замечала. Только у нас!.. Толстый мужик идет, занимая всю середину тротуара. Он еще и размахивает барсеткой, так ему легче удерживать равновесие, он ведь такой большой, имеет право. Он медленно переводит взгляд с витрины на витрину по ходу движения, и тут замечает меня. Он знает, что я ему сейчас протяну и он готов, ему приятно. Только сейчас! Наверно я сам постоянно читаю эти слова и слишком часто их думаю.
Как то он нарисовал картину, которая ему понравилась. На ней изображена семья. Люди разного размера и в разной одежде. И все они имели абсолютно одинаковые широко улыбающиеся лица. «Понравилась» это даже не то слово. Он сморит на нее теперь – картина лежит в шкафу за одеждой – он откидывает одежду и смотрит, и закидывает обратно. Не более секунды.
Потом он бросил работу. Выяснилось: кроме разглядывания лиц и манер, кроме этого, оказывается, он постоянно касается их, локтями, спиной, не намеренно, да на него попросту налетают раза по три за день. И вообще, через какое-то время он стал чувствовать, как через сам кусочек бумаги проходит информационный обмен между ним и каждым, кто не отказывается взять. Будто замарали друг друга собой. А ведь он замечет далеко не все касания, если вспомнить целый день, то он восстановит в памяти только человек пять, а остальные – забытые обмены меня неизвестно с кем. Он уволился. Начальник отдела так сразу и думал.
Какое-то время он ждал, что она позвонит. Это было совершенно абсурдным желанием, ведь я сам ее выгнал, а потом даже переехал сюда в этот, первый попавшийся, вислолиственный двор, в остатки скорлупы старого квартала, два дома и десять гаражей. Он сам спрятался здесь. Но она не звонила. Будто это она ушла. Она обиделась, это понятно.
Одиночество, если отказываешься чего-либо ждать, чревато тем, что тебе начинает необъяснимо казаться, что предметы вот-вот оживут. Алик сидит за кухонным столом. На кухне предметы кажутся наиболее надежными. Ведь ими часто пользуешься, значит, им хватает движения и так. Он ловит себя на том, что старается не смотреть на тот угол стола, где стоит ее кофе-машина. Алик не пьет кофе. Есть еще множество предметов, которых он теперь не касается, но, тем не менее, привез их сюда. Предметы лежат на местах, только и ждут, чтобы начать вибрировать или крутиться за его спиной, а он продолжает делать вид, что не обращает внимания, продолжает продолжать. Это же просто одиночество. Обязательное невидимое присутствие кого-то. Это наш, человеческий тип ситуации – ощущать себя в паре. А как иначе? В лесу, например, ты можешь быть только перед лицом всего сразу. Это нечеловеческая ситуация, так можно и развалиться на части.
Он вытащил из пачки сигарету и снова засунул обратно. Вот так всегда — начинаю дело и не могу продолжать. И не то чтобы передумал. Он смотрит на себя со стороны. Эта глупая нерешительность — курить или нет, какая нахрен разница? — она даже доставляет ему удовольствие. Идиотизм, доступный только мне одному. На какое-то время Алик застывает в задумчивости, с пачкой в руке. И не успевает уследить, не успевает остановить это, ощущение невидимости разрастается дальше и дальше. Дальше ты что будешь делать? А что и заняться уже не чем? У меня полно занятий. Вообще, из чего состоит жизнь? Он срывается с места. Отталкивается от поверхности и перемещается к столу, там быстро делает что-то, не важно что, что-то обыденное, потом назад, а потом к другой стене, потому что надо же оставаться на рабочей волне, он берет свой блокнот и возвращается в кресло, и снова вот оно, это я все для отвода глаз, это я гоняю себя из угла в угол, создаю видимость. Невидимка создающий видимость. Он швыряет блокнот в стену.
