20.
Из-за пробок на Ленинградке и Тверской он поспел только к концу заседания. Зал был полон – рассматривался вопрос о реформах в правоохранительных органах. В президиуме, справа от густобрового Председательствующего, сидели рот Ивана Трофимовича и, чуть дальше, философ Григорий Ламберт. Андрей Никиморович нашел место в последнем ряду. Оглядевшись, встретился глазами с лидером компартии товарищем Зю, подчеркнуто вежливо поздоровался, отметив про себя, что тот каждый год теряет в весе – в прямом и переносном смысле. Бросил рассеянный взгляд на президиум. Рот Ивана Трофимовича молчал, вытянувшись в тонкую линию, рядом, за креслом, – троянский конь, переименованный думскими остряками в троянского пони. Ламберт штудировал философский опус «Восстание мяса», его автор Ортега из Газет в то время был одним из самых читаемых писателей вместе с прозаиками колумбийской школы, Умберто-Кац-Твердосуевой и Чингизом Абдуллаевым. Небезызвестный Дергунчик сбрил усы. Чтоб не шалили. Михаил Чудаков, молча, наблюдал за трибуной, которую надолго оккупировал Фрунт-Ощипкин. Дискуссия, предшествовавшая выступлению Оскара Вольфовича, Андрей Никиморович ее пропустил, была в самом разгаре. Фрунт-Ощипкин сотрясал перед депутатами полицейскими наручниками и выплевывал в зал горячие, как расплавленный свинец, слова:
– Всех в участок! Всех в околоток! Всех в воронок, и без суда и следствия – в острог! Где министр внутренних дел? Нет его? А ведь мы его приглашали. Задерживается? Как можно задерживаться на заседание высшего законодательного органа страны? В кандалы и – в Сибирь! Где министр финансов? Тоже нет? Воронок к нему и – в Сибирь! Где Явлинский? Где его «500 дней»? Уже десять лет прошло. Сколько это дней? Посчитайте и прослезитесь. В Сибирь!
Справа от трибуны, где обычно сидели «яблочники», поднялся молодой человек и ленивым, волнистым, как у морфиниста, баритоном сказал:
– Оскар Вольфович, я призываю вас к толерантности.
– Молчать! – как заводной околоточный надзиратель, кричал Фрунт-Ощипкин.
– Толерантности, Оскар Вольфович! Мы с вами не на рынке.
– Не возражать!
Под скрип и скрежет трясущейся от тяжести трибуны и звон кандалов раздался голос Председательствующего:
– Регламент.
– В участок!
– Кого? Регламент? – переспросил Председательствующий. – Оскар Вольфович, вы слышите, о чем я говорю?
– В участок! В Сибирь, чтобы другим неповадно было! – продолжал кричать Фрунт-Ощипкин, не слыша ничего, кроме собственного голоса.
Раздались жидкие аплодисменты. Под общий шумок кто-то крикнул: «Браво! Бис!». Батюшкин о чем-то говорил с улыбающимся товарищем Зю, указывая на трибуну.
Рот Ивана Трофимовича из тонкой линии преобразовался в круг. С перспективой. Гришка Ламберт, отложив в сторону мясо господина Ортеги, заглянул внутрь. Заглянул и ахнул: грустную перспективу тобольского тракта во рту Ивана Трофимовича венчало холодное сибирское солнце, к которому, медленно волоча разбитые ноги и грохоча кандалами, брел арестантский этап. Вдоль дороги из заледеневших бугорков торчали покрытые мхом осиновые кресты. Чуть дальше, над колючей проволокой, лагерная вышка с вертухаем, направившим в сторону этапа дуло автомата Шапошникова. На тысячу километров вокруг – сосновый массив, погруженный в морозную дрему, навеянную усатым кремлевским колдуном. «Держать строй! Не отставать! Шаг в сторону – стреляем без предупреждения!», – кричали конвоиры, тыча прикладами в спины арестантов.
В зале заседаний Государственной Думы запахло сосновыми иглами, лесным костром и кирзовыми сапогами конвоиров.
Еще раз встал молодой человек, призывавший оратора к толерантности, и, закатив впавшие от передозировки глаза, сказал:
– Какой приятный запах! Как в весеннем лесу после дождя. Толе… ррры… Черт, какое длинное слово!
– Молчать!
