19.
Верочка ушла ни свет ни заря. Шишигин спал на диване в гостиной и сквозь сон слышал, как она прошла в прихожую, обулась и вышла, бесшумно закрыв за собой дверь. «Куда это она в такую рань? – подумал он, открыв глаза. – Не женщина, а загадка». Накинув на плечи халат, он встал и подошел к окну. Было около шести утра. Над старыми каштанами и низкими кустами шиповника зависло серое в крапинках угасающих звезд утро. Он отдернул штору и открыл форточку, откуда повеяло щекочущим холодным воздухом. Внизу, у обочины подъезда, стоял джип, похожий на большого черного паука, присевшего на низкие лапы перед тем как броситься на попавшую в паутину жертву. Через минуту появилась Верочка, подошла к машине и щелкнула пальцами по тонированному стеклу. Дверца открылась. Шишигин видел, как она, улыбнувшись, кивнула тому, кто находился в машине, и села на заднее сиденье, подтянув ноги с плотно сжатыми коленями.
«Удивила, – с грустью подумал он, глядя на металлическую скорлупу автомобиля, увозящего его ночную гостью. – Могла бы и проститься».
Он вспомнил, как однажды, очень давно, в форточку его комнаты залетела маленькая, как колибри, красивая птица. Лихорадочно маша крыльями, она сделала круг по комнате и села на платяной шкаф у грязной цветочной вазы. Он хотел прикрыть окно, чтобы лучше разглядеть ее. Но не успел. Блеснув ярким опереньем – зеленые с малиновыми подпалинами крылья, белоснежный пух тельца и желтая шейка, она быстро улетела, оставив на душе тепло от случайной (или не случайной?) встречи с красивым пернатым чудом, отправленным ему самим Провидением, чтобы не сильно грустил и не проклинал жизнь, слушая, как шуршат за грязными плинтусами вездесущие тараканы.
Вспомнив о птице, он улыбнулся: «Как эти два случаи похожи».
Джип отъехал немного назад, чтобы вырулить на середину дороги, и, расплывшись, как чернильное пятно, медленно пополз мимо зеленеющих каштанов и плотных рядов припаркованных во дворе машин. Когда он исчез из виду, Андрей Никиморович пошел в спальню, где провела ночь Верочка. Пастель была безукоризненно застелена, пахло духами и теми оттенками томящих запахов, которые оставляют после себя молоденькие красивые женщины. Он лег на кровать, утопив лицо в большой, пышно взбитой подушке, пахнущей лесной ягодой и нежными лепестками луговых васильков. Легко закружилась голова. Он представил рядом ее тело – молодое, красивое, теплое, ее лицо, маленький, почти детский носик и серые глаза. В мочках ушей сережки – черные розы с крохотным бриллиантом в пестике. Волосы, золотистые, падающие на синий бархат отложенного ворота платья. Взгляд зовущий и в то же время отталкивающий, с мутной поволокой: так смотрят женщины, рано познавшие предательство друзей и боль разлуки с любимыми и близкими. Но этот взгляд не для Андрея. Всю дорогу до Москвы Верочка смотрела на него признательным взглядом: он повел себя по-гусарски, вовремя подал ей руку помощи, быстро, когда было надо, вывез из театра, оставив с носом Солода и его Держиморд. Большим плюсом для Андрея было и сдержанное отношение к ней ночью. Верочка продолжала кокетничать с ним и в то же время какими-то неуловимыми движениями и жестами давала понять, что к известного рода близости с ним еще не готова. Он это понимал и вел себя по-джентельменски, как на банкете в театре, так и по пути в Москву. Женщины, в особенности, такие, как Верочка, об этом помнят долго.
От всего, что пронеслось в эти секунды в голове Андрея Никиморовича, Верочка обрела почти телесную форму. Он закрыл глаза и разгоряченным воображением почувствовал, как она прижимает его к себе, колкими пальцами гладит по лицу, кокетничая, щиплет кожу под бородкой, горячо шепчет: «Мне нравятся смелые мужчины». Он тянется к ее шее, к мочке маленького уха с бриллиантом в черной розе сережки, к полным, приоткрытым для поцелуя губам, чувствует на затылке ее пальцы, опускается вниз, целуя теплый живот и напрягшуюся от желания грудь.
