Но вернемся к Васе. С утра до позднего вечера он находился на службе, после работы, поужинав в том же, кстати, ресторане, где встречались Шишигин с Батюшкиным, отправлялся по московским театрам на поиски Верочки. Сидеть по несколько часов перед сценой он не мог – скучно до неприличной, раздирающей лицо зевоты. Терпения хватало на одно, от силы два действия. Он уходил, морща от напряжения лоб: «Где же это стерва может быть?».
О тайной любви Васи знал только Чудаков. Он искренне сочувствовал ему, пробовал помочь, водил по ресторанам, чтобы хоть как-то, хоть на самую малость помочь приятелю развеять скуку. Вася, конечно, ходил с ним, ел и очень даже изрядно выпивал, и чем больше пил, тем крепче сжимал кулаки: «Поймаю стерву – убью». «Ну и убьешь, – говорил Чудаков. – Что тебе от этого – легче станет?». « – Гора с плеч». « – Глупо. Сейчас за убийство дают от 25 лет до пожизненного заключения». « – Плевать. Убью, чтоб никому не досталась». Но это все слова, сказанные в пьяном угаре. Вася не страдал «комплексом Отелло» и знал, что ничего плохого Верочке не сделает. Он уже простил ей то, что она сделала с ним по заказу недоброжелателей из тайного сыска. Между тем любовь к Верочке вытомила его. При одной мысли о возлюбленной волна нежности охватывала его. Забываясь, он вспоминал ее руки, волосы, губы и ту злополучную изумрудную сережку, которую так любил целовать, словно сережка была частью ее красивого лица. Со временем он заезжал на Верочкину улицу уже по привычке, без всякой надежды встретить ее. По улице сновали прохожие, все были чем-то заняты: кто спешил домой, кто ходил прогуливаться с ребенком, кто выгуливал пса, сворачивая с проезжей трассы в сторону аллеи с липами и каштанами – словом, люди были заняты жизнью, у каждого из них она была как-то устроена, отлажена, и ничего другого им не надо было. Во всяком случае, в отличие от Васи, по крайней мере, так ему казалось, они были не так одиноки, как он, за исключением инвалида, пожилого, но еще крепкого, жилистого мужчины, которому Вася несколько раз помог внести коляску внутрь подъезда. Однажды они разговорились. Оказывается, инвалид несколько десятков лет назад упал с третьего этажа и сломал позвоночник. У него отнялись ноги, поначалу ходил на костылях, потом пересел в инвалидку. Жизнь превратилась в сущий ад, но он терпел, вынося все, что столь щедро даровала ему судьба еще в молодости. Через два года с того же балкона упала, разбившись насмерть, его жена. После похорон, не выдержав мук одиночества, умер домашний кот с редкой кличкой Помазок. Мужчина рассказывал все это с выступившими на глаза слезами. Вася стоял перед ним в почтительной позе, как бывает, когда хочется выразить соболезнование, а нужных слов нет. Инвалид показал балкон, откуда они с женой упали. Вася, сочувственно покачав головой, спросил: «А кот, простите, тоже оттуда слетел?». «Кот? Нет. Он просто перестал есть. От тоски. Утречком как-то вошел в туалет, гляжу – не шевелится, ткнул костылем – каменный. Помер, значит, мой Помазок, с той поры живу один-одинешенек». «– Не скучно одному?». «– Скучно, да привык, тридцать лет уже прошло». На этом разговор закончился, Вася из вежливости немного постоял и ушел.
Временами, чтобы размять ноги, он прогуливался по аллее, покрытой мелким цветным камнем. Старые липы сбрасывали под ноги желтые листья, над низкими кустами шиповника стоял свежий воздух вступающей в свои права поздней осени. Перед дождем дул порывистый ветер, поднимая сор и сдирая с колючек кустарника липкую паутину.