– Толеррра… – продолжал мычать молодой человек.
– Не перебивать! Лично отведу вас в участок.
При этих словах у Дергунчика вновь задергалось веко. Миша Чудаков смотрел на Ощипкина, широко улыбаясь. Григорий Ламберт заплакал.
– Регламент, Оскар Вольфович! Соблюдайте регламент! – раз за разом продолжал повторять Председательствующий. – Отключу микрофон.
Затем, по-мальчишески, озорно улыбнувшись, спросил:
– Кстати, какие участки вы имеете в виду? Надеюсь, избирательные?
– Да что вы, Виктор Степанович! – ответил оратор. – Большинство из депутатов даже не знают, откуда выдвигались. Они же все по партийным спискам прошли.
– Не все, – возразил Председательствующий. – У нас и одномандатников – пруд пруди. Эти, небось, знают, откуда выдвинулись, хотя зачем и куда, а, самое главное, какой в этом толк, на эти вопросы нету, как говорится, ни ответа, ни привета. А жаль. Я у одного товарища спросил: зачем, мол, эта работа, если она – коту под хвост? Он мне в ответ: «А леший его знает!». Вот так. А я вам, господа депутаты, ответственно заявляю: об этом и леший не знает. Потому как глупо и неизвестно, что лучше и что с этим делать в условиях дефицита совести.
Проговорив эту словесную абракадабру, Председательствующий шалыми цыганскими глазами обвел зал и сказал:
– Даю вам еще две минуты, Оскар Вольфович.
«Скучно, скучно. Как можно обсуждать этот вопрос без министра внутренних дел? Скучно и глупо», – подумал Андрей Никиморович, пробираясь к выходу. Времени у него было в обрез. Он понял, что выступить ему не дадут. Если Ощипкин решил сегодня блеснуть очередной хулиганской выходкой, все пойдет прахом. Можно забыть о заготовленной речи («Вы не знаете нашей глубинки, господа»), и, не теряя времени, заняться другими делами. Надо было поспеть к Глыбе в Минэкономику, затем в отель «Москва», встретиться с Иваном Ильичом, переговорить с Егором, а вечером заняться поисками Верочки.
Ауди Шишигина быстро выскочило из сутолоки припаркованных к Думе машин. Заторов почти не было. Утреннее солнце, скользя по горизонтали, вспыхивало изумрудинками на влажных после поливочных машин тротуарах. Нежно-желтый пленэрный цвет мягко ложился на купола кремлевских церквей, на зубчатку крепостной стены и светлеющие после долгой ночи ветки елей. С каждой минутой растянутое, как полотно, синее небо с редкими кусками ситцевых облаков становилось ярче. На площади перед Пассажем прогуливались люди, любуясь на фонтаны и диковинные мраморные изваяния.
У здания министерства он припарковал машину, и, прихватив с собой пакет с яйцами страуса, вышел, хлопнув дверцей. Легко перепрыгнув низкую ограду стоянки, он направился к стеклянному входу. Калининский, как обычно, был полон праздными толпами гуляющих граждан. Жизнь здесь не смолкала ни на минуту. Цветной гирляндой играли огни казино, притушенные яркими лучами солнца. Люди ныряли в крупные сетевые маркеты. Они уже перешли на круглосуточную работу. Ночью поток покупателей и праздных гуляк редел, их место занимали проститутки, сутенеры и воры, но стоило пробиться первому лучу солнца, неутомимые москвичи и бесчисленные гости столицы приступали к осаде богатых прилавков. Вероятно, поэтому воздух на Калининском всегда, сколько здесь не бывал Шишигин, был тяжелый и спертый, словно где-то неподалеку горели торфяные болота. Как огромная губка, он впитывал в себя запахи булочных, фастфудов, отвратного кислого морса, гниющих ночных объедков, грязной бумаги, губной помады, летучих, как эфир, духов вперемежку с вонючим, выдохшимся пивом.
Андрей Никиморович не любил это место Москвы, и если по необходимости оказывался здесь, то думал только о том, как бы побыстрее унести отсюда ноги. Не глядя по сторонам, он прошел к крутящемуся входу, и уже через две минуты был в приемной Глыбы.
Он был здесь своим человеком. Увидев его, секретарь, полная, уже в возрасте, с добрым крестьянским лицом женщина, улыбнулась и полушепотом сказала:
– Придется подождать, Андрей Никиморович. У него Чубайс.