Моя уверенность как повторяемая мантра без смысла. Я опять говорю сам с собой. Мне необходимо это делать. Это вполне допустимый способ поддержания волны. Мужчина смотрит в окно и вдруг его спина напрягается — он увидел нечто, что заставило его и отпрянуть и всмотреться одновременно. Эта спина освещена зимним белым солнцем из окна, от этого видимые части его комнаты кажутся инородными, сделанными из другого мира. Словно его окно направлено туда, где все не так, как здесь, все противоположно. Сейчас человек увидел там нечто, может кого-то узнал. Алик заметил, что говорит вслух. Впервые за последнее время. Ему досадно. Не получается по-чистому.
Он нашел блокнот, но не знает какое окно выбрать. Принципиальный вопрос, а он как тот осел. Во дворе тихо, день и никого. Одиночество днем. Ты сидишь дома, неудачник, не нужный по сравнению с остальными. Алик открывает окно и высовывается по пояс. Обычный уверенный в своих аксиомах парень, но оказывается, что его настойчивое самоутверждение — признак того, что на самом деле он едва стоит на краю.
Еще раз подошел к окну. Глубокая ночь. Холодный свет фонаря и лужи блестят как жидкий металл. Пустота. Автомобили дремлют, прикрыв фары. Сейчас — вот сейчас! — прозвучит что-нибудь. Тишина, такт за тактом. Он представляет, как спят за стенами соседнего дома две сотни тел. И тут же вздрогнул. Хотя этого и ждал. В самом деле, шорох, потом в арке ведущей во двор кто-то закашлялся. Из темноты вышли двое стариков. За 60, она держит его под руку, он опирается на палку. Идут в ногу, движутся слаженно, как медленный велосипед-тандем и она задумчиво поглядывает по сторонам. Будто середина дня. Старик не смотрит ни на что, уставился под ноги. Сначала даже не подумал, что все это странно. Алик ощущает мгновение не обоснованного соратничества с ними. Тоже ночью не спят. Ты дурак, твоя комната втягивает всех, кого ты видишь и слышишь, всех подряд. Они становятся своими, как это ни смешно. Места должны быть заняты, хоть в какой-то степени.
Как старуха крепко держалась за локоть мужа! Вот и я о том же. А от тебя ушла женщина, ты и не заметил. Иди на х… Я отчетливо помню момент, когда она стала восприниматься, как нечто со мной сопряженное. Она сидела напротив в кафе, и совершенно не задумываясь оставляла в своих действиях с предметами места для моих действий с ними. Мы по очереди брали то одно, то другое, она клала на край тарелки вилку ровно в тот момент, когда я делал паузу между словами. Через несколько минут я уже не мог замечать ничего другого. Мы только притворялись что едим в этом драном кафе, а на самом деле мы играли в теннис, вместе готовили суп, по очереди чистили зубы перед сном и спрашивали друг друга о планах на следующий день, создавая каждый момент, поддерживая и возобновляя незаметную совместную машину, составляя нечто из того, что раньше было жизнью каждого из нас. Это не показалось мне ужасным. Я только не мог избавиться от ощущения, что теперь одного меня недостаточно. Самое лучшее, что я мог замутить и теперь держу в руках, это вторая половина совместной машины, пожирающей время дальше и дальше с одной лишь целью — продолжать существовать.
Когда его осенило, он на какое-то время почувствовал себя свободным. Курил и думал, улыбаясь, что оставаться в игре, понимая всю предопределенность общения с ней, это бы и означало быть на своем месте, означало бы увидеть, где будет конец. Но тут началась другая морока. Алик сам по себе никак не мог избавиться от чувства публичности. Потому что своими закономерностями она вызывала устойчивое ощущение присутствия чужой жизни. Она заходит в комнату и все меняется, и это уже улица, и соседняя квартира, и вокзальная площадь. Это мы. Закономерности. Те или другие формы и конфигурации. Он пожалел, что начал замечать их. Равновесие, как часть тебя самого. Однажды он представил, что было бы, стань они еще ближе, останься вместе навсегда – и его пробила дрожь. В такой жизни я заметил бы каждое мгновение, потому что вот оно – «навсегда».
