Признаков сумасшествия за ним никто не замечал. Рос как все дети. Учился не хуже и не лучше других. Играл в футбол на общем уровне. И вдруг кто-то из взрослых юношей в шутку сказал:
– Аман, пригони к нам двух барашков, у твоего отца их много.
Мальчик загадочно улыбнулся и побежал к своему дому. Спустя несколько минут он пригнал к ним овец.
– Вот. Как просили, два барашка, – сказал он, все также загадочно улыбаясь.
Юноши, опешив, сначала стали ругаться:
– Ты что – дурак? – говорили они. – Да ты знаешь, что с тобой сделает отец, когда недосчитается этих овец? Ты ведь скажешь ему, что это мы тебя попросили пригнать овец, весь аул будет об этом знать. Представляешь, что с нами сделают наши отцы? Ведь мы родственники.
Аман продолжал улыбаться, чем еще больше выводил юношей из себя. Вдруг один из них внимательно посмотрел ему в глаза и тихо спросил:
– Чему ты улыбаешься? Ты что, на самом деле, дурак?
– Нет, – отвечал мальчик. – Вы попросили пригнать баранов. Я пригнал.
– А если бы мы тебя попросили сжечь дом, ты выполнил бы и эту просьбу?
Мальчик, потупившись, смотрел в землю.
– Ну? – продолжали напирать взрослые. – Так сожжешь дом?
Мальчик продолжал молчать. Он сжимал пальцы, кусал губы.
– Жечь дом – это плохо, – едва слышно проговорил он.
– Говори громче. Не слышно.
– Это плохо, – повторил Аман. – Я не хочу.
По щекам мальчика текли слезы. Он плакал от обиды. Ему казалось, что он сделал для них что-то хорошее, пригнав овец, а оказалось наоборот – он сделал что-то плохое, вот почему они так сердито смотрят на него. И еще он плакал от страха – что, если кто-то из них сейчас подойдет к нему и ударит его по голове? Взрослые это любят. Его Ата (отец, по-тюркски) делает это почти каждый день.
С этого случая все и началось. То есть началась трагедия мальчика (позднее юноши), которая приведет его в психиатрическую лечебницу тюремного изолятора. Тем же вечером Ата выписал ему несколько затрещин. Подросток при этом закрывал лицо и голову тонкими руками, но удары были настолько сильны, что в голове у мальчика что-то громко лопалось, отзываясь протяжным, оглушающим звоном в ушных раковинах. Ата что-то кричал ему, но подросток ничего не слышал. Никто из домашних, ни мать, ни родные, не отдергивали отца. Полушепотом говорили друг другу, что так надо, что мальчик заслуживает наказания и что едва ли есть другой способ внушить ему, что красть нельзя. Между тем за мальчиком надолго закрепилась кличка «Аман-дурачок». Старики, глядя на него, укоризненно качали головой, взрослые юноши посмеивались, а малыши бегали за ним, крича:
– Эй, Аманка-дурачок, дай денюшек чуток.
– У меня нету денег, – отвечал мальчик.
– Попроси у отца, – продолжали досаждать ему малыши.
– Он не даст, он никогда мне денег не дает.
– А ты укради.
– Это плохо. Это нельзя.
– Тебе можно.
– Почему?
– Потому что ты дурачок.
Аман на них не обижался. Он вообще ни на кого не обижался. Когда малыши, окружив Амана, начинали пинать его ногами, он отбегал от них к ближнему плетню, садился на корточки и закрывал руками голову. Малыши стайкой бросались на него, отдергивали, больно кусаясь, руки и, входя в азарт, продолжали его бить, пока кто-нибудь из взрослых,
проходя мимо, не отгонит их. Так продолжалось изо дня в день. С некоторых пор, вероятно, от постоянного страха, Аман стал передвигаться по аулу бегающей походкой. Перед тем, как выйти за калитку, он долго оглядывал проулки и пустыри, и, если там никого не было, выходил, и быстро, уже не оглядываясь по сторонам, бежал, например, к стояку за водой, и так же быстро с наполненными ведрами возвращался назад. Во время бега вода из ведер на треть выплескивалась на землю, за что подросток получал подзатыльники от матери. Она выливала воду в большой металлический бак и требовала, чтобы мальчик сходил за водой еще раз.