Это наваждение продолжалось несколько секунд. В прихожей зазвонил телефон. Он повернулся на спину, чувствуя, как быстро остывает распаленное тело: «Кто может звонить так рано? Неужели она?». Спрыгнув с кровати, он быстро подошел к телефону:
– Алло, слушаю. Кто это?
Звонил Батюшкин:
– Это я. Как добрался до Москвы?
Шишигин едва не выругался от возмущения, но сдержался:
– Иван Ильич? Почему так рано? Не спиться?
– Уже восьмой час, Андрей. Не так уж рано. К тому же дело есть. Так как все-таки добрался?
– Молча.
– На перекладных?
– Нет. Администрация дала машину.
– Верочка с тобой?
– Нет. Почему ты об этом спрашиваешь, Иван Ильич?
– Так, вздор. Прости. По араповскому заводу я уже обо всем договорился, сегодня документы пойдут на утверждение. Надо будет проследить, чтобы не затянули с откатами, Андрей. Ты слышишь меня?
– Да. Я все слышу.
– Хорошо, – продолжал Иван Ильич. – Есть еще одно мероприятие. Можно сделать невозвратный кредит для рабочей с хорошим финансовым балансом организации. Есть такая на примете?
– Найдем.
– Надо будет организовать встречу с теми, кто там все решает.
– Аппетит приходит во время еды? – не без иронии спросил Андрей Никиморович.
Он был раздражен и разочарован. Когда шел к телефону, уверен был, что звонит Верочка, чтобы извиниться, что ушла не простившись, и голосом, полным чувственности и вины, добавит, что не хотела его будить и что при встрече все объяснит. Трубка прозвучала другим голосом – сухим, педантичным, требовательным. «Надо же, какая прыть! – подумал он. – Сначала ломался, как девочка, а теперь, извольте, подайте ему как можно больше и все сразу. Выходит, поверил в мои возможности? Понял, что я что-то могу? А до этого, выходит, Шишигин сказки рассказывал? Аристократ, чистоплюй, гнус!»
– Мы еще, Андрей, ничего не съели, – с нотками затаенной обиды сказал Батюшкин. – Только принюхиваемся.
«А все равно ты гнус», – подумал Шишигин, но в голос сказал:
– Не обижайся, Иван Ильич, шучу.
– Не совсем удачно.
– Как могу.
Шишигин стоял у зеркального трюмо, растягивая эспаньолку в скользкую от стыда и смущения улыбку. На какой-то миг ему показалось, что лицо, смотревшее на него из зеркала, принадлежит не ему, а человеку, как две капли воды, похожему на него, его неведомо откуда взявшейся копии, почти близнецу. С двойника сняли маску и прилепили к его лицу, вот почему оно горит, словно он стоит не у холодного, затягивающего в себя, как ледяная воронка, зеркала, а у растопленной, стреляющей сухими дровами печи. «В самом деле, почему у меня так горит лицо? – подумал он. – Как у школьника, которому надрали уши».
– Сейчас не время шутить, – стальным голосом продолжал Иван Ильич. – Не расслабляйся, Андрей. Мы берем на себя обязательства перед людьми, которые ошибок не прощают. Держи уши на макушке. Если почувствуешь, что у нас нет стопроцентной гарантий рассчитаться с ними в срок, лучше не начинать дела, чтобы не оказаться в тисках кабальных обязательств с жалкой медью в карманах. Кроме того, мы попадем в реестр неблагонадежных партнеров, и потеряем хорошие связи. Навсегда. Короче, бдительность и еще раз бдительность.
– Хорошо, – ответил Андрей Никиморович, пробуя приглушить нарастающее раздражение. – Я свяжусь с нужными людьми и дам знать, когда и где можно встретиться. Перезвоню через час-два.