Он выключил музыку. Оказывается, идет дождь. Сбивчивый ритм жестяного откоса под окном, он нарисовал три эскиза. Скоро рассветет? Можно узнать это по оттенку теней от фонаря, само небо искажено электричеством. Но, кажется, он боится, что так и останется потом сидеть у окна, глядя на дождь. И потратив какое-то время зря, придется повернуться обратно. После третьего эскиза ему полагается перерыв, а ведь он мог бы и не делать третьего, но это приносит пользу, развивает точность руки и теперь, в свой законный перерыв, он идет пить чай. Когда чай выпит он застывает над пустой чашкой. Всего первый раз за сегодня, он предчувствует ощущение легкой паники от того, насколько он на самом деле ждет от пустой квартиры хоть какого-нибудь звука. Но тут сверху раздается голос. Нет, мне показалось. И снова. Это в квартире стариков. Их отлично слышно сквозь стены. Почему я раньше не замечал? Старуха заводит будильник. Хруп – хруп. Заржавел ключик. Его окатил призрак запаха стариковских квартир, влажность и нафталин. Дрянной табак и старые тряпки… тихо! старик что-то наливает. Но они же не едят. Пьет лекарство? Нет, наоборот это она шаркает на кухне. Щелк! Выключила свет. А потом она сделает — что? В гостиной старик включил телевизор. А что делает она? Для чего она завела будильник? Может, их ждет любимая передача? Странно, раньше я не замечал, что их слышно отсюда так отчетливо…
В следующие несколько дней Алик становится наблюдателем их размеренности. Наверное, так он застраивает свою пустую жизнь. Со временем это начинает страшно бесить. Вот он слушает, как она среди ночи встает к умывальнику, и не может уснуть, пока она там не затихнет. Он ощущает их молчаливую взаимосвязь прямо здесь на поверхности кожи за спиной. Или — старик смотрел футбол, очень громко, а она крутила фарш на кухне и все равно Алик слышал, как хрустят косточки в ее мясорубке. В этом есть такое отчаяние, что кажется, это не может длиться долго. Долго быть чем то одержимым — это еще куда ни шло. «Долго» это более чем достаточно, но, все таки, в этом слове обещается выход, каждая долгота заканчивается, потому что умирать Алик не собирается точно. В любом испытании для меня есть надежда на справедливость, спору нет, только реальному миру совершенно все равно, когда именно каждому воздастся. Действительность не имеет времени, потому что она одна, сама по себе, и поэтому для мира его смертность принципиально недоказуема. Наблюдать чью- то жизнь со стороны вызывает у меня такое острое чувство, что и для меня самого делает время несуществующим. На мгновение тебе так больно видеть это и ты становишься вечным. На мгновение. А в таком случае выход может оказаться любым.
Потом начала лаять собака у соседей внизу. Собаку явно оставили одну, и та звала в пространство уже без всякой надежды. Это намек на то, что она страдала, девушка Алика. Сначала он воспринял это как вызов, но потом стал рассуждать о сути собак с точки зрения кармы. Мы их завели зачем-то, хотя они умны и, стало быть, несчастны от своего рабства. Причиной этому может быть то, что в собачьих телах сидят души тех, кто раньше вот так заводил кого-то. И значит, позволяя им лаять, а себе — притеснять их за беспонтовый кипеш, ты помогаешь им прособачить свою жизнь как следует. Алик сживается с воображаемой собакой, он представляет себе ее в деталях. Что бы она делала здесь, рядом со мной? А когда собака вдруг замолкает, тишина еще быстрее, почти как вакуум заполняет пространство, но тут опять у стариков звенит будильник. Алик решает пойти наверх.
У двери он думает: «А вдруг это их собака?» Может и правда. Он решительно звонит в дверь, сейчас он хотя бы увидит, как собака выглядит. Бесполезный интерес.
Я зажмуриваюсь и задерживаю дыхание, я ступаю на тонкую проволоку общения. В последний момент приходит в голову, что можно было бы в такой ситуации представить себя вагончиком на монорельсе и просто катить вперед, но… уже поздно. Я опять, со всеми потрохами.