– И никого не бойся, – говорила она. – А если боишься, возьми палку. Человека с палкой бояться даже собаки.
Аман так и делал. Он находил во дворе палку и шел за водой, посвистывая для храбрости, и не бегающей походкой, а расслабленно и вальяжно – показывая всем, что готов сразиться с любым, кто попытается ударить его. Но страх оставался. Он, этот первобытный страх, пронизывал его с ног до головы, змеиным клубком таился в сердце. Аман хотел бросить ведро и палку и побежать домой, спрятаться за сундуком и сидеть там до темноты, пока не перестанут дрожать руки и ноги. Но, представив себе, как зло посмотрит на него мать, берясь за отцовский ремень, он понимал, что будет еще хуже, и продолжал идти к зловещему, как готовящаяся к прыжку кобра, стояку. Вода из крана шла предательски медленно, узкой струей, несмотря на то, что он открывал кран до конца, до последнего ободка резьбы. Эти минуты были самыми страшными. Он чувствовал, как слабели руки и ноги, словно под кожей была не твердая кость, а полый сухой тростник. Противная, как желе, слабость разливалась в области живота и паха. Аман хорошо знал это состояние. Оно охватывало его в минуты предельного страха, переходящего в панический ужас, и выход из этого был один – забыть обо всем и бежать, бежать, бежать куда глаза глядят, бежать от людей, больших и маленьких, от стеклянных витрин продмага, от приземистых, как большие черепахи, кибиток, бежать в пустыню к влажному в тени саксаулов и папоротников песку, бежать туда, где не надо никого бояться, где, напротив, все бояться его. Посмотри, как в таком же паническом ужасе, который он испытывал несколько минут назад, бежит от него, задрав янтарный хвостик, ядовитая матка скорпиона, как зарывается в песок крошечная ящерица-круглоголовка, как в сторону зубчатого тростника бежит, покачивая долгополым брюхом, варан, как врассыпную бегут от него полевые мыши. Аман садится под папоротником, чувствуя, что вместо противной дрожи все тело наливается звенящей, как дутар, силой, как крепнут в локтях руки, как взбухают на ступнях вены от горячей после бега крови. Здесь он успокаивался, все страхи уходили прочь и ровно стучало сердце. Более того, ему думалось (разумеется, на инстинктивном уровне), что его место здесь, а не среди людей, и что, если
бы было можно, он остался бы здесь навсегда, питаясь корнями трав, дикими яблоками, охотясь за зверьем и утоляя жажду из водоемов, которые оставляют здесь редкие дожди. Да что там водоемы! Он мог бы украсть в ауле лопату и вырыть в пустыне колодец. Пусть долго придется рыть, метров десять или двенадцать, но ведь можно – он терпелив, не знает лени и времени у него много. И пусть к этому колодцу приходит утолить жажду зверье, слетаются диковинные птицы, делают короткий привал летящие с севера на юг и с юга на север белые лебеди. А он будет сидеть неподалеку, спрятавшись в камышах, чтобы никого не вспугнуть, и любоваться этим красивым миром с изумрудной водой, зеленеющей вокруг водоема травой, с серебряными одуванчиками и алыми маками, большими белыми птицами из далеких краев, крохотными с желтым брюшком и синими крыльями пичужками, и со сладостным, как шербет, чувством думать, что это он, работая до седьмого пота, вырыл этот колодец и арык в низину, где возник этот водоем. Ну, чем не жизнь? Чем не праздник? Оставайся здесь и живи. И радуйся не только в Рамадан и Курбан-байрам, а каждый день. Как птица. Как маленький с бархатной шерсткой на шее тушканчик. Как прискакавшие из Кизыл-Кумов тонконогие, хрупкие джейраны. И этот созданный Аманом мир, если, конечно, в его существование не будет вмешиваться человек из ненавистного аула, может существовать вечно. Да, колодец может занести песчаной бурей. Но это не страшно. Буря пройдет, и можно вырыть новый колодец, да еще выложить его и арык в низину большими камнями и галькой из старого речного русла. Одна беда – придет сюда однажды человек с ружьем, и начнет очумелую, как, собственно, и все, что он делает, пальбу по джейранам и большим белым птицам, и все кончится. И после за считанные дни высохнет под знойным солнцем водоем, увянет трава, превратившись в солому и сор, а песчаные ветры заметут к водоему звериные тропы. Но человеку с ружьем на это плевать. Ему бы набить ненасытное брюхо свежим мясом, и все дела. Он такой – алчный, грубый, прожорливый.