– Годится.
На том конце положили трубку.
Между тем маска продолжала жечь, как горячий компресс после бритья. Шишигин продолжал смотреть в раздвоившееся над трюмо зеркало зачарованными глазами. Его близнец, в свою очередь, смотрел на него с кривой, дергающейся, как у эпилептика, улыбкой, с презрением и едкой издевкой в расширенных зрачках, морща губы, словно хотел плюнуть в него, или, хуже того, перешагнуть через раму и холодными, как у мертвеца, пальцами схватить его за горло. Он уже верил, что в комнате он не один, что их двое, что его копия, двойник или близнец не мерещится ему, а появился, чтобы сообщить ему то, о чем он думал, но боялся об этом говорить. Мысли эти, затаившиеся в дебрях подсознания, время от времени обнаруживали себя, сужая сознание на греховных помыслах, низких страстях и омерзительных поступках, которые он не совершил бы и под страхом смерти. Не совершил бы – да, но мысли – были. Абсурдные и грязные, но все же ощутимые и очевидные, как сама явность, они рисовали перед ним такие картины, от которых мало сказать становилось стыдно – он просто ненавидел себя, как нелюдь, и готов был покончить с собой, если бы они задержались больше, чем на минуту-другую, и стоило усилий, чтобы вымести их из ниши подсознания. Они, эти мысли, касались всех, с кем Шишигин имел те или иные отношения. Угадать, на кого падет выбор и в какое время это может произойти, было невозможно. Тайный редактор решал все сам, не считаясь ни с кем и ни с чем. Он жил своей замкнутой на семь замков жизнью в черной дыре подсознания, и произвольно решал, как отреагировать на все, или почти все, что происходило с Шишигиным. «Дурь! Боже мой, какая дурь!» – говорил себе Андрей Никиморович, и все проходило. Но не так все было просто. Фрагмент какого-либо скабрезного и пошлого вида, спустя время, вновь появлялся, сначала в дальней, как в глубине тоннеля, перспективе, а потом – на первом плане, как кричащий анонс на первой странице газеты. Это не на шутку пугало, он ходил из угла в угол, много курил, ругал себя изысканными, площадными словами, обливался холодной водой, занимался бегом и тяжелой атлетикой, играл в футбол – словом, делал все, чтобы привести себя в чувство. Замечу, кстати, происходившее с ним нельзя назвать припадками сумасшедшего из учебников классической парапсихологии – мучившие его картины были фрагментарны и продолжались не более доли секунды. Трезвый рассудок брал свое, и тоннель с пошлым видом пропадал в бездне, а газета, схваченная языками огня, превращалась в пепел.
Но страх оставался. И когда появлялся двойник – а он появлялся затем лишь, чтобы дать ему знать, что он все видел, – Андрей Никиморович выходил из себя. Так было и в это утро. Двойник, тонко улыбаясь, продолжал смотреть на него. Шишигин, подняв тяжелые веки, глухо спросил:
– Что ты от меня хочешь?
В квартире потемнело. Поднимавшееся солнце скрылось за башнями соседнего небоскреба. В открытую форточку подул ветер, скрипнув в карнизах и выбросив полу голубой шторы на угол трюмо.
Он вспомнил диалог, состоявшийся еще в годы его атеистической молодости, с одним служителем церкви, дьяконом Кириллом, то место из разговора, когда монах сказал, что Христос пришел на землю, чтобы принять на себя все грехи человеческие. Как бы сам собой из уст словоохотливого Андрея выскочил вопрос:
– Все грехи?
– Да, все, – спокойно ответил монах.
– Все? – повторил вопрос Андрей, напряженными серыми зрачками всматриваясь в лицо монаха. – Вы меня правильно понимаете, батюшка?
– Думаю, да.
– Я, батюшка, имею в виду те человеческие прегрешения, говорить о которых язык не поворачивается. Представьте себе их, подумайте о них секунду-две, и только после ответьте на мой вопрос. Не спешите с ответом, я вас не тороплю.