В сумерках загорались огни реклам, в плошках фонарей вспыхивали круглые лампы, похожие на елочьи украшения. Вася садился в машину и подолгу смотрел на серую, водянистую московскую улицу. Он был здесь чужой, его никто здесь не ждал, и Верочка давно о нем забыла. Так думал он, когда воображение прятало образ любимой в закоулках подсознания, это продолжалось минуту, две, но стоило только представить ее лицо с обжигающей голубизной красивых глаз и алыми, как зрелые вишни, губами, он быстро приходил в себя, чувствуя, как под сердцем саднит то ли от боли, то ли от какого-то другого, необъяснимого словом, устойчивого, как неизвестная болезнь, чувства. Вася не знал, что с этим делать. Он отдавал себя отчет, что Верочка сыграла с ним известную, как мир, комедию, и выбросила из памяти, как старую плющевую игрушку. О любви здесь не могло быть и речи. Но по какому-то странному ходу мысли, он убеждал себя в том, что если он получит еще один шанс, то все может измениться. В конце концов, он объявит ей о своей любви – ведь она об этом не знает! Доведенный до грани между умом и безумием, он и мысли не допускал, что на признание в любви она, в лучшем случае, рассмеется ему в лицо, а в худшем – состроит на лице полную презрения гримасу, после чего мужчина должен встать и уйти, уйти и больше никогда не возвращаться, даже если будет испытывать нестерпимые муки отверженного претендента на взаимность. Но неразделенная любовь – штука коварная. Она может сделать жалким шутом и знатного вельможу, а он этого не заметит. Примеров тому не счесть. Одно нежное слово, произнесенное устами красавицы, может перевернуть мир. Как Архимедов рычаг. Одним словом, чтобы не пускаться в скучные панегирики на тему любви, отмечу, что сердце Васи, высушенное пустыми поисками и оскоминной работой, искало женской ласки. Или хотя бы ясности. Глупо, конечно, но когда любовники, не говоря друг другу ни слова, расстаются, то, возможно, есть все-таки смысл еще раз встретиться и объясниться? Так, во всяком случае, думал Василий. Верочка была нужна, чтобы, во-первых, сделать, пусть слабую, пусть безнадежную, но все-таки сделать попытку восстановить прежние отношения, а, во-вторых, – чтобы она, наконец, на обычном человеческом языке сказала, что между ними имел место только бизнес и что она его не любит и не может полюбить, и готова повторить это ровно столько, сколько ее об этом спросят. «Согласен, милая, согласен с каждым твоим словом, говорил он себе, но согласись и со мной, что я это все должен услышать из твоих уст. Тогда все станет на свои места, и, поверь мне, ноги мои не будет у твоего подъезда».
Трудно сказать, сколько он здесь пробыл в качестве дежурного по переулку, но терпение Васи, наконец, было вознаграждено. В один из вечеров к подъезду Верочкиного дома подъехал лимузин с бронированным джипом охраны следом, откуда выскочили яйцеголовые охранники, рассыпавшись, как перекати-поле, по углам дома. Из задней дверцы лимузина вышла Верочка и в сопровождении какого-то ощипанного денди пошла в сторону подъезда. Вася смотрел на это во все глаза. За время разлуки Верочка стала еще краше. В длинном вечернем платье с неброским декольте, она шла медленно, приложив вытянутые пальцы к губам. Ощипанный суетился вокруг, то забегал вперед, то отставал, то пританцовывал, тряся тощими бедрами. Чуть позади за ними шел, перекатываясь, как раскормленный хорек, низкий мужчина с удлиненным лицом, увенчанным большим с негритянскими ноздрями носом. Со стороны это было настолько смешно, что губы Васи вытянулись в улыбку: «Кто это? Очередные жертвы? Или всерьез?». Он еще немного посидел и, выждав, когда на третьем этаже загорелись окна, вышел из машины.
Дверь открыла Верочка:
– Ты? – помертвевшими губами прошептала она. – Но… но зачем?
Она была испугана, по обескровленному лицу забегали серые пятна. В глубине гостиной денди и секьюрити суетились вокруг стола, расставляя приборы.
– Я, кажется, не совсем кстати? – спросил Вася. – Кто это?
– Друзья.
– Кто? Друзья? У тебя друзья?
– Представь себе, да.
