21.
Визави Батюшкина был полной противоположностью Расплющеву. Он был сухопар и тощ, словно работа в министерстве высосала все соки его еще молодого организма. Невысокого роста, с маленькими, смирными, как у дрессированной дворняги, глазами, Филипп Алексеевич Уморенов был на редкость молчалив, предупредительно вежлив и тактичен по отношению ко всем. Он был «человеком списка», то есть той неприметной фигурой, фамилию которого записывали всюду затем лишь, чтобы список был полный. Суть работы этих людей заключалась в одном – присутствовать. Молчаливые, как рыбы, они добросовестно отсиживали всюду, куда бы их не посылали, всегда голосовали за то, за что надо было голосовать, подписывались там, где надо было подписаться, аплодировали докладчику, когда зал вставал и хлопал, и так же, как приходили, тихо покидали присутственное место, всегда довольные собой и своим окружением. Они никогда ни с кем не спорили, не конфликтовали и, разумеется, не занимались склочничеством, если только склоку не инициировал сам руководитель их департамента, отдела или филиала. Во всех такого рода случаях занимая сторону своего шефа, они могли проявить твердость характера, волю и другие качества, которые надо было проявить, чтобы оставаться в команде, «в списке» или, как сейчас говорят, «в обойме».
К чести Филиппа Алексеевича, он строго и точно выполнял свои обязательства, бывал на всех заседаниях, внимательно выслушивал всех выступающих, делая энергичные пометки в блокноте, и, простившись с членами комиссии или рабочей группы, уходил на другое заседание, где делал то же, что и на предыдущем. И так каждый день. С утра, после планерки у шефа, он бежал в комиссию по инвестиционной политике, оттуда – в свой кабинет, где работал над докладными записками, затем на скорую руку обедал, а после спешным шагом – в рабочую группу по делам предприятий-банкротов или по вопросам пересмотра таможенных пошлин. Рабочий день Уморенова был расписан по минутам. Он успевал делать все, поскольку никуда не опаздывал и нигде не задерживался более чем на минуту. Стоило часам пробить шесть вечера, он вставал, запирал дверь кабинета, терпеливо выстаивал очередь у лифта и немногим погодя стоял на перроне метро в ожидании своей электрички. Словом, свою роль «человека списка» он выполнял на отлично, и поэтому в конце каждого месяца получал щедрые премиальные. Деньги, до последнего рубля, он относил жене, которая управляла хозяйством их маленькой квартиры в Коньково и казенной дачи в Шелково.
Дома Филипп Алексеевич вел себя также как на работе с той лишь разницей, что роль шефа переходила к супруге. Она передавала ему список продуктов, которые надо было купить к ужину. Иногда, в тех случаях, когда супруга пребывала в хорошем настроении, она говорила:
– Можешь купить что-нибудь еще. Вкусненькое. На свой выбор
– Что именно?
– Что захочешь.
– Я ничего не хочу.
– Тогда купи мне изюму.
– Хорошо.
После ужина он садился в кресло перед телевизором и, застыв, как скульптурное изваяние, смотрел все. В одиннадцать часов он отключал телевизор и ложился спать. С хрустом в коленях он вытягивал ноги, кутался с головой в одеяло и сразу, словно под действием сильного гипноза, проваливался в сон. Спал, не шевелясь и не издавая звуков. Как покойник. Жену это порой сильно пугало, потому что в черном мраке спальни с голубоватым, как в страшном кино, светом из окон не слышно было даже дыхания мужа. Она зажигала свечу на столике с открытой книгой «Все гороскопы мира», обнимала его за плечи, прикладывала ухо к левой стороне груди и, услышав тихое, как у грудного ребенка, сердцебиение, успокаивалась, протяжно зевая и крестясь на портрет маршала Жукова, который в предсвадебной суете забыли перевесить в гостиную.