– Что вы имеете в виду? – спросил дьякон.
Он опешил от неожиданного вопроса, в больших черных глазах блеснула страшная догадка, а Шишигин уже не смотрел на него, а словно вдавливал в него свои мысли. Его большое тело зависло над маленьким телом священника, лицо его дернулось от нервного тика и повело в сторону, серые, готовые лопнуть от напряжения зрачки скосились на переносице собеседника.
Монах растерялся. Маленькое, очень молодое лицо его, дрогнув, покрылось пепельно-серым цветом.
– Не понимаю вас, – ответил он, доставая из кармана рясы платок и прикладывая его к влажному лбу.
– А вы подумайте, – сказал Шишигин.
– Сказано же, все грехи, повторяю отчетливо – все, – ответил монах, немного повысив голос. – Что вам еще нужно? Читайте библию и не морочьте себе голову глупыми вопросами.
– Хорошо. Давайте по списку.
– По какому списку? Вы что, больны?
– Здоровее вас, – сказал Андрей. – Предлагаю такую игру. Я буду перечислять грехи, которые, как вы говорите, принял на себя Христос, а вы мне отвечать. Односложно: да или нет.
– Например?
– Прелюбодеяние? Принял?
– Да, но…
– Отцеубийство?
– Вы превратно истолковываете слово божье.
– Отвечайте на вопросы. Мужеложство?
– Позвольте мне ответить на вопрос?
– Педофилия?
Монах резко поднялся с кресла и, путаясь в скомканной длиной рясе, сделал шаг к выходу.
– Я не хочу продолжать это разговор, – сказал он. – Вашими устами сейчас говорит сам дьявол, у вас даже глаза стали красными. Как у него.
– Это дежурный ответ, – спокойно, пропустив слова дьякона мимо ушей, ответил Шишигин. – Что же касается красных глаз.… Я, батюшка, плохо сплю: снится бог весть что. Впрочем, это вас не касается. Кроме того, вы встали и, как я понимаю, хотите уйти? Решили прекратить наш диалог? Скажите честно, батюшка, вы боитесь? Я задаю каверзные вопросы?
– Нет. Не боюсь – ответил монах. – Скажу больше, мне вас по человечески жалко, Андрей. Вы все истолковываете не только превратно, но и, простите, вульгарно. В словах Спасителя речь идет не о теле, не о земном грехопадении, а о душе, о страдании души. Спаситель принимает наши грехи, чтобы отмолить их перед Высшим судом. Любой грех должен быть прощен, потому что мы не знаем, что делаем, не ведаем, что творим. Как малые дети. Подумайте, это действительно так. Вот почему сказано: «Возлюби врага своего», возлюби, чтобы переключить его душу с ненависти на любовь, чтобы наполнить его душу милосердием и верой, чтобы он думал не о том, как вас наказать, а принял вас, как равного себе, как брата. Христос сказал: надо менять не мысли, а душу – тогда поменяются и мысли.
– Ха! Как брата! – воскликнул Андрей. – Да ведь он, то бишь враг мой, готов меня с потрохами сожрать, стереть меня в порошок, втоптать в грязь и сжечь мой дом, а вы – как брата! Мой шаг к примирению он воспримет как трусость, как страх перед наказанием, а потом до конца дней будет глумиться надо мной, помыкать мной – христосики в реальной жизни – это лохи и шестерки, они ненавидят своих хозяев не меньше, чем те презирают их. И это, святой отец, замкнутый круг, и выхода из него не видно.
– А вы пробовали хоть раз в своей жизни попросить прощения у своего врага?
– Пробовал. И не один раз.
– Ну и как?
– Обычно. Я говорил: « Давай мириться, брат. Кто старое помянет, тому глаз вон», а он в ответ: «А кто забудет, тому – два!». Это для смеха, а чаще отвечают: «Пусть бог простит». Вот оно как! Пусть бог простит, раз он принял на себя все грехи. Люди, батюшка, уже давно сделали из бога козла отпущения. Обидно, честное слово, даже мне, ортодоксально неверующему, к тому же атеисту до мозга костей, обидно.