Верочка была в состоянии растерянности. Появление Васи было для нее полной неожиданностью. За время не долгой службы в сыске это случилось впервые – «отработанные» клиенты во всех случаях исчезали из ее жизни навсегда. Таков был негласный договор – веселые молодые люди из всемогущего службы утверждали, что никто из клиентов не будет ее преследовать, какого бы калибра они ни были. Но Вася, видно, был из другого, не включенного в общие стандарты калибра. Он не знал страха, это чувство в нем было начисто атрофировано еще в детском доме, где он рос одиноким волчонком. Он не отличался физической силой, из десяти сверстников, как минимум, пятеро могли легко его одолеть. Но драться с ним никто не хотел. Стоило тронуть его, он вспыхивал, как порох, и ввязывался в схватку, даже если обидчик был сильнее и старше. Однажды в такой драке, когда забитый до полусмерти он лежал на земле, Вася вцепился зубами в ляжку одного из истязателей бульдожьей хваткой, и разжать зубы удалось только ударом биты, едва не проломив мальчику череп. С той поры все обходили его стороной, никто не касался его пайки, но и дружить с ним никто не решался.
Годы не меняют натуру – что бы в жизни ни происходило. Да и что могли с ним сделать его бывшие коллеги, узнав, что, нарушив профессиональный кодекс, он появился у Верочки? Испортить репутацию? Искалечить? Для Васи все это было – как мертвому припарки. Он не любил жизнь. Не любил себя. Не любил людей. Давно готов был
к самому худшему. Когда генерал Камбаров в гневе крикнул ему: «Ты покойник, Вася», он только холодно улыбнулся: «Я уже был им, товарищ генерал. И не один раз. Не страшно».
За те несколько встреч, которые Вася провел у Верочки, ничего особенного в его облике она не приметила. Мужчина как мужчина. Как тысячи других. Был только один случай, когда она остановила на нем внимательный взгляд. Вася смотрел в сторону, его фигура напоминала застывшую, покрытую пылью статую, руки, словно отделившись от туловища, лежали на подушке, от них веяло мертвящим холодом, но, главное, что поразило тогда, это глаза – застывшие, словно выбитые резцом скульптора из твердого камня, и, как руки, принадлежащие не ему, а кому-то другому. Она тогда вздрогнула, закуталась в одеяло и спросила:
– Что с тобой, Василий? О чем ты думаешь?
– А что? – приходя в себя, улыбнулся он.
– Да глаза у тебя какие-то не живые.
Она вспомнила об этом только сейчас, стоя у порога двери, поминутно оглядываясь, в неведенье, что с ним делать, и, возможно, впервые подумала, что в свое время не до конца его раскусила. На мгновение ей и сейчас показалось, что он смотрит не живым взглядом.
– Что ты от меня хочешь? – спросила она.
– Хочу, чтобы ты вспомнила о вежливости и не держала меня у порога.
– Но…
– Не продолжай. Не надо. Я надеюсь, у хозяев дорогого лимузина найдется лишний бокал шампанского промочить горло незваному гостю.
– Ты хочешь, чтобы я пригласила тебя в дом?
– Да.
– Зачем?
– Скоро узнаешь.
В эту минуту из гостиной вышел тощий денди:
– О, да у нас гость! Почему ты держишь его за дверью, Верочка?
В гостиной, кроме денди и раскормленного хорька, был некто Блинкин – долговязый молодой мужчина с длинными маслянистыми волосами и впалыми глазами. Знакомясь с Василием, он долго тряс его руку:
– Рад, очень рад. У меня был друг с таким именем. Помнишь Васютку, Солод? – спросил Блинкин у денди.
– Помню, милый. Перестань трясти руку гостя – оторвешь.
– Не оторву. Это не рука, а чугунная рельса.
Знакомясь с Васей, хорек представился Трофимом и сел за стол, блеснув желтыми глазами:
– Хочу водки. Василий, составите мне компанию?
– Не откажусь.
Он сел за стол напротив Трофима, положив на скатерть большие руки.
