ЦИНК
(из цикла рассказов «Афганский клин»)
Рядовой, конвоировавший груз, сидел на траве за большим кустом цветущего шиповника и, по-детски, уткнувшись головой в колени, плакал. Когда цинк с телом Олега Румянцева положили на два табурета в подъезде дома, кто-то из соседей, орудуя большими картонными ножницами, стал срезать оловянные спайки в уголках гроба. Рядовой подошел к нему и сказал:
– Вот что, отец. Гроб вскрывать нельзя. Не положено.
– Это почему? – спросил кто-то из толпы.
– Есть приказ.
– Какой еще приказ? Не может быть такого приказа! Не валяй дурака, солдат.
– А я вам говорю, есть! – повысил голос рядовой. – И прошу мне не перечить. Я, отец, при исполнении.
– Что ты несешь, солдат? – сказал тот, кто, сидя на корточках, совал ножницы в щель между неряшливо спаянными крышками гроба. – У людей горе, а ты приказ. Отойди в сторонку, не доводи до греха.
На шум у подъезда стали стекаться люди. Вышел из дома и отец покойного, бурильщик Иван Румянцев, широкоплечий, высокого роста, сорокалетний мужчина с редкими белесыми волосами и грустными, впавшими от горя глазами. За ним стояли, нервно покуривая, верховой Цыганок и буровой мастер Артем Иванович Трифонов.
Толпа расступилась.
– Что за шум? – тихо спросил Румянцев.
– Да все этот салабон, дядь Вань, – крикнул кто-то из толпы. – Говорит, что гроб вскрывать нельзя. Приказ, мол, есть такой. Может, ему морду набить – уж больно петушится?
В эту же минуту один из парней дернул солдата за воротник гимнастерки, вырвав с треском белую нашивку, другой потянул к себе автомат, третий, высоко размахивая руками, бросился к дерущимся. Рядового буквально на пинках вынесли из толпы.
– Уйми их, Цыганок, – все также тихо попросил Румянцев.
Цыганок, похоже, только этого и ждал. Маленький крепыш с низко посаженной головой, на которой завивались тугие, как проволока, черные волосы, он пошел в сторону разошедшихся парней.
– Я вам, суки, сейчас подерусь! – крикнул он, продираясь сквозь толпу. – Нашли, подлецы, где драться! Нашли время! А ну, разойдись! Иначе всем головы поотрываю! Сосунки!
Грозный окрик Цыганка подействовал. Парни разошлись. Рядовой лежал на земле калачиком, прикрыв руками голову и живот. Когда Цыганок подошел к нему, он сел, продолжая держаться за живот. Из разбитого носа сочилась кровь.
– А ты не смущай народ! – крикнул на него Цыганок. – Приказ не приказ, а проститься с погибшим надо как следует. Понятно?
– Да, дядя, – ответил солдат, вытирая рукавом кровь с рассеченной губы. – Только автомат верните, а там делайте что хотите. Сами сейчас убедитесь, что не надо вскрывать гроб, потому что там ничего нет? – с обидой в голосе добавил он.
– Что?
– Ничего. Щас сами все увидите.
– Что увидим? – продолжал допытываться Цыганок. – Говори, не томи душу.
– А то, что там почти ничего нету, – сказал солдат, снизу вверх посмотрев на опешившего Цыганка.
– Как это «ничего нету»? – выкатив большие цыганские глаза, полушепотом спросил он.
– Гимнастерка да кости – вот что там.
Предчувствуя что-то недоброе, неестественное и страшное, Цыганок бросился назад. Но было уже поздно. Дядя Назиб, тот, кто орудовал картонными ножницами над гробом, уже закончил работу, и когда Цыганок протиснулся сквозь толпу к нему, приподнял отпаянную крышку и сразу ее опустил. Лицо дяди Назиба покрылось смертельной бледностью.
– Что с тобой, Назиб? – спросил Румянцев.
– Прости, Иван, – проговорил помертвевшими губами тот. – Но лучше тебе на это не смотреть.
– Почему?