– За кого обидно? – бледнея, спросил дьякон.
– За бога, батюшка мой, – улыбаясь, ответил Шишигин. – Видно, хороший был человечик, раз до сих пор так много о нем говорят. Он все же пришел к нам с добром, а мы….
– Это кого вы называете человечиком? – перебил его дьякон. – Бога?
Он стоял вполоборота к Андрею Никиморовичу, крестился и что-то скороговоркой шептал. Шишигин внятно услышал только одну фразу: «и не введи нас в искушение и избавь нас от лукавого».
– Кто это у вас лукавый? – спросил Шишигин. – Я? Тогда простите меня, Кирилл, я не хотел вас обидеть. Честное слово, не хотел. Я тоже человек, и отношусь к вам по-человечески, несмотря на принадлежность к коммунистической партии. Я только попробовал прояснить для себя, что имеется в виду под словами «принять на себя все грехи человеческие». Не слишком ли это много – все? То есть не много ли это для одного человека, хоть он и бог? А что же касается лукавого и красноглазого дьявола, так это, милый человек, еще совсем неизвестно, в кого из нас с вами он вселился. Может, как раз в вас, ибо сказано: «И придут они в обличье моем, и в устах их будет мое Слово». Так, кажется? Это я не в пику вам. Ей-богу, без намеков, а так, скорее, по глупости. Но все равно простите меня, ей-богу, не хотел вас обидеть.
Монах остановился у двери, поцеловал большой нагрудный крест и, опустив голову, кротко проговорил:
– Простите и вы меня. Нам не дано понять промысел божий до конца, его надо постигать жизнью праведника и упорной молитвой.
– Почему? – как сухой порох, снова вспыхнул Шишигин. – Почему его надо постигать? Вы иной раз меня просто бесите, батюшка! Не обижайтесь на меня. Он что – векторная алгебра? Алхимия? Наука наук? Метафизика? Ответьте: почему? Почему, скажите, Христос простил убийцу, распятого в один день вместе с ним?
– Христос сам ответил на этот вопрос: «Вера твоя, – сказал он, – спасла тебя, уже сегодня ты будешь со мной в Царстве Отца моего».
– Ха! Выходит, веру можно толковать как товар для мены, вы мне – веру, а я вам – прощение и райские кущи? Вам не кажется это диким?
– Нет, не кажется, – спокойно ответил монах.
– Почему, святой отец?
– Я отвечу, если вы не будете меня перебивать.
– Хорошо, не буду.
– Если человек, совершивший преступление, искренне сожалеет об этом, он должен покаяться, другого способа очистить душу нет, точнее, нет другого пути к очищению. Убийца на кресте увидел этот путь в глазах Христа и попросил его взять с собой, чтобы получить право на искупление вины. Бог не мог отказать ему в этом праве. Здесь нет никакого торга – вы заблуждаетесь, Андрей Никиморович. Все мы, праведники и грешники, палачи и жертвы, богатые и бедные, малые и большие – его дети. Не может отец отказать своему сыну в стремлении очистить душу и вернуться к праведной жизни.
– Значит, путь к оздоровлению общества лежит через всепрощение и веру?
– Да. И альтернативы этому нет.
– И преступника надо простить?
– Преступнику, Андрей, надо внушить, что совершенный им грех надо отмолить через очищение и мученичество. Я не против светского суда, Андрей, – пусть судит, но общество не должно быть палачом по отношению к человеку, личности, гражданину, если хотите, к творению божьему, что бы человек не совершил, в том числе и грех убийства.
– Попросту говоря, вы против смертной казни?