Когда он, вслед за стариком зашел в комнату, там было темно. Он не сразу заметил, что старуха сидела в низеньком кресле. Она смотрела свето-музыку. Цветные пятна на стене. Стена в бледных пятнах традиционных цветочков. На ее лице блаженная широкая улыбка. Глаза закрыты. Старик вернулся в свое кресло и тоже уставился в стену просидел так пару секунд чтобы показать — он тоже занимался этим, непонятно чем. Тишина. Алик стоит и смотрит снизу вверх пару секунд. Старик встает на его внимание, словно отвечает вопросом на вопрос.
— Чай будете, молодой человек?
О, благословенный чай! Зачем я вообще пришел сюда?
Сидели в креслах в тишине и смотрели светомузыку. Старик смутился, он уже пошел на кухню ставить чайник и быстро заговорил:
–Еще у нас слайды есть. Только простые цвета Ниночку больше успокаивают. Ниночка регулярно смотрит одно и то же шоу. Она вообще несколько раз в день будильник заводит, чтобы телепередачи не пропустить. Вы пришли сюда из-за будильника? Сейчас ведь глубокая ночь, и мы, наверно, мешает вам спать.
Он быстро взглянул на Алика. Легкий оттенок гордости промелькнул в его бесцветных глазках.
Алик не хотел ничего знать.
-Я только спросить, не ваша ли это собака лает, и может быть ей что-то нужно? Почему она так лает все время?
Алик на самом деле просто не знал, что сказать и от этого говорил прямо. Но он так нервничал, что не мог подобрать слова правильно. Он не смотрел на старика и удивился, когда тот сменил интонацию.
— А ты что, не понял? Это же снизу собака, она уже неделю лает. А ты сам-то откуда взялся?
Алик поднял глаза. Тот смотрел с неожиданной, нарастающей подозрительностью. Нужно что-то делать.
-А вам-то самим нормально, что она лает?
Наглость – второе счастье.
– Да… ко всему можно привыкнуть.
Старик сбился, как и следовало ожидать. Старуха вдруг резко оглянулась на них. Алик думает, что она слышала только последние слова.
Когда Алик ушел от них, когда закрылась изнутри дверь его квартиры, ему нестерпимо захотелось обратно. Одиночество встретило с той стороны. И теперь он сидит дома. Он ничего не делает, он словно ждет, что произойдет. И тут выключают свет. Какое-то время он сидит в темноте, но вскоре его начинает тянуть вглядеться в очертания знакомых предметов, скрытых темнотой, чтобы увидеть нечто, чего там раньше не было и от этого он решает просто лечь спать. Чтобы темно было везде. Закрыв глаза, он сразу вспоминает их. Старуха и старик – одеты странно, во что попало. Оба худые и сидят одинаково – наклонившись всем корпусом и с прямой спиной – как птички. Он представляет себе их жизнь и наблюдает их равновесие. Их равновесие слепое оно как бы само по себе, и существует дальше и дальше с помощью остатков их жизней.
Алик размышляет за них. Вживается, представляя быт с часами, и вдруг наталкивается на постоянное присутствие в голове образа смерти. Будильник. Они заводят его часто, ибо им нравится все успевать. Ничего не пропустить. Он думает, что они скоро умрут, и знают это. Так они борются со смертью. Хотят, чтобы она не пришла неожиданно. Спрятались в своем расписании, в ожидании звонка. Он попробовал тоже завести будильник ( чай заваривал), и обнаружил, что сидит теперь и ждет сигнала с третьей стороны. Тогда как раньше были только чай и я. Я сам подключен и сработаю, когда придет время, сработаю вслед за запускающим механизмом. Высад. Он на мгновение потерял себя и отключил будильник.
Он не сможет ходить к ним больше. У него просто нет повода. он очень линейный и правильный а по правде говоря его, самого по себе, ничего кроме дальнейшего одиночества ожидать не может. И это будущее наваливается на него. Он сутулится, все время старается поскорее сесть. Сейчас он просто не может и представить, что выберется из этой квартиры.