– Да что вы, Лариса! Неужели сам Чубайс? Какими судьбами? Все носится с идеей продажи русской энергетики?
– Не знаю. Но вопрос, видно, серьезный. Шеф просил ни с кем не связывать и никого не пускать.
В просторной приемной с отполированными деревянными стенами, большими столами и высокими с ажурными занавесками окнами было еще двое. У стены, напротив стола секретаря, в глубоком кресле сидел генерал – седая плешь, золотые погоны, маленькие птичьи глазки, уткнувшиеся в скомканную газету. Лицо генерала показалось знакомым. Шишигин попробовал вспомнить, где он мог видеть его – тщетно. На заседаниях Думы часто выступали военные. Все они были одинаковые – седина, золотые погоны, дряблые щеки, в складках которых не было и печати былой доблести, и, главное, все дружно говорили об одном – о развале армии, о губительном для нее сокращении численного состава, о кознях НАТО и дефиците денежного довольствия военнослужащих. В двух шагах от генерала, у портрета улыбающегося президента, заложив за спину руки, стоял человек, вид которого был настолько удивителен, что Шишигин невольно остановил на нем взгляд. Человек был маленького роста, его тело, по форме представлявшее собой небольшой эллипс, было одето в короткий со стертыми локтями пиджак и широкие брюки, похожие на запорожские шаровары. Пиджак был застегнут на три пуговицы, сужая и без того худосочное тело странного человека. Одного взгляда было достаточно, чтобы заметить грязный до матовых пятен по краям воротник сорочки, повязанной старомодным узким галстуком, который мужчины не носили уже более тридцати лет. Если бы не остроносые туфли-лодочки, чернеющие под раздувшимися, как пузыри, шароварами, подумалось, что у этого человека нет ног, что он передвигается с помощью плоских пингвиньих лап, покачиваясь из стороны в сторону, чтобы не нарушить равновесие. Но самым примечательным у человека было лицо – осунувшееся, бледное с маленькими, печальными и плутоватыми, как у Чарли Чаплина, глазками и длинным, как клюв пингвина, носом с торчащими из ноздрей острыми, барсучьими усиками.
«Какой необычный человек!»,– подумал Шишигин, отводя в сторону глаза. Он сел в кресло, нервно защелкал пальцами, еще раз взглянул на лампасы генерала и странного человека, и с грустью подумал, что ждать аудиенции придется, как минимум, час, если не два. Все, что спланировал, надо будет перевести на вечер. Мало того, что из-за скандалиста Ощипкина он не выступил сегодня на заседании Думы, есть риск отложить и другие встречи. После Чубайса в кабинет будет приглашен генерал, а потом человек, похожий на пингвина. Если так, то он может пробыть здесь до конца дня. Что бы такое придумать, чтобы пройти без очереди? Он поднялся с кресла, прошел к окну и вдруг, резко повернувшись, быстро, на носках, чтоб не шуметь, и, высунув кончик языка, подошел к столу секретаря и, хитро улыбнувшись, сказал:
– А у меня, Лариса, есть волшебное слово. Отнесете шефу записку?
– Не отругает?
– Нет. Расцелует
Он набросал на клочке бумаги несколько слов, сложил вчетверо и, подмигнув, сказал:
– Не бойтесь. Мы с вами сейчас два добрых дела сделаем: избавим шефа от Чубайса и на время отложим продажу русской энергетики.
– Уверены?
– Честное депутатское слово.