– Да. Эта статья в вашем уголовном кодексе от лукавого, путь, ведущий в тупик, отход от божьих заповедей. Скажу больше, Андрей, общество не сделает ни шагу вперед в эволюции нравов, пока не сбросит с лица маску палача. Ведь убить – значит не простить, и не только, а еще не дать преступнику право на очищение и раскаянье. Государство, которое вы построили, должно, наконец, определиться, какую функцию оно исполняет по отношению к своим гражданам: функцию отца, если нет бога, или функцию отчима, если нет ни отца и ни бога? В последнем случае дело совсем плохо, потому что человек теряет надежду, а с нею все лучшее, что связывает его с жизнью, и тогда наступает не смерть, а пустота – она хуже смерти.
Монах хотел продолжить, но Шишигин, его перебил:
– Какую же чушь вы несете, батюшка! Знаете ли вы, дорогой мой, что если преступника не наказать, преступление приобретет характер рецидива. Посмотрите статистику: в тех странах, где отменили смертную казнь, смягчили наказание по другим противоправным действиям, уровень преступности имеет устойчивую тенденцию к росту. Если общество ступит на тот безальтернативный путь, о котором вы говорите, то его оздоровление начнется, если вообще когда-либо начнется, спустя многие столетия, и вы, пожалуй, правы – через кровь и мученичество, но мучиться будет не бог – он свое уже отмучил, пришел наш черед. Допустим, согласен, правда, с большой натяжкой. Но что нам делать сейчас? Терпеть, прощать и внушать?
– Да, – ответил монах. – Терпеть, прощать и внушать, открывая путь к искуплению вины – другого пути нет, а если бы был, мы пошли бы по нему, и имели сейчас другу историю. Что же касается многих веков, вы, Андрей Никиморович, похоже, забыли, что душа бессмертна, и рай и ад – не досужие выдумки евангелистов. Кроме того, запомните раз и навсегда: вера сильнее законов, продуктивнее науки и действеннее опыта.
Андрей Никиморович внимательно посмотрел на собеседника.
– Вы, как я вижу, увлеченный человек, – сказал он, неспешно проговаривая слова, чтобы нащупать нужную мысль. – Можно мне задать вам еще один вопрос?
Монах в знак согласия кивнул.
– У вас есть дети?
– Да. Девочка.
– Сколько ей лет?
– Шесть. Скоро в школу.
– Вы можете себе представить, что с вашим ребенком, не дай бог, конечно, может произойти то, о чем время от времени со сладострастием Вельзевулов сообщают средства массовой информации?
Медленно, словно натягивая тетиву лука, Андрей Никиморович сформулировал вопрос, глядя, как еще ниже опускается лицо монаха, как незащищено горбится спина, стянув черную материю рясы, словно готовясь к удару плетью.
– Я не могу себе это представить, – сказал монах.
– А если все-таки…
– Никаких если, Андрей. Эти представления от дьявола.
– Опять дьявол! – притворно выдохнул Шишигин. – У вас, судя по всему, на нем свет клином сошелся. Это уже, батюшка, скучно: все дьявол да дьявол, давайте, наконец, на себя посмотрим.
С каким-то садистским блеском в глазах он смотрел на сгорбленную спину монаха, и вдруг поймал себе на мысли, что если бы у него в руке была плеть, он хлестнул бы ею по гладкой рясе, не сильно – нет, не наотмашь, а в меру, чтобы заставить вздрогнуть эту несговорчивую спину, а монах меньше умничал и прямо отвечал на его вопросы. Увы, монах стоял на своем.
– В голове должно быть чисто, Андрей, – сказал он, выпрямившись и ясными глазами посмотрев на Шишигина, – и тогда руки будут чисты. Стремитесь меньше думать о плохом, не насыщайте жизнь мыслями о скверне, поверьте, не к добру это, – добавил он и, подобрав рясу и продолжая шептать что-то, вышел в темный провал коридора.