В постели супругов уже давно ничего в известном смысле не происходило. Их браку было уже больше двадцати лет. Они были детьми высокопоставленных родителей, и поэтому ни в советское, ни в постсоветское время особых материальных затруднений не испытывали. Одно огорчило. После первого года брака стало известно, что супруги не могут иметь детей. Выяснилось, что причина в нем и что ему время от времени надо проходить курсы лечения у лучших сексопатологов Москвы. На это было потрачено много денег и времени, но излечиться не удалось. Супруги стали охладевать друг к другу, приняв бездетность как крест, который они должны пронести через всю жизнь. О романтических страстях и живых позывах плоти к тому времени уже не могло быть и речи. Они занимались этим по привычке, механически выполняя супружеские обязанности. Впрочем, Филиппа Алексеевича и в молодости не особенно влекло к женщинам. Он словно родился таким – сухим, скучным, гуттаперчевым «человеком списка», всегда был ведомым, управляемым и, как заводная игрушка, делал все, что ему велели.
Говорят, даже в первую брачную ночь, после шумной богатой свадьбы, он лег на супружескую кровать, сразу заснул и несколько часов подряд, сладко посапывая, пролежал, как бревно. Его супруга, тогда еще молодая, горячая, истомившаяся в ожидании любовных ласк, больше часа с улыбкой глядела на потолок. В комнате, как в мертвецкой, стояла глухая тишина. Поначалу она подумала, что муж ее разыгрывает, что стоит ей только приласкаться к нему, пощекотать его за ухом или ущипнуть, как он вспыхнет, как бенгальский огонь, осыплет ее жаркими поцелуями, заключив в крепкие мужские объятия, и после этого произойдет то, о чем она, сохранив до двадцати двух лет девственность, мечтала долгими ночами на протяжении многих лет. Немного потерпев, она так и сделала. Но щекотка не помогла – ее супруг даже не пошевелился. Никакого воздействия на спящего не произвели и щипки – бревно оставалось бревном, следуя своей,
только ему (то есть бревну) ведомой философии супружеской жизни. Отчаявшись, девушка с криком стала дубасить его маленькими кулачками:
– Да проснешься ты, наконец, чурбан!
Никакого эффекта. Муж облизнул губы, повернулся к ней спиной и застыл, продолжая вкушать сон. Это уже было пределом наглости. Она выдернула из-под головы спящего подушку и, оголив ноги, столкнула его с любовного ложа. Грохот падающего тела в ту ночь услышали во всем многоквартирном доме, но истолковали это по-своему. Как? Догадывайтесь сами. На самом деле, в спальне, похожей на мертвецкую, все обстояло по-другому. Девушка лежала на спине, кусая губы, ее душила обида, сердце учащенно билось от гнева, наконец, она заплакала, и эти слезы были услышаны. На полу под кроватью что-то зашевелилось и хрустнуло. Муж встал и, перебираясь в постель и зевая, сказал:
– Прости, милая, устал.
К утру порядок в спальне был восстановлен, правда, невесте это стоило немалых усилий: несколько часов кряду она говорила ему, что он «дуб», что она совершила ошибку, выйдя за него замуж, что его поведение в первую брачную ночь – это верх цинизма, но, самое главное, что она завтра же объявит всем, что жить с ним не будет. Оскорбленная в лучших чувствах, девушка говорила долго. Чаще, чем другие, использовались слова «дуб» и «тюфяк». Она плакала, вытирая лицо кружевной сорочкой. Да, конечно, можно быть дубом, но не до такой же степени! К тому же, если у него напрочь атрофировано мужское начало, то зачем он на ней женился? Ухаживал, водил в кино, дарил цветы, читал стихи – зачем? Мог бы выбрать себе другую жену, постарше и подурнее, какую-нибудь скрипучую бальзаковскую старушку, которой все равно с кем спать – с куском дерева или с молодым денди с Тверской-Ямской. Нет, как угодно, но с тюфяком я жить не буду! Вовсе не для этого до двадцати двух лет я хранила невинность, отталкивая чересчур пылких поклонников. К твоему сведению, их было предостаточно. Стоило мне только подать знак, и они выстроились бы в очередь, терпеливо перенося все мои капризы, чтобы только овладеть моим телом. Каждый из них клялся мне в верности до гробовой доски, готов был пойти на любые жертвы. Среди моих поклонников были и женатые, готовые развестись со своими женами, бросить детей и, невзирая на общее порицание, расписаться. Многие из них, узнав, что я выхожу за тебя, отговаривали меня, утверждая, что у нас с тобой ничего не получиться. Почему? Потому что ты бревно. Бесчувственный кусок камня. Одним словом, тюфяк, для которого я – боже мой, какая же я дура! – хранила девственность. Нет, это выше моих сил! Боже, боже, как же я ошиблась!
