Вдоль пыльного шоссе неровным забором из горбылья было огорожено до сотни шагов вытоптанной травы пастушьей сумки и клевера и стояло двухэтажное, из серых ноздреватых шлакоблоков, здание того функционального назначения, по которому сразу определяешь склад. С длинной фронтальной стороны – от шоссе – и с торца меж кирпичных тумб зияли проемы, а со стороны запущенных кустов и сухого дудника, рослого как бамбук (там вонял ручей), изгородь шла уже сплошная, без просветов. Тем не менее, красть с огороженной территории было нечего: как раз посередине стоял только автокран, разутый, без колес. За углом здания, с торца красовалась, с окном и с дверью, кирпичная будка, из тех, с которых, когда их кладут, не заботятся даже стряхнуть лишний раствор: будка часового на КПП. Заканчивался ноябрь.
И вот все это дело, с запертым складом, автокраном на голых катках и с двумя проемами для ворот, Сосипатра Чечёлова наняли сторожить.
Сперва показалось, что этот мордатый и крепкий мужик, начальник лесопилки (две иномарки, у него самого и у жены), отнесся к нему уважительно, обговаривая условия этой службы, и Чечёлов не стал ему докладывать, что он специалист с высшим образованием (горный инженер). «Он богат, но ведь уважает меня. Я беден, но могу и не продать свою рабочую силу», — так он решил, и тешиться сознанием этого могущества было поначалу приятно. Договорились, что Чечёлов будет сторожить этот склад с восьми часов вечера до восьми часов утра.
— Спать будете вон в той будке, — сказал лесоторговец, водя его по территории с самомнением собственника, который еще одному рабу определяет обязанности. – Позавтракаете вместе с рабочими – и домой. Вы человек немолодой, эта служба как раз для вас. Вон там, от ручья, видите? – на стыке – там надо будет приколотить десяток штакетин: козы лазают, собаки. Ворота скоро привезем и навесим.
— А внутри склада нельзя переночевать? – с сомнением осматривая двухметровую будку, спросил Чечёлов.
— Там краски, лаки, цемент. Тепло ведь еще. Сегодня сказали, десять градусов тепла, — задушевно говорил пилорамщик, направляясь с ключами к автомобилю: странно, что он запер его даже на одну минуту.
— А зимой как? Там же нет розетки, обогреватель не включишь.
— Сделаем на этой неделе. Может, собаку дадим в помощь. Работайте.
Чечёлов, хоть и задумчивый, был польщен полной своей пригодностью в большом трудовом коллективе, заботу и попечительство о котором взял на себя этот холеный энергичный друг рабочих.
По шоссе с воем проносились автомобили: оно здесь делало излуку, и водителям было любопытно, что откроется за поворотом.
«Зачем мне собака? Ее же надо кормить…», — подумал Чечёлов и пошел обойти территорию. Пастушья сумка растет на бросовых песчаных буграх, и здесь ее было навалом; бурые головки клевера топорщились лишь там, где прежде лежали бревна, колеса, чурки: как бы оконтуривали их. «Это как в Аравии: где есть вода, там пальмы, лимоны, инжир, а где нет – только мимоза», — подумал он снова о постороннем. Автокран тоже стоял так давно, что пророс осотом. «За что они собираются платить деньги? – вдруг встревожился он, подозревая подвох. – Тут же ничего нет. А склад заперт».
Впереди было двенадцать часов праздного времени… К ночи похолодало. Горный инженер был в одном только свитере, с двумя бутербродами и термосом, который не держал тепло, шатаясь и постукивая в цилиндре, как худой поршень. В будке стоял только крохотный стол – опереть локоть и стул с деревянной спинкой. Одинарное стекло вверху было разбито, на наличниках валялись осколки и сухие мухи. Из такого помещения сразу хотелось на воздух, на волю, а при виде запущенной огороженной воли – в помещение, включить калорифер и пить кофе. «У других вахтеров есть цветные телевизоры», — печально и пока еще безучастно подумал Чечёлов, садясь на стул и уставясь в окно, за которым по всему пространству вплоть до глухой стены качался сухой пырей: когда он пучками растет сквозь растрескавшийся старый асфальт, картина немного странная: похоже на икебану.
Прошла томительная ночь. Непривычно было выходить в темень, такую полную, безграничную, что ограда не воспринималась как предел пространства, выходить с мыслью, что сюда могут, по мнению начальства, забраться в о р ы и именно с целью демонтировать и увезти кран. Употребленный столь странно, горный инженер Чечёлов наутро уже готов был скандалить и требовать прав (электропровод в будку, нары или раскладушку, доступ на склад), но к восьми часам прикатил из Ополья (90 километров от Радова) симпатичный парень лет двадцати пяти на шикарной гоночной машине – и Чечёлов немного присмирел и оторопел. Когда красная и гибкая, как горностай, машина въехала в пустой двор и парень вышел, аккуратно захлопнув дверцу, Чечёлов опять ощутил себя наемной рабочей силой, вполне бесправной среди умных и распорядительных бизнесменов. Парень не чинясь подал руку, но представился только по имени.
— Почему вас так странно назвали? – равнодушно спросил он, открывая цельнометаллический замок из тех, которые, чтобы войти, надо взрывать, но которые, тем не менее, на первом же морозце схватываются намертво: без паяльной лампы не открыть.
— Сто сорок человек на всю страну, — скромно похвастал Чечёлов.