Блинкин разлил голубоватую жидкость в два больших бокала:
– Пейте, братцы, да дело разумейте.
– Отстань, – отмахнулся от него Трофим. – Налей еще.
Солод ни на шаг не отходил от Верочки. Увивался вокруг, как плющ, что-то нашептывал на ухо, как бы случайно касался талии, незаметно для посторонних пожимал ей руку и без умолку о чем-то говорил. Глаза тощего денди были полны юношеского обожания. С минуты, как Вася был передан на попечительство Трофима, Верочка успокоилась, по щекам забегал румянец, а глаза засветились игривым, слегка ироничным светом. Вася заметил и то, что в искусстве обхождения несговорчивых женщин Солод был далеко не новичком. Он не переходил рамки допустимых правил, во всех случаях был подчеркнуто вежлив, и когда надо было помолчать и выслушать, что ему отвечают, лицо обходительного кавалера обретало выражение послушной обезьяны. На высоте была и Верочка. Ни жестом, ни голосом она не выдавала своих чувств, но, смешливая по характеру, не могла не рассмеяться на особенно удачную шутку.
– По какому случаю банкет? – спросил Вася, посмотрев на маленькое лицо Трофима.
– Не знаю, голубчик, – ответил Трофим. – Знаю только, что случилось что-то подлое, и нам скоро об этом будет объявлено.
– Как вы сказали? Случилось что-то подлое?
Трофим развязал галстук, выложив на воротник второй подбородок, отчего лицо его стало еще полнее, как у хорька, хранящего в раздувшихся щеках запасы пищи.
– Нас хлебом не корми, расскажи только какую-нибудь гадость, – сказал он, – и не просто гадость, а чтоб обязательно со стыдом, срамом, конфузом. А что подлость, так сказать, в голом виде, без солененького, без специй, без ароматики, без экзотики может означать? Нуль без палочки. Я недавно присутствовал на одном заседании по борьбе с коррупцией. Пощипали другу дружку, поиграли словами, а потом отправились в банкетный зал выпивать – вот и вся борьба. У нас сейчас как бы соревнование идет – кто подлее поступит, вот какая из персон по общем признанию одержит здесь победу, тому и венец победителя достанется, только там, на венце, будет написано не «самому успешному», а «самому подлому».
Вася слушал Трофима, криво улыбаясь. Краем глаза наблюдал за сладкой парочкой. Солод и Верочка уединились на мягких диванах в углу большой гостиной и о чем-то перешептывались.
– Не смотри на них, Василий, – перехватив его взгляд, сказал Трофим. – Не чета она тебе.
– Да я так, любопытства ради.
– Не смеши меня, я все знаю.
– Откуда?
– У тебя все на лице написано.
Трофим откашлялся и вдруг сказал:
– Камбарова ты ловко убрал. Правда, без экзотики, а это, ты знаешь, меня не очень вдохновляет. Но тот был старый, еще советской выпечки, генерал. Смелый, известный в войсках, израненный, и понятие офицерской чести было для него не пустым звуком. Нынешние, Вася, другие. Для большинства из них не существует этого понятия. А ведь почти все они служат….
Трофим поглядел по сторонам и добавил:
– …нам.
– Кому это вам?
– Догадайся с трех раз.
Трофим остановил на нем тяжелый желтый взгляд и медленно проговорил:
– Теперь все ясно?
– Не все, – ответил, по-мальчишески улыбнувшись, Вася.
– Тогда объясню по слогам. Если ты будешь нам мешать, мы покончим с тобой за пару минут.
– Да?
– Да, голубчик.
Василий сделал резкое движение вперед, выбросил вперед руку и железными пальцами нащупал в жировых складках подбородка Трофима скользкое, мелко пульсирующее горло.
– А мне, голубчик, понадобится всего две секунды. Ясно?
– Да.
К схватившимся мужчинам подбежали телохранитель и Блинкин.
– Попроси этого толстого отойти в сторону, – тихо сказал Вася, – иначе я убью тебя прямо сейчас.
Когда телохранитель отошел в сторону, Вася разжал хватку.
