ЛОВКАЧ

Биографический эпизод, подсмотренный, подслушанный, прочитанный в мыслях Ахетой Доместиком, киником и язвенником, который до сего момента не определился с собственным отношением к происходившему либо ограничен в счете. Озаглавить события вышеназванным было предложено как «Невеста и образ», но жизнь жестока и разительна.

Светлой памяти
Виктора Хрисанфовича Кандинского и Гаэтана Мари Гатиана де Клерамбо

………………………………………………………………….

– Да-да, благодарю, – отвечал он нетерпеливо на увещевания горничной, стараясь отвести взгляд от ее синюшного пористого носа, впрочем, вполне примечательного, чтобы упрекать себя. Дождавшись недовольного хмыка и соответственного хлопка двери, он положил чемодан на предварительно осмотренный тщательнейшим образом комод и беззвучно вздохнул.

Звали се безмолвие Лев Иванович Негузков. Когда он знакомился с кем-то, то предпочитал протягивать визитную карточку. А второе, что он делал – всегда ровно, бесстрастно, не прибегая к громкому голосу, но с оловянной настойчивостью – поправлял собеседника, переставляя ударение в своей только что оскверненной фамилии на первый слог. Предпочитал же, чтобы обращались к нему «Лев Иоаннович», о чем и не подозревал Иван Тимофеевич в силу своей простоты и покойности.

В самолете Льву Иоанновичу привиделось пренеприятнейшее, преимущественно пресное, но преломлявшее все принимавшееся прежде в расчет – сновидение. Больше всего запомнился ему не сам сон, а момент тяжкого пробуждения. Чуть потрясшись, как старичок в припадке радости, самолет нырнул в млечную пелену, где Лев Иоаннович на мокром подголовнике окончательно встретил явь, и вынырнул, уже очистившись и обретя землю. Была ли повинна в гнетущих душу словах, различенных им, та молочная белизна перед открывшимися глазами или гнусное появление стюардессы, не покидаемой ни улыбкой, ни тупостью, до конца не было ясно. Но именно последняя заставила его в один мучительный удушливый момент увеличиться от размера одной щеки до скрипа в спинке неудобного сидения.

А теперь Лев Иоаннович не мог очиститься от яркого воспоминания ринофимы, имени которой он не знал, но при знакомстве с которой наверняка бы сам оконфузился. Лев Иоаннович, терзаемый собственной памятью, спешно разделся догола, нацепил на сизые стопы тапки с по-монгольски задранными расписными носами и, подложив под куцый зад трусы, сел на краешек кровати. Посидев так со сложенными замком пальцами с минуту, Лев Иоаннович встал и внимательно осмотрелся. Взгляд, вечно опережающий ноги, привел его в прихожую. Лев Иоаннович не мог оставаться равнодушным и поспешил проверить, надежно ли заперт вход в его прибежище. Шпингалета не было, и дверь оттого при надобности простейшим способом отпиралась снаружи ключом. Подосадовав, Лев Иоаннович усилием воли и волосатых, неблагородно очерченных рук сдвинул с места комод, подперев краешком его ненадежную дверь. Попробовав надежность преграды еще раз, слабо, но удовлетворившись, он вернулся в комнату. Новорожденные хлопья пыли на полу шелохнулись от дуновения его шагов и вновь застыли. Не будя чахлых наследников небесных светил, Лев Иоаннович осторожно прокрался к окну и задернул шторы. Бордовым взмахом безжалостно исчез прекрасный вид с десятого этажа на горы и лесной массив. Лев Иоаннович же вынул носовой платок, а вместе с ним пару флаконов: мутный – с ацетоном и темного стекла – с хлоргексидином. Соединив обе жидкости на трепещущей материи платка, он обошел номер. Всюду, где задерживался его взгляд, оставался влажный след: на выключателях, ручках дверей и сливного бачка, кранах, лампах, подлокотниках и всем прочем, до чего с той или иной (кое-где совсем ничтожной) вероятностью ему предстояло дотронуться. Уняв частично зуд, проходивший пульсациями вдоль причудливо изогнутого хребта, он принялся молиться о том, чтобы не захотеть «по-большому». Утомившись окончательно и решительно, Лев Иоаннович лег, предварительно, разумеется, обшарив постель. Уже лежа он вдруг вспомнил, что в самом начале сел на эту же самую кровать без всякой проверки, и ужаснулся своей беспечности.

Еще не все. Не исчерпал себя вечер. Последним впечатлением в этот день случилось для Льва Иоанновича его знакомство с системой отопления. Она, со всей своей урчащей вероломностью, оказалась газовой. Лев Иоаннович выудил эту информацию из одного, чуть было не потерянного клочка, затаившегося среди прочих воспоминаний. Сообщила ему про этот нюанс горничная, и перед глазами против воли снова замаячила картина, на которой неизвестный автор не пожалел ярких красок исключительно на область носа. Лев Иоаннович вскочил с постели и, чуть не забыв про тапки, бросился к батарее, попытался одновременно принюхаться и задержать дыхание, нашарил в темноте вентиль и без колебаний прекратил подачу газа. Раздался неприятный уху щелчок. Неподкупный и не знающий покоя Лев Иоаннович полез в чемодан и достал оттуда коробок спичек, обновленный совсем недавно. Лев Иоаннович не терпел сигарет, необъяснимого беспечного безумства курящих, огоньков в ночи, а более всего – момент уничтожения видимой новизны вещи. Нетронутость спичечного коробка, составляющего краеугольную шестигранную красную тинктуру и красную же линию походного набора Льва Иоанновича, была неприкосновенной основой его зыбкого мировосприятия. Твердой рукой Лев Иоаннович вынул одну спичку, во внешнем виде которой он усматривал редкое лаконичное совершенство, и перекрестился. За небезызвестным орудием казни свое получил также обряд постукиваний по смело принятому за дерево предмету и поплевываний в строго определенном направлении с распылением незаметных брызг на собственное плечо. Обезопасивши свое ближайшее будущее, Лев Иоаннович чиркнул. Пламя качнулось к своему создателю, но рука немилосердно понесла его от зажмуренных глаз к батарее и вдоль нее, освещая секции, словно портреты предков на стене фамильного замка, пока не достигла приводящей трубы. Пламя было задуто, а скрюченная мертвая спичка – истинное олицетворение человеческой жизни – была отнесена к безмолвному жерлу дремлющего унитаза и благословлена на последнее веселое путешествие. Теперь, кажется, все. Кажется или действительно так – оставалось только гадать. С очередным коробком, во всяком случае, было покончено. Зевающее львиное сердце наполнилось скорбью. В номере гостиницы настала тишина, прерываемая лишь сопением извечно заложенного носа. Приоткрытый рот, едва блестящий в сумраке, что-то неслышно повторяет. Настанет следующий день, и вместе с рождением нового солнца выйдет ежегодно возобновляемый срок, предсказанный Льву Ивановичу восемь лет тому назад, и он спокойно, с сознанием дела возвратится домой. Не в первый раз ему обманывать судьбу. А здесь никого как будто и не было.