– Там только обгоревший прах и кусок гимнастерки.
– Все равно покажи.
Дядя Назиб еще раз приподнял крышку гроба.
– Ясно, – тяжело вздохнув, сказал Румянцев. – Надо запаять крышку снова, Назиб. И покрепче.
Все это время Иван Румянцев находился в состоянии, похожем на сомнамбулический сон. О гибели сына в семье узнали еще несколько дней назад – сообщили из военкомата. Первые приступы нестерпимой боли от великой пропажи уже прошли. Но дальше было хуже. Душу томила тяжкая, неизбывная тоска. С чувством, свойственным сильным и смелым мужчинам, он думал, что в мире, где он живет, произошла вопиющая несправедливость. Суть этой несправедливости, думал Румянцев, в том, что он, еще сильный и вполне пригодный к военному делу человек, живет в счастливой и мирной стране, получает генеральскую зарплату, вдоволь ест и пьет, хорошо спит, читает о себе панегирики в местной прессе, надувается, как индюк, от почета и славы, получает ордена и медали за ударный труд, а где-то, за тысячи километров отсюда, в адской жаровне войны, погибает его сын – девятнадцатилетний, хрупкий, еще нецелованный юноша, всего лишь год с небольшим назад закончивший среднюю школу.
– Ну, скажи, Артем Иванович, зачем нам эта война? – обращаясь к своему мастеру, часто говорил он в эти дни. – Зачем нам Афганистан? Что там? Нефть? Газ? Да у нас своего этого добра – хоть всю планету залей. Разве не так?
– Это, Иван, большая политика, – пытался успокоить его Артем Иванович. – Не мы с тобой ее вершим.
– Согласен, политика. Согласен, большая. Но хоть кто-нибудь из этих больших людей послал на эту бойню своего сына? Что тебе об этом известно?
– Очень мало, – отвечал Артем Иванович – Говорят, что там погибли полковник Рудалев с сыном.
– Какой же он счастливый, этот полковник… как его?
– Рудалев.
– Да, Рудалев. Надо запомнить. А знаешь, почему счастливый? Потому что он понял, что произошла та самая страшная несправедливость, о которой я говорю, что нечего ему делать на этой земле, где погиб его сын.
Румянцев говорил с разгоряченным лицом и лихорадочным блеском в глазах. Никто его не перебивал. Так было всю неделю. Всю неделю шел дождь, оставляя на асфальте черные лужи, к которым время от времени подлетали утолить жажду голуби и воробьи.
За два дня до того как привезли цинк, Румянцев замолчал. Он подолгу просиживал в комнате сына. Выходил во двор, много курил, погружаясь в горе, как в летаргический сон, из которого его вывел дядя Назиб, показав кусок гимнастерки и горсточку праха сына.
– А где тот солдат? – вдруг спросил Румянцев, обращаясь к Цыганку.
– Да вот он, – ответил Цыганок, – сидит за шиповником. Плачет. Пацаны отобрали автомат. Боится, что не вернут.
Румянцев, Артем Иванович и Цыганок подошли к рядовому. Тот сидел на том же месте. Лицо юноши было озабоченным и хмурым.
– Как погиб мой сын? – спросил у него Румянцев, сев перед ним на корточки. – Ты что-нибудь об этом знаешь?
– Из огнемета в упор, – ответил тот, щурясь от солнца. – На перевале Саланг. С ним погибли еще двенадцать человек. «Духи» появились неожиданно, словно сквозь воздух просочились, и с двух сторон подпалили машину. Все сгорели. Дотла. Такая история.
– Откуда ты это знаешь?
– Военком рассказал, – ответил солдат. – Когда прилетели наши «вертушки», от бойцов почти ничего не осталось – сгорели заживо. Командир велел, чтобы все, что можно было, сгрести в мешки и отвезти в казарму, а там – в цинки и по домам. Я потому и просил, чтоб не вскрывали гроб.
Сказав это, рядовой встал, поправил гимнастерку с засохшими пятнами темной крови, и почти в приказном тоне добавил:
– Нечего там смотреть.