– Тебе не донесли, что со мной эти шутки лучше не разыгрывать, Трофим?
Лицо жертвы покрылось мертвенно-синим цветом, вены на шее разбухли, мясистые, как жидкое тесто, щеки покрылись гранатовыми угрями.
– Доносили, – хриплым голосом ответил он, – да я, видно, пропустил мимо ушей.
У плеча Васи стояла Верочка, из-за ее спины выглядывала похожая на старый подсолнух голова Солода.
– Что случилось, Василий? – вкрадчивым голосом спросила она.
– Что случилось, то уже прошло, – ответил Василий. – Подтверди, Трофим.
– Подтверждаю, – сказал Трофим. – Гуляйте, ребята, дальше.
Верочка села рядом и искоса, внимательным взглядом стала рассматривать каменное лицо Василия. Бездарный скульптор, видно, в спешке выполнявший заказ, оставил на его лице несколько неотшлифованных надрезов, которые после стали походить на шрамы. Губы были настолько крепко сбиты, что для того, чтобы произнести слово, надо было совершить над собой невероятное усилие. Но скульптору все-таки повезло – он не знал, что его прототип окажется позднее на двух кровопролитных войнах, и шрамы-недоделки украсят лицо воина. Это заметили все, кроме Верочки, в которую, к счастью или к несчастью, человеку–скульптуре пришлось влюбиться. И только после инцидента с всемогущим миллионером Трофимом, Верочка обратила на него серьезное внимание. Впервые за весь этот вечер она попросила Солода и Трофима оставить ее наедине с Василием.
– Спасибо, Верочка, – сказал он. – Меня просто мутит от этих хлыщей. Ты должна меня выслушать в первый и, возможно, последний раз. Буду предельно лаконичен и короток. Я уже все, или почти все знаю и не буду тебя мучить своим присутствием. Первое – я безумно влюблен в тебя и не представляю, как мне дальше без тебя жить. Второе – я не рассчитываю на взаимность, зная, что такие женщины созданы не для меня. Третье – по первому твоему слову я готов сейчас же уйти отсюда, и ты никогда меня не увидишь. И последнее. Я воспитывался в детском приюте, мать оставила меня в роддоме, с тех пор я один, как тот инвалид, который живет в соседнем подъезде твоего дома. Отсюда просьба: могу ли я хоть в две-три недели раз звонить тебе, чтобы услышать твой голос – это единственное, на что я рассчитываю. Я буду говорить не более минуты. Ты скажешь мне, что ты жива, здорова и счастлива, что ты окружена милыми добрыми друзьями, что тебе с ними хорошо, и ты ни в чем не нуждаешься. Знаю, что мы не можем быть друзьями, но ведь никто не запретит нам стать приятелями, которые раз-два в месяц могут о чем-нибудь потрепаться. Ты согласна?
– Конечно, Вася, конечно, – ответила Верочка с волнением в голосе. – Можешь звонить чаще.
– Тогда еще спасибо. И вопрос: кто тебе Солод – жертва или друг, претендующий, судя по всему, на большее, и ты, похоже, не имеешь на сей счет ничего против?
Верочка опустила голову:
– Если честно, я запуталась. Не знаю, что сказать. Поначалу он казался мне набитым деньгами хамом. Сейчас мое отношение к нему изменилось – я увидела в нем человека, доброго, любящего, предупредительного. Что будет дальше, не знаю, и, честно говоря, не хочу знать – будь что будет! Я ничего не могу сделать с охватившим меня влечением к нему. Вот и все, Вася.
Она шумно выдохнула – как бывает, когда слова даются не легко, но их много и надо обязательно высказаться, чтобы они не томили душу.
Пока они говорили, Солод стоял у окна и нервно курил одну сигарету за другой. Тощие ноги его, по-прежнему, тряслись. Он не находил себе места. Вероятно, градус нервного напряжения был слишком высок, если джинсы все время сползали с бедер. Он подтягивал их к поясу и бросал на Василия горячий взгляд: «Господи, когда же ты, наконец, уйдешь?»