Конца и края не было причитаниям и жалобам девушки. Брачное ложе было мокрым от фонтана слез. Филипп Алексеевич, натянув одеяло до кончика носа, похожего на бельевую прищепку, смотрел на нее, как провинившийся пес, не предпринимая никаких действий. В самом деле, бревно. Бесчувственное и тупое. Он по-прежнему молчал в страхе, что любое произнесенное им слово может вызвать приступ истерии, и тогда берегись! Он уже понял, каким образом и почему он оказался на полу, и как знать, что она еще сделает, скажи он что-нибудь не то. Боюсь? Да. Пусть лучше говорит она.
И она сказала:
– Послушай, милый, может быть, ты импотент? Я и такое о тебе слышала. Если это правда, то мне все предельно ясно.
– Это не правда, – ответил Филипп Алексеевич, вскочив в постели. – Кто мог такое обо мне сказать?
– Не важно, – ответила она.
– А мне важно.
– А мне нет. В конце концов, если ты считаешь, что на тебя клевещут, у тебя есть возможность доказать обратное.
– Ах, так! – воскликнул Филипп Алексеевич.
И тут началось такое, о чем молодые весь следующий день краснели при одном воспоминании о событиях прошедшей ночи. Боевые действия, начатые тихоней Филиппом, поначалу вызвали жесткое сопротивление, как бывает, когда лоб в лоб сталкиваются две одинаковые по силе и вооруженные до зубов армии. Армия Тихони сделала маневр, чтобы захватить тыл противника, но встретила ожесточенное сопротивление и окопалась на захваченных рубежах. В свою очередь, гвардейские полки армии девственности заблокировали поле боя для прямой атаки, а саперы заминировали обходные пути для защиты от нападения с флангов. Ожесточенные бои шли за каждую сопку. Десантный батальон Тихони пробил клин в плотной обороне противника, но завяз в пересеченной местности, где столкнулся с ожесточенным сопротивлением пехоты противника. Казалось, победа уже близка, достаточно только пройти последний оплот обороны, проникнуть в штаб противника и вынудить его капитулировать. Расчет оказался ошибочным. Перед атакующими в рванных клочьях тумана вздернулись стволы гладкоствольных пушек. Несколько горячих залпов заставили десантный батальон залечь в воронках, оставленных артиллерийскими снарядами.
Из темноты раздался веселый голос девственницы:
– Что ты делаешь, Филипп? Куда лезешь?
Она смеялась над ним. Она мстила ему за стыд и унижение, которые пережила, когда он спал на холодном полу, а она, проклиная свою незадачливую судьбу, плакала, уткнувшись в мокрую, хоть выжимай, подушку.
Филипп Алексеевич смолк. С горячего, как обожженный кирпич, лба градом шел пот. Супружеские подушки безопасности, втиснутые между дерущимися армиями, ослабили его боевой пыл. Но он не унывал. Повернув в сторону голову, он увидел, как укоризненно машет головой маршал Жуков.
– Георгий Константинович, умоляю! – воскликнул он. – Богом вас прошу, посоветуйте, что делать?