Когда Лариса закрыла за собой дверь в кабинет шефа, Шишигин, нетерпеливо ерзая, сел в кресло, шумно вздохнул и вдруг почувствовал, как волна тревоги подкатила к сердцу. Он подумал, что ничего о своем могущественном подельнике не знает, когда как дело, которое они планируют состряпать, сопряжено с большим риском и опасностью: трудно сказать, чем обернется затеянная афера, какой финал их ждет, как отреагируют (если отреагируют) правоохранительные органы на столь откровенный по наглости вывод бюджетных денег из законного обращения на счета частных компаний и фирм-бабочек. На подобного рода авантюры можно идти с людьми, которых хорошо знаешь и которым веришь больше, чем самому себе. И если Батюшкин так или иначе для него понятен, то хозяин этого роскошного заведения, расположенного в центре Москвы, был по-прежнему загадочным сфинксом, действия которого он не мог прогнозировать. Готовясь к аудиенции, Андрей Никиморович вычитал из Большой Советской Энциклопедии, что Григорий Кимович Расплющев (полное имя Глыбы) еще в дореформенное время руководил промышленными гигантами страны, был Героем Социалистического Труда, награжден орденами и медалями всех и всяческих достоинств, был членом ЦК и бесчисленного множества различных комитетов, комиссий и фондов. Глыба был из всемогущей касты «красных» директоров, точнее, той группы избранных, в которой еще в период горбачевской перестройки каким-то тайным чутьем поняли, что грядут серьезные перемены и что эти перемены перестроят в жизни страны все снизу доверху. Как опытный руководитель, он уже в те годы выбрал несколько десятков известных организаций, провел там штатные корректировки, поставив на руководящие и контролирующие места своих людей. Эти организации выполняли функцию гигантских накопителей. Со всех концов страны туда везли оборудование, технику, машины, промышленные материалы и сырье – проще говоря, все, от гвоздей и шурупов до самолетов и пароходов, от цемента и щебня до бензина и ракетного топлива. Там же, на подведомственных территориях, были, по существу, приватизированы хранилища, терминалы, огромные складские помещения и емкости для хранения нефти, угля, металлов (в том числе, и редкоземельных), бурильных установок и труб. Перечислять все – не хватит и тысячи страниц. Расплющев действовал масштабно, с размахом, которому позавидовали бы современные олигархи. Он знал о своей, скрытой от общества империи все, следил за каждым вагоном, ежедневно получал сводки о перемещенных ресурсах и внимательно их изучал. Собирая своих директоров, он любил говорить: «Учет и контроль – вот главный принципы, зарубите себе на носу, следуйте им, и дело пойдет на лад».
В те годы с высоких трибун еще никто не говорил о денационализации собственности в стране, но под убаюкивающие проповеди нового генсека между отраслями и ведомствами она шла полным ходом. Борьба за ресурсы и право управления процессом перераспределения собственности стала следствием перестройки, суть которой заключалась не в улучшении социально-экономической жизни граждан, а в смене собственника и, соответственно, в радикальной, а не косметической реформе социально-экономического уклада. Григорий Расплющев, находившийся в самом пекле этой борьбы, не мог не принять в ней активного участия, и не потому, что от этого зависела судьба страны – от этого главным образом зависела его судьба. Панический страх охватил тогда корпус «красных» директоров. Нельзя было медлить ни секунды. Властная чехарда могла низвести к нулю и стереть в порошок даже самую крупную рыбу советской элиты. И поэтому пока улицы митинговали, требуя бутафорных «прав и свобод», в министерствах и ведомствах шла кровавая драка не на жизнь, а на смерть. Остервеневшие от страха остаться ни с чем и прожить остаток жизни на нижних уровнях общества, руководители всех рангов и бесчисленные армии их холопов рвали друг друга в клочья. Все тянули одеяло на себя, словно догадывались, что в ближайшие годы от этого будет зависеть, выживут они или прекратят существование вместе со своим министерствами, ведомствами, их департаментами, отделениями и филиалами. Все твердо усвоили одно: если к часу «Икс» они будут с ресурсами – тогда выживут, если нет, то сбросят с крепостной стены белый флаг и сдадутся на милость победителям.
Словом, приватизация в стране началась задолго до Чубайса и появления первого подснежника в виде любимого дитя Анатолия Борисовича – незабвенного ваучера. Расплющев, тогда еще сорокалетний, амбициозный руководитель, был в авангарде этой необъявленной войны за ресурсы и, по достоверным сведениям и не очень достоверным слухам, добился в ней блистательной победы. К моменту, когда перестроечные процессы в стране уже подготовили передачу собственности, то есть денационализацию промышленного потенциала великой империи, а в сановных кабинетах готовились соответствующие указы, поправки, толкования, решения и распоряжения, все (или почти все) было уже распределено и передано в частные руки. Все остальное было делом ближайшего времени, поскольку в необратимости запущенных процессов уже никто не сомневался.
Об этом Андрею Никиморовичу вкратце рассказал Батюшкин еще во время их поездки в Арапово, добавив:
– Будь осторожнее с ним, Андрей, проглотит – и глазом не моргнет.