Диалог не получился. Андрей Никиморович опустил плеть, но не бросил, а, спрятав под стол, продолжал сжимать ее гладкую деревянную ручку. Для себя он уже уяснил, что дьякона Кирилла не мучает то, что мучает его, или, наоборот, может быть, мучает, но он, как, вероятно, и многие другие, ищет спасение в молитве, в обращении к святым апостолам, в диалоге с богом, с Библией, евангелистами, их последователями. Помогают ли они ему? Может быть. Каждый спасается, как может. Где-то на другом полюсе сознания он жалел, что затеял этот разговор. Дьякон был еще очень молод и не опытен, видно, совсем недавно принял монашескую схиму. Тем не менее в глубине души, несмотря на горечь, оставшуюся от трудного (если не странного для партноменклатурного чиновника) разговора, он чувствовал себя победителем и не без доли сарказма злорадствовал: дескать, вот как ловко, всего двумя-тремя вопросами, он загнал церковную мышь в угол – знай наших!
Шишигин не верил в бога, но когда в глаза и душу лезла всякая чепуха, или, как выразился монашек, скверна, заставлял себя думать о нем, но довольно редко, кудовольно редко, кдадителем и сардонически -110- монаха, и вдруг поймал себе на мысли, что если быда чаще он думал о родных и близких, представляя себе их добрые лица, приветливые взгляды, читал стихи, рисовал в воображении картины мастеров живописи, слушал музыку, выбирая произведения, тронувшие душу, или, еще проще, набирал номера телефонов друзей и подолгу с ними говорил. Живая жизнь, заполняющая пустоту, освещала и освящала уголки подсознания, и темные мысли, как неведомые чудовища, обожженные ярким светом, уходили прочь, оставляя следы с запахом терпкой крови, чтобы вернуться, когда погаснет свет. Он боялся их, временами – до дрожи, до панического ужаса. Холодный, как схваченный морозом метал, страх сковывал суставы, когда он чувствовал, что они каким-то мимолетным, обжигающим глаза промельком вот-вот появятся вновь, и потерянно, как испуганный ребенок, шептал:
« Господи, все что угодно, но только не они». Управлять этими разнузданными мыслями, этой темной игрой воображения было невозможно и нелепо, как бороться со своей тенью. Их источником был какой-то неисследованный, как черная дыра, участок мозга, оставленный современнику его первобытным пращуром, бежавшим из пещер, чтобы сменить виртуальный ад на адище реальной, внепещерной жизни, где как минимум можно было бороться и выживать.
Так было и сейчас. Дергающийся в зеркале эпилептик густым, колоритным басом проговорил только одно слово:
– Твор.
– Что такое твор? – спросил Шишигин, почти вплотную приблизив лицо к зеркалу, так близко, что видел, как бьются, набухая, жилки в голубоватых белках глаз двойника. – Объясни.
– Твор, – еще раз повторили из зеркала.
Шишигин с криком отпрянул назад:
– Что значит твор? Отвечай, негодяй!
Близнец молчал, улыбаясь одними глазами.
– Твор – это ты, – сказал он, указывая на него пальцем.
Кроме того, наглец, убежденный в своей неуязвимости, стал кружиться и неуклюже плясать, подбирая чуть выше колен полы халата, показывал ему язык, грозил кулаками, строил ему рожицы и рожки – словом, делал все, чтобы вывести его из равновесия. «Наверное, так сходят с ума. Во всяком случае, с таких штучек начинается болезнь, а потом что-то замкнет в голове, мозг превратится в какую-то хлюпкую жижу, и на всю жизнь останешься дурачком. Не хочу», – подумал Андрей Никиморович. Эта пугающая мысль заставила опомниться. «Не хочу, прочь от меня, прочь!», – пронеслось в голове, где вещество мозга стало твердеть, послушно выполняя команды хозяина. Он медленно пришел в себя, и когда усилием воли справился с оцепенением, уже вслух сквозь зубы проговорил:
– Прочь!