Парень прошел внутрь сразу на второй этаж по короткой пыльной темной лестнице, и Чечёлов – за ним. Против удостоверений пилорамщика, внутри не находилось дорогих лакокрасочных материалов, все три комнаты без дверей были пусты, с оборванной электропроводкой, зато в одной стоял продавленный диван, в другой стол, обитый дюралюминием, а в третьей валялась увязанная пачка сосновых реек. С лестницы был вход через стальную дверь в большой темный гараж, и Чечёлов наконец понял, что ради гаража-то его и наняли. Мешки с цементом, груды металлолома, гармошки отопительных батарей свидетельствовали, что здесь предполагается устроить теплый автомобильный гараж или даже мастерскую, а комнаты отремонтировать и переоборудовать под магазин стройматериалов. Парень рыскал по «объекту» с видом гончей по следу, Чечёлов не пошел за ним в гараж, но когда тот наконец вернулся наверх, по-прежнему опрятный, хотя исследовал техногенное запустение, спросил:
— Как насчет розетку провести? В будке же холодно, зима настает.
— Я вам дам ключ, ночуйте здесь. Утром сдадите его мне или нашей сотруднице. Она вместо меня будет приезжать.
Чечёлов больше не возражал, как профсоюз не артачится, если достигнут компромисс и руководство согласилось улучшить быт рабочих.
Парень отстегнул плоский ключ от склада, добавил еще один – от наружных ворот гаража.
— Так ведь я сейчас ухожу, — заикнулся Чечёлов.
— Да ладно, берите, это дубликат. Восемь уже есть?
— Есть.
— До завтра.
Он протянул руку, как профессор ассистенту, который больше не нужен.
Во дворе одеревенелый от недосыпа Чечёлов с притупленным восхищением огладил крышу и ветровое стекло машины: это была спортивная модель «шевроле». Непостижима уму была контактивная связь местного пилорамщика с его двумя иномарками и этого молодого красавца из соседнего города, который вроде занимался совсем другим делом. Было похоже, что новые капиталисты уже поделили сферы влияния, пока Чечёлов только начинал жить, но свою часть дела он исполнил и с легким сердцем теперь отправлялся завтракать и досыпать.
Он был умный человек с высшим образованием, но пошел на эту работу, потому что и пилорамщик, и предприниматель из Ополья отнеслись к нему не только с видимым уважением, но даже предполагая (со временем) его долевое участие. Какое вроде бы дело значительному бизнесмену до мелкой сошки и неудачника Сосипатра Чечёлова? Но в первую неделю его разбирало острое любопытство и чувство собственной сопричастности. Пилорамщик Кирилл Николаевич Корнбаум то и дело, проезжая мимо, останавливался и жал руку своему сторожу, опольский предприниматель Сергей на своем «шевроле» каждое утро здоровался и отсылал спать. Они до такой степени каждый допускали его участие в торговле строительными материалами и в автомобильном сервисе, что Сосипатр Чечёлов ненадолго поглупел, допуская, что с а м налаживает этот бизнес (а он, и правда, недавно только въехал в новую квартиру и обдумывал ремонт: в ванной не хватало зеркала, в спальне оторвались плинтусы). Следовательно, его и их устремления и заботы отчасти совпадали.
Но через несколько дней вместо вежливого холодного Сергея приехала Анастасия Корнухина. Чечёлова сразу и неприятно царапнули два обстоятельства: созвучие фамилий кукурузного дерева из Радова и кукурузины из Ополья, возникли излишние дополнительные смыслы. Это во-первых. А во-вторых, Анастасия Корнухина приехала на скромных серых «жигулях», взглянула на сторожа со строгим пристрастием, как бы даже недовольная, что он противу русского обыкновения трезв, и тотчас отобрала оба ключа.
— Но мне Сергей разрешил. Мне же надо где-то ночевать. К вечеру здесь уже никого нет, а ночи уже холодные.
— Сергей у нас больше не работает. Давайте ключи: в магазине материальные ценности. А спать будете в будке: там настил.
Она была даже в движениях по-женски экономна, машину притворила мягко, без хлопка и на крыльцо к сторожу взошла уже с протянутой рукой: мол, складская дверь распахнута напрасно, материальные ценности пропадут, и нечего красоваться на ступеньках, мог бы сойти наземь. Чечёлов опять слегка, но уже по-иному оторопел и присмирел, потому что, по его убеждению, ободранный автокран без приборной доски, куча лома в гараже и пустые комнаты в цементной крошке не являлись материальными ценностями. Но ключ вернул. Намечалась уже некая конкурентная борьба и новое перераспределение собственности, и всё это — в одну неделю. Анастасия Корнухина брезгливо потянула носом воздух, как бы убеждаясь, что сторож пьян и доверия не внушает, скрылась на лестнице и демонстративно притворила за собой дверь. Чечёлов остался на крыльце додумывать происшедшее. Ее «жигули» были самые серенькие, ничем не примечательные, четвертой модели. Они тускло поблескивали на утреннем солнце, а двор в бурых оазисах засохшего клевера был пуст, как аравийские пески. Выходило, что штакетник он прибил и лазы от коз и собак заделал зря, только из благодарности, что его пустили ночевать на диване. Шли только четвертые сутки трудового договора, и Сосипатр Чечёлов ощутил, что вскипает, как переполненный чайник.
Он пошел на второй этаж – разбираться. Анастасия Корнухина (Кукурузина) озабоченно стояла посреди голой комнаты с диваном и смотрела на новенькую белую электрическую розетку, установленную всего лишь на вершок от пола и уже выдранную с мясом.
— Это вы? – строго спросила она, указывая глазами на розетку и как бы плюсуя это варварство к запаху алкоголя.
— Я