– Подтяни резервы, сынок, и начинай бить из дальнобойных орудий, – ответил маршал.
Тихоня так и сделал. Приказ начальника Генштаба не обсуждается. По всем подразделениям армии был дан приказ подтянуть резервы. После короткой передышки, отмечалось в приказе, если противник будет продолжать сопротивление, солдаты Тихони должны пойти на решительный штурм, который начнут дальнобойные мортиры. В бархатное темно-синее небо взлетели пылающие, как огни жаровни, сигнальные ракеты, осветив поле сражения. Загрохотали мортиры: первый снаряд, второй, третий. Из штаба Девственницы шла одна телеграмма за другой. Радисты, расшифровав текст, передавали ленту командующему. Она продолжала смеяться над ним:
– Все мимо, дружок. Может, дать тебе координаты для точной наводки?
Побледнев от ярости, он тихо сказал:
– Дать залп со всех орудий.
Все вокруг затряслось, кровать молодоженов пошла ходуном, от штурмового ветра настежь распахнулись окна, небо над землей разбилось, как стеклянная ваза, далеко, в аспидной темноте, и где-то рядом, в мокрых подушках под всклокоченным сугробом постели, послышался горячий женский голос:
– Как больно, боже! Я и не думала, что это так больно.
– Значит, капитуляция? – спросил Филипп Алексеевич.
– Полная и безоговорочная, – устало улыбнувшись, ответила она.
До рассвета, довольный собой, Филипп Алексеевич провел еще несколько успешных боевых операций, после чего супруги крепко уснули и проспали до полудня. В спальне было тепло от бьющего прямой наводкой в окна солнца. Молодые проснулись и через некоторое время вышли к гостям с улыбающимися лицами.
Прошли годы. Филипп Алексеевич из мелкого клерка стал заместителем заведующего отдела. Время от времени ему предлагалось что-нибудь возглавить – он отказывался, ссылаясь на недостаточность опыта и молодость. Словом, все шло по-прежнему – буднично и серо. Филипп Алексеевич жил какой-то своей, скрытой от всего мира и скучной, как всякая казенщина, жизнью запрограммированного робота. Не «человек в футляре» – нет, того хоть что-то интересовало: например, «антропос» и прочее негодяйство. Он был еще скучнее – в двух, а то и в трех футлярах. Перемены в обществе, а они были и, спаси, бог, какие, не вызвали в нем ровным счетом ничего. Как истый бюрократ, он понял, что надо только будет поменять одни бумаги на другие, введя туда небольшие поправки, и любые революционные волны успокоятся под летучими, как пленэрные мазки, канцелярскими печатями и штампами. Бумага, как известно, все стерпит. И когда к нему пришел Батюшкин с предложением по Араповскому заводу, он сказал:
– Иван Ильич, вы человек известный, солидный, при должностях и степенях. Стоило ли тратить свое время на такие мелочи?
– Это не мелочь, – сказал Иван Ильич и, остановив мутный взгляд на застывшем лице Филиппа Алексеевича, добавил: – Миллион на брата.
– Сколько? Миллион? Это за что?
– Включите завод в программу помощи предприятиям-банкротам. Есть такие программы?
– Сколько угодно. Но миллион, Иван Ильич? Не много ли это? – спросил Филипп Алексеевич, захрустев (от наплыва чувств) пальцами. – Как честный человек, доложу вам, здесь за такие дела берут меньше.
– Возьмите меньше, – сказал Батюшкин.
– Нет, вы меня неправильно поняли, – всполошился, теперь уже застучав зубами, Филипп Алексеевич. – Я только хотел сказать, что у нас тарифы…
– Я вас правильно понял, – перебил его Иван Ильич. – Тарифы – это ваше дело. Мое дело – деньги. Живые, наличные – вам. А ваше…
– Не продолжайте, – сказал Филипп Алексеевич, посмотрев на Батюшкина потеплевшими глазами. – Вам, наверное, очень нужны деньги, Иван Ильич? Да?