– Не подавится? – спросил Шишигин. – Мы ведь тоже не лыком шиты.
– Не подавится. Акула. Причем белая. Не таких глотал, – ответил Иван Ильич, отвернувшись от него, и через паузу тихо добавил: – Смири гордыню, Андрей. Эти люди подмяли под себя целую империю, а сейчас препарируют ее труп. Они могут все.
Спустя несколько секунд дверь в кабинет открылась. Вышла раскрасневшаяся, как яблоко, улыбающаяся Лариса:
– Зовет.
Усиленный акустикой просторного кабинета, оттуда раздался бас Расплющева:
– Входи, Андрей. С утра сижу не жрамши.
Шишигин вошел и остановился у двери. Чубайс что-то шепнул на ухо Расплющеву, пожал руку и, не обращая внимания на Андрея Никиморовича, вышел.
– Ну, иди к столу, что стоишь, как сирота казанская? – пробасил Глыба. – Показывай, что раздобыл.
Массивное тело Расплющева едва помещалось в кресле. Он с трудом приподнялся и протянул Шишигину большую пухлую руку. Широкоплечий, с уродливо раздутым животом и отвисшими по боками жировыми мешковинами, он действительно был похож на глыбу, к которой прилепили гладкий речной голыш головы. Как у большинства толстяков, на его лице был маленький, теряющийся между большим носом, пухлыми щеками и массивным подбородком, рот. У него была одна особенность – он постоянно что-то ел. Еще во время первой встречи Андрей Никиморович заметил, что карманы Расплющева битком набиты конфетами, печеньем, жвачкой и прочими сладостями. Гурман и сладкоежка, он не стеснялся есть при людях, ссылаясь на «проклятую» язву и скверное слюноотделение. В его рабочем кабинете пахло кулинарным магазином. На всех столах, среди бумаг, пепельниц и папок стояли большие вазы, доверху наполненные конфетами, печеньем и фруктами. Выходя из кабинета, он бросал печальный взор на это добро, сожалея, что не может взять с собой все. Злые языки говорят, что даже во время деловых встреч он тащил в рот все, что попадало под руку. Однажды на заседании правительства, на которое были приглашены руководители промышленных гигантов, он съел свой карандаш, приняв его за сладкую соломинку. Кстати, на том же заседании правительства, ущипнув за толстую ляжку министра финансов, он попросил «что-нибудь пожевать», на что тот шепотом ответил:
– Только жвачка.
– Какая?
– Орбит.
– С сахаром?
– Не знаю. Жуйте молча.
– Спасибо, родной.
Андрей Никиморович одной рукой пожал Расплющеву руку, а другой жестом игрока в бильярд положил на стол яйца страуса.
Расплющев выкатил глаза:
– Ого! Какие большие! Сроду таких не видел. Пробовал?
– Да, – соврал (из скромности) Шишигин, глядя, как тот расколол яйцо, выколупил кусок скорлупы и просунул в отверстие пластиковую соломинку.
На лице Расплющева появились губы.
– Ну, с богом!
В массивном горле что-то со свистом заурчало и захлюпало, и с первым яйцом почти мгновенно было покончено.
– Вчера приходила мадам Пончикова из Росканализации, – сказал он, приступая ко второму яйцу. – Подарила книгу по кулинарии. Поверишь ли, Андрей, всю ночь читал. Слюни текли рекой – чего там только нет! И все с иллюстрациями, в цвете. Но где все эти чудеса? На Востоке, в Индии, словом, далеко, ехать надо за тыщи верст, чтобы пожрать. Понятно, да?
– Понятно, Григорий Кимович, – ответил Шишигин. – Но я…
– Надо бы как-то поднажать на Роспродкулинарию, – не слушая его, продолжал Расплющев, – пусть активизируют импорт. И частников дернуть, чтоб насытили рынок сладостями, я найду для этого богоугодного дела любые деньги.
Опорожнив второе яйцо, он исподлобья взглянул на Шишигина:
– Вкусные. Больше нет?
Шишигин развел руками:
– Увы,
– Это не жизнь, Андрей. Все время хочется еще что-нибудь съесть. Как при Союзе. Жратвы, конечно, было тогда навалом, но чтобы какие-нибудь деликатесы, это вот вам, товарищ, кукиш с маслом. Сейчас, может быть, чуть лучше, но не то, что хотелось бы видеть.