Он в пятый раз берет в руку карандаш. Блокнот уже давно открыт. Мне нечего бояться хотя бы здесь и сейчас мне точно совсем уж глупо испытывать опасения быть непонятым, неправильно реализовать то, что задумал. Почему я не могу начать? Я представляю себе то, что хочу сделать, так четко. Может в этом все дело, и ты не можешь дать этому возникнуть самому, ты слишком четко видишь образы, и картина всегда будет проигрывать, проиграла бы даже фотография. Ты словно перемещаешься туда. Нет, глупости. Это мы уже давно проехали. Никуда я не перемещаюсь. Но даже в художке учили – пропитался образом и вперед. Дальше уже смотри, чтоб материал говорил со зрителем приблизительно о том же, о чем ты попросил его сказать. Все это какая-то ерунда, почему тогда тебя так не устраивает все это? Почему ты так высаживаешься от своего соответствия или несоответствия? Почему ты просто не можешь отвязаться от меня, почему обязательно все время разговаривать со мной? Показалось или это уже было вслух? Он тупо успокаивается, как будто его вырвало. Он устало ложится на диван лицом вниз. Ноги так и остаются на полу. Он дышит едва-едва. Наверное, он успокаивается. В шатающемся равновесии в постоянном невидимом присутствии, в неодиночестве.
После рабочего дня, после того что он все-таки смог сегодня назвать работой, он обычно дарит себе ритуал. Например, пьет чай так словно он не один, а его дорогая жена ушла сейчас из дому. Он наполняется чувством спокойной уверенности в себе, когда ухаживает за собой. Якобы по привычке, как всегда она делает, ухаживая за ним. Он сидит не на своем стуле, он отдыхает в кресле, что уж точно может себе позволить только идиот. Сегодня он за два часа начерно нарисовал на холсте и спину и окно, и в определенный момент почувствовал, что он там, забыл, что это он нарисовал и потом работал еще полчаса. Ну и, конечно же, решил побаловать себя после. Приготовить ужин как следует. И вот он стоит на кухне и смотрит на подоконник, так и зашел лицом к окну, да и замер. Три пустые бутылки необычной формы, пачка сигарет, стакан и банка со старыми кистями. Равновесие вообще. Вот что он подумал. Эти предметы вписаны в прямоугольник подоконника, они оставлены там мной, положены каждый сам по себе по какой-то причинно-следственной необходимости. Я заполнил в этом доме еще одну поверхность, свободную для заполнения. Дом представляет собой объем для заполнения и составляет вместе с другими город и мир человечества… Что я еще делаю, кроме как постоянно заполняю собой пустоту в каждый следующий момент? Он замер на вздохе, пытаясь нащупать это в себе. Равновесие. Вокруг и с применением меня, всего, что я могу в себе обнаружить. Как вы думаете, стало ему хорошо? Если да, то почему?
У Алика трясутся руки. Он сразу заметил это за собой, но потом забыл. Он сидит на полу в простенке под окном. Его глаза закрыты, но голос звучит уверенно, но лицо и мимика говорят о том, что он вовсе не спит. Если он открывает глаза, то сразу опускает лицо и смотрит в пол, но потом через пару секунд, словно устав от напряженного положения шеи, снова запрокидывает голову и закрывает глаза. Он явно устал. Эти бесконечные попытки что-то объяснить. Никто не может тебе ничего объяснить. Ты все равно будешь твердить одно и то же – ты виноват, ты сам виноват. При том, что я не могу с уверенностью сказать сам себе, делал ли я вообще хоть что-то. Плохое или хорошее. Алик быстро взглянул на свой шкаф. И тут же, одернув себя, горько усмехается. В этот момент ему явно наплевать слышит его кто-либо или нет. Я просто не могу понять, искренне не понимаю, как так может быть, что на свете может быть кто-то кроме меня? Он один, Алик один, он разговаривает сам с собой. Он резко срывается как вспугнутая птица и скрывается в глубине квартиры. Идиот, ну какой идиот, не правда ли? Там в глубине он все повторяет и повторяет эти слова, голос заглушает что-то мягкое. Идиот, какой идиот не правда ли?
Самое интересное, что в ответ ему — все равно, всегда — молчание.