– Да, нужны. А вам нет?
– Мне? – переспросил Филипп Алексеевич.
По вытянувшемуся лицу и застывшим глазам было видно, что вопрос его поставил в тупик. Тепличное дитя советской бюрократии, Филипп Алексеевич никогда не задумывался над этим – деньги всегда были как бы сами по себе. В том кругу, в котором он жил и живет, их наличие было органичным и естественным, как воздух. Он не знал, что значит их недостаток или излишек. Наконец, рассуждал он, необходимость в них появляется, когда что-то надо приобрести. Но мне все дают без денег: нужна дача – пожалуйста, машина – возьмите хоть две. Так было при Союзе. А как сейчас? Сейчас опять-таки без денег предлагают виллы зарубежом, пароходы, железные дороги и самолеты. Да что там самолеты! Вам могут подарить целый остров, как в сказке о царе Салтане, живи там хоть сто лет. Правду говорили наши отцы-деды: «Мы живем, чтоб сказку сделать былью». И ведь сделали, черти! Впрочем, приоритеты в последние годы стали меняться – от коньячных наборов, дач, автомобилей, железных дорог, пароходов, самолетов и островов к деньгам. Этот товар стал для всех наиболее востребованным, поскольку сейчас на деньги можно купить все. Он наблюдал за этой переменой в обществе каждый день и, как ребенок, удивлялся: зачем люди просят столько? И так всего много, ан подавай еще.
– Так вам нужны деньги или нет? – повысив голос, еще раз спросил Батюшкин.
– Да зачем они мне, Иван Ильич? – улыбнулся Филипп Алексеевич, отмахнувшись от непрошенных мыслей. – У меня же весь бюджет страны под рукой. Хотите, придумайте какой-нибудь академгородок, вкачаем туда миллиардов сто?
– Не увлекайтесь. У нас уже есть такой.
– Давайте еще.
– Не надо.
– Шучу, Иван Ильич, – продолжая улыбаться, сказал Филипп Алексеевич. – Тем не менее я все понял. Сегодня же решу этот вопрос с боссом. Но миллион, Иван Ильич! – добавил он, дернув головой, отчего у него одновременно хрустнули все шейные позвонки.
– Вы не ответили на мой вопрос.
– Какой?
– Последний раз спрашиваю: вам деньги нужны или нет?
– Если они нужны вам, то нужны и мне, – сделав серьезное лицо, сказал Филипп Алексеевич, глядя в красные глаза Батюшкина, где он и нашел ответ на довольно не простой для него вопрос. – Я только хотел сказать, – добавил он – до чего же мы с вами дожили, Иван Ильич! А? Раньше за такую услугу можно было получить коньячный набор, а сейчас – миллион! Каково?
– Времена меняются, – филосовски заметил Батюшкин, – меняются и тарифы. Одно слово – коррупция.
– В советское время это называлось другим словом.
– Каким?
– Взяточничеством.
– Это слово для мелких воришек, о которых писал «Крокодил», а еще их называли хапугами и расхитителями социалистической собственности. Помните? Сейчас
другие масштабы и соответствующая им лексика. Все говорят, что с этим надо бороться, но ведь и за борьбу надо платить, а где платят, там…
– Коррупция, – воскликнул Филипп Алексеевич, хлопнув в ладони, как ребенок, разгадавший загадку.
– Она, голубушка. Здесь круг и замыкается. Коррупция – как смазка для колес, не подмажешь – не проедешь. И поэтому наш бронепоезд так и будет стоять на запасном пути, где коррупционеры и борцы с ними чешут анекдоты и пьют на брудершафт. И мы с вами, Филипп Алексеевич, среди них.
– Где?
– В этом самом бронепоезде.
– Выходит мы с вами…
– Тссс!.. – просипел Иван Ильич, приложив палец к губам. – А вот об этом мы поговорим в другой раз и в другом месте.