При одной только мысли о человеке Аман испытывал чувство страха. Но время шло, превращая долговязого подростка в стройного юношу – красивого и мускулистого. Со временем, чтобы не видеть никого, он все чаще уходил в пески, и гулял там до темноты. Чем он там занимался, никто не знал, а спрашивать у него о чем бы то ни было не имело смысла – он ни с кем не разговаривал. Однажды после очередного экскурса в пески он пришел позже, чем обычно, прижимая к груди большого белого лебедя. Он нашел его барахтающимся в нефтяной луже – бедная птица приняла сверху блестящую на солнце нефть за воду. Аман, вымазавшись до колен в черной густой жиже, вызволил ее оттуда, но, оказалось, что лебедь не может взлететь – жирная, смолистая нефть, высохнув на солнце, намертво склеила крылья.
– Что ты принес, Аман? – спросила мать, увидев входящего во двор сына.
– Птицу, – ответил юноша. – Вымазалась в нефти. Надо отмыть.
– Зачем это тебе? – зевнув, спросила мать.
Юноша не ответил. Он осторожно опустил лебедя в старое корыто и пошел за водой. До полуночи горячей водой и мылом он отмывал крылья мечущейся от боли птице.
– Ну, потерпи, – шептал он. – Потерпи, пожалуйста. Я все сделаю. Будешь еще летать. Обещаю.
Далеко заполночь на крыльцо вышла мать и, протяжно зевая, сказала:
– Не мучайся, сынок. Отмыть нефть можно только особым раствором. Сходи утром в сельпо.
Ни свет, ни заря Аман сидел на ступенях магазина. Ждал долго. Во всяком случае, когда появился хозяин магазина, солнце было уже в зените.
– Надо попробовать керосином, – сказал он, выслушав юношу.
– Давай керосин, – сказал Аман. – И побыстрее.
– А деньги у тебя есть?
– Я потом принесу.
Продавец улыбнулся:
– Без денег нельзя.
Юноша бросился в сторону дома. За время, пока он отсутствовал, пришел с работы Ата, и, взглянув на птицу, велел ее зарезать и приготовить жаркое.
– Только хорошенько ощипай и обмой, – добавил он. – Чтоб не воняла.
Услышав это из уст матери, Аман бросился в комнату для гостей. В центре достархана среди зелени, овощей и фруктов лежала уже наполовину съеденная птица. Не помня себя от нахлынувшего гнева, юноша достал со стены двустволку, вставил в стволы патроны и дважды выстрелил в лицо отцу.
Смягчающим обстоятельством во время суда над Аманом было то, что, по мнению всех опрошенных, в том числе и местного врача, юноша был сумасшедшим. Наверное, поэтому его приговорили не к пятнадцати годам тюрьмы (как в те времена давали за убийство при смягчающих обстоятельствах), а шесть с принудительным лечением в психиатрической тюремной лечебнице. Эту историю мне рассказал корреспондент «Правды», работавший тогда в Средней Азии.
– Судьба этого юноши меня так заинтересовала, – добавил он, – что я решил встретиться с ним. И знаете, что я услышал от лечащего врача? Что он психически здоров и что изолятор будет просить тюремное начальство о переводе Амана в общую зону. Можете убедиться сами, сказал врач, пройдемте к нему в камеру, он безопасен. Мы вошли в его камеру, врач представила меня. Он улыбнулся: «Будете обо мне писать?» «Нет, – ответил я. – У меня только один вопрос: за что вы убили своего отца?» «Так, выходит, надо было», – ответил он, окинув меня холодным с металлическим блеском взглядом. Поверьте мне, – закончил рассказчик, – сумасшедшие так не смотрят.