Он всю ночь не спал. Так и лежал лицом вниз. В три часа утра по шоссе за окном проехала первая машина. Первая за два часа. Когда шум мотора еще только приближался, он сразу подумал – за мной. И напрягся, даже физически, искренне поверил на мгновение. Но перетерпел и машина миновала. Потом вторая, а за ней сразу третья, деловито поддав газа, видно на обгоне. Как сомнамбула не разлепив до конца веки он плетется к окну и падает на стул. Секунда и голова падает на подставленную руку. И только тогда он открывает глаза. Рассвет, мягкие цвета, солнце еще не показалось, светит из-за горизонта и делает все таким выпуклым, вынимая землю из ночи за бочок. Все светлее и светлее с каждой секундой, проходит минута и уже пахнет днем. Какое непримиримое постоянство, какая неизбежность. Машин все больше, а мне почему-то хочется увидеть еще раз ту первую, ту что выехала из моей ночи, эта машина двигалась по ней и раньше, за мой спиной, еще не замеченная откуда-то издалека. Еще пару минут и Алик уже тупо созерцает взаимные перемещения разноцветных корпусов. Они всегда движутся, их суть в перемещении и они остановятся только в переработке. Алик ловит себя на том, что уже какое-то время болеет за проигравших в дорожных диспозициях. Ему наплевать, совсем не смотрит на себя со стороны, просто не может наверно в такой ранний час. Еще через пару минут он начинает болеть за победителей.
Эй, ты не можешь безнаказанно ох….ть, сейчас тебе придется прогнуться перед Кайеном, по-любому, тем более что дальше там поворот и узкое место. Этого я, впрочем, уже не увижу. Ну привет Кайену, а лохов не пускают даже в церковь без очереди, поэтому тебе вот точно нечего даже поддавать было сейчас, белый корпус и покрашенное из баллона крыло. Ей богу, он не представляет водителей. Когда до этого доходит игра обрывается. Наверное, машины кажутся ему населяющими некий мир силы, его заклинило воспринимать их как живой поток. Он сам всегда думал, что в их механической силе — как бы тело прогресса, что прогресс живет сам по себе. Машины самодвижутся, имеют устройство похожее на человеческое, папа постоянно разговаривал с машиной, как будто она лично его использует, будто она может захотеть его порадовать. Мне было лет семь. Человек поддерживает их, обеспечивает всем необходимым. Почему-то именно от этого ему теперь невозможно перестать разговаривать с ними.
А потом, впервые за утро Алик видит хвост пробки, остановившейся на светофоре. Он взбешен. И потом каждый красный он все больше злится. Дело в том что из окна светофор не разглядишь, а ему каждый раз до одурения хочется увидеть, когда именно закончится красный.
А про стариков то ты и забыл! Про соседей своих странненьких. Пробка рассосалась и он на миг позабыл, что он вообще забыл тут у окна, и тогда раздался звон. Не сразу вспомнил, что это может такое быть. Потом вспомнил. Будильник за стеной все звонит, никто его не выключает. Дождались они там. Мысль, крамольная, как сам момент, повторяется вместе со звоном. И вдруг Алик понимает, что это сигнал, вызов, ему лично. Забывает о машинах, о живописи, о своей любви. Как будто он на самом деле и ждал подвоха с той стороны, как будто он заранее принял это противостояние. Будильник в стариковской квартире, и этот бесконечный зов с каждой секундой становится все явственней обращенным к трупу. Наливается свидетельством смерти. И становится все более обращенным к Алику, лично ко мне. Ведь только я слышу его. И я кажется уже не смогу теперь оставаться в стороне, и он должен что-то сделать, но вместо этого срывается и уходит прочь. Скатывается по лестнице, бегом из двора. Никто не может сказать, какое при этом у него было лицо. Он бежит к шоссе, у ограждения замирает, перелезает аккуратно и уходит вдоль по дороге. Может быть и не по обочине. Так или иначе, их уже нет. Было бы жутко иметь отношение к смерти. Странно, он уходит вдаль по дороге, оставив дверь открытой, хоть и ненавидит машины. Но для него видимо все настолько пусто само по себе, что однажды тебя просто срывает вместе с потоком, на очередной зеленый. Надо успеть, начало рабочего дня, солнце уже светит в полную силу.