В зеркале зарябило, оно треснуло на тысячи сверкающих мелких частичек, и дергающийся двойник, схватив себя за голову, стал проваливаться в мутную воронку, как истый лицедей имитируя ужас и печальными, молящими о прощении глазами глядя на Шишигина. В развороченную, горячую воронку потекло расплавленное, как вулканическая магма, зеленое стекло, унося с собой в бездну тысячу гримасничающих двойников, отражающихся в кусочках разбитого зеркала. Через секунду воронка, лопнув, как раздувшийся болотный пузырь, и, обрушившись в пылающее стеклянное горло, с хлюпаньем замкнулась, и на чистой поверхности зеркала вновь появился облик настоящего Шишигина, который стоял с крепко сжатыми кулаками и смотрел на себя испепеляющим от запредельной ненависти взглядом.
– Так-то лучше, – сказал он, разжав кулаки. – Скотина. Думай лучше о бабах и бабках, во всяком случае, это лучше, чем твои похабные выкрутасы и вся эта сучья метафизика.
Он еще раз посмотрел на себя и сказал:
– Смотри у меня, черт, еще раз появишься, возьму молоток и буду бить, пока не сотру в порошок.
Грязно выругавшись, он пошел в гостиную (« Теперь – в жизнь! Срочно! Срочно!»), нашел на диване, где спал, мобильник и стал звонить. Сначала Верочке – она, как и следовало ожидать («Чертовка или загадочная ночная фея?»), была вне зоны доступа, потом набрал номер одного из своих друзей, который просил оказать содействие в получении кредита. Тот откликнулся сразу:
– Слушаю тебя, Андрей.
– Как у тебя дела, Егор?
– Все также, – звонким молодым голосом ответила трубка.
– Нужны кредиты?
– Да, но ты знаешь мое положение. Для получения кредитов требуется обеспечение, а у меня …
– Это не главное, – перебил его Шишигин. – Обеспечение у тебя будет.
– А что главное?
– Добрая воля и порядочность в оплате вознаграждения.
– Доброй воли у меня целое ведро да еще кувшинчик, – хихикнув, ответил Егор, – а о моей добросовестности в таких расчетах тебе известно.
Затем после паузы, с протяжным вздохом:
– Есть надежда?
– Да. Надо встретиться. Сегодня. Сможешь?
– Всегда готов.
После Егора он позвонил Батюшкину. Договорились провести переговоры сегодня, ближе к вечеру, в отеле «Москва».
– Кстати, не забудь, Андрей, – сказал Иван Ильич, – тебе еще надо повидаться с Глыбой. Успеешь?
– Да.
– Надо успеть.
– Кстати, я раздобыл для него яйца страуса, спер со стола во время банкета в театре, так что теперь он мой.
– Большие? – спросил Иван Ильич.
– Размером в спелую антоновку, едва по карманам рассовал.
– Герой, – сказал Иван Ильич.
«Гнус, – в отместку ему подумал Шишигин, направляясь в туалетную комнату. – Сладкоголосый гнус. Ты еще молиться на меня будешь».
День предстоял трудный – плотный график визитов, напряженные переговоры, обязательное выступление на заседание Думы. Он тщательно почистил зубы, побрился и, надев лучший свой костюм, вышел во двор.
Утренний воздух, как родниковой водой, обмыл влажное после бритья и парфюма лицо. Из-за купола храма Христа-Спасителя медленно выползало цвета яичного желтка солнце, лениво скользя по верхушкам высоких берез и каштанов. Андрей Никиморович завел машину и отъехал немного назад, на то место, где несколько часов назад стоял черный джип, вспомнил, как к нему подошла Верочка, как улыбнулась кому-то и, плотно прижав коленки, обтянутые темно-синим бархатом вечернего платья, скрылась внутри. В сердце заныла какая-то тоскливая, тягучая нотка. Он ревновал ее, и в то же время досадовал, досадовал – на себя за то, что все время вел себя по отношению к Верочке как надежный и верный пес, или, вернее, как лакей, готовый без устали и верноподданно служить легкомысленной красавице за жалкие чаевые. «Женщины, собственно, таких не любят, – подумал он, – твердолобых и верных, но держат при себе. Как бойцовых псов – а вдруг понадобятся».