– Не все сразу, Григорий Кимович, всему свой черед. Но я пришел…
– Не перебивай, Андрей. Понятно, что реформы начинают не с пончиков, но ведь есть-то что надо, и не только кулебяку и кислые сдобы. Войдешь в какое-нибудь кафе – там блины да ватрушки, пончики да творожники. Желтые! Как клей. Разве творог бывает желтым?
– Не бывает. Но я, Григорий Кимович…
– Молчи. Дай сказать. О наболевшем говорю. Россия, Андрей, не только нефтяная
страна, но и хлебная. Мы же в свое время полмира кормили, полмира завалили хлебом, да и сейчас кормим – не пора ли и о себе позаботиться? А? Наше зерно, по качеству, было лучшим, а по объему мы давно всех за пояс заткнули. Причем это идет еще с царских времен. При Александре Втором львиная часть бюджета шла на хлебное дело. То же при Александре Третьем. При Союзе мы пошли еще дальше, распахали целину. Полстраны туда двинули, военных, комсомол и прочих. А с какой, спрашивается, целью? А чтоб соседей от пуза накормить. Вот оно как! Ближних и дальних. У них теперь кулинарные изыски, произведенные из нашего, повторяю, из нашего, хлеба, а у нас – блины, ватрушки, резиновые пончики – зубы трещат, когда ешь, пресные тульские пряники и желтые творожники. Где справедливость?
– Согласен, Андрей Кимович. Но…
– Правильно, нет справедливости. Вот ее, матушку, и надо восстановить.
– Хорошо, Григорий Кимович. Но я….
– Да брось ты, Андрей. Я дело говорю.
Расплющев его не слышал. Он смотрел поверх головы Шишигина и продолжал:
– Те же яйца страуса. Почему их надо откуда-то везти? Своих, что ли нет? Или страусы у нас не несутся?
Расплющев вонзил полные иголок, вопрошающие зрачки в глаза Шишигина.
– Вы меня спрашиваете? – в свою очередь, спросил тот.
– Спрашиваю. Спрошу и с Роспрода. Спрошу строго. Там у меня Пашка Дегтярев сидит. Завтра же вызову и скажу: «От твоих блинов, Паша, меня уже мутит. А ватрушки, голубчик, ешь сам. Вот они у меня где, твои ватрушки!»
Расплющев двумя пальцами ткнул себя в горло.
Шишигин терпеливо слушал, ожидая, когда Расплющев заговорит о том, зачем он к нему пришел. Ждать, к счастью, пришлось недолго. Выпалив гнев на ватрушки Пашки Дегтярева, Расплющев спросил:
– Говори теперь, зачем пришел.
– Я по поводу Араповского цемента.
Расплющев нажал на кнопку вызова секретаря. Вошла Лариса,
– Серж Наумович пришел?
– Да. Ждет.
– Зови.
Через секунду из-за двери появились шаровары и черные туфли-лодочки человека, похожего на пингвина. Он быстро прошел к столу и сел напротив Шишигина.
– Познакомься, Андрей. Серж Наумович. Мой кошелек.
«Ах, вот зачем он ему нужен!», – мелькнуло в голове Шишигина.
Они пожали друг другу руки.
– Андрей пришел по поводу кредита для Араповского цемента, – сказал Расплющев. – Как там дела?
– Все в порядке, Григорий Кимович, первый транш уйдет через пару дней.
В душе Андрея Никиморовича что-то радостно звякнуло. Он еще раз посмотрел на маленькие, узкие, как у двенадцатилетнего мальчика, руки Сержа Наумовича и красные от бессонницы, грустные, чаплинские глаза. Серый, видавший виды пиджачок, неряшливо повязанный галстук и маскарадные штаны накладывали на весь его облик печать театрализованности и какой-то нездешней реальности. На мгновение Шишигину показалось, что Серж Наумович появился здесь из какого-то забытого кино или из той ниши истории, где не имеет значение само время. Человек, рождающийся в этом потерянном, как Атлантида, безвременье, отсюда начинает свои странствия, кочуя из одного века в другой, и точно знает, что он будет делать в отмерянные ему годы биологической жизни. Он действует так, словно в него заложена какая-то строгая программа, где расписано все – с малых лет до преклонного возраста. Он ничего не делает по своей воле, следуя строгим правилам, предначертанным ему судьбой его народа, правилам, выкованным веками, правилам, которые помогали ему оставаться самим собой. Со временем он стал восприниматься не столько как человек, сколько как образ, который ненавидели и любили, жалели и презирали, хвалили и ругали, но во всех случаях не могли лишить его права идти предначертанным путем. И если кто-то в этом образе умирал, то где-то уже действовал другой, третий, четвертый Серж Наумович в таком же сером, видавшем виды пиджачке и с такими же печальными, чаплинскими глазами. Они никогда не следили за своим внешним видом. Одетые, как провинциальные парикмахеры, они могли шокировать сильных мира сего, появляясь у них в столь непрезентабельном виде, но всегда компенсировали этот недостаток трудолюбием, точностью в расчетах и бережливостью. «Странные люди, подумал Шишигин, наблюдая за своим визави, хлебом не корми – дай только что-нибудь рассчитать, поделить и умножить».
Неуместные, несуразные мысли эти так увлекли Шишигина, что он не слышал, о чем раз за разом повторял Расплющев, и когда пришел в себя, понял, что речь шла о деньгах для Араповского завода, часть из которых достанется ему.
РАСПЛЮЩЕВ (громко). Слышал, Андрей?
ШИШИГИН (окончательно придя в себя). Да. Спасибо за оперативность. Я даже не предполагал, что все произойдет так быстро.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Значит, вы плохо Андрея Кимовича знаете. Он если стукнет по столу – на Камчатке услышат.
РАСПЛЮЩЕВ (улыбаясь). Слышал? Вот какой я влиятельный и страшный, так что начинай готовить нам с Сержем зарплату. Мы ее честно заработали. Правда?
ШИШИГИН. Разумеется. Все будет сделано, Григорий Кимович.
РАСПЛЮЩЕВ (обращаясь к Сержу Наумовичу) У тебя есть вопросы к Андрею?
СЕРЖ НАУМОВИЧ (подтянувшись и строго глядя на Шишигина). Да. Я хотел бы уточнить сумму наших комиссионных.
ШИШИГИН. Вы получите, как договорились, десять миллионов.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Наличными?
ШИШИГИН. Как угодно.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. А как вам угодно?
ШИШИГИН. Мне все равно.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Хорошо. Я передам вам пакет документов фирмы, на счет которой надо будет перечислить эту сумму.
ШИШИГИН. Они уже готовы?
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Да. Я передам их вам завтра.
ШИШИГИН. Еще лучше.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Когда будут перечислены деньги?
ШИШИГИН. Через день-два после получения.
СЕРЖ НАУМОВИЧ (строго). Не надо через день-два. Надо через день.
ШИШИГИН. Хорошо. Но это уже зависит не от меня.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. А от кого?
ШИШИГИН. От Лихоимцева. Директора завода.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Вы хорошо его знаете?
ШИШИГИН. Да.
РАСПЛЮЩЕВ (включаясь в диалог). Не дави на него, Серж. Он свой парень.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Я не давлю. А говорю так, поскольку хорошо знаю, как рассчитываются эти заводы. Всю душу вытрясут, пока что-то заплатят. Это сейчас они ласковые и блеют, как овечки. После того как деньги будут перечислены, поверьте мне, Андрей, овечки таки зарычат, как волки.
ШИШИГИН. Да что вы, Серж Наумович? Они сейчас молятся на нас.
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Это притворство, Андрей. Получив деньги, они будут другими.
ШИШИГИН. Вы думаете?
СЕРЖ НАУМОВИЧ. Я не думаю. Я знаю.
ШИШИГИН (вставая, Расплющеву). Строгий у вас кошелек.
Провожая Андрея Никиморовича, Расплющев, крепко его поцеловал (опять появились губы, пахнущие бабаевскими шоколадными конфетами).
На автостоянке, у машины, на одно мгновенье появился двойник. Глазастый, как гоголевский Вий. «Твор», – сказал он и исчез в пыли, поднятой резким порывом ветра. Небо над Калининским зловеще почернело, сгустившись разбухшим, словно вымоченным в мазуте, тряпьем над крышами домов.
Твор. Что значит твор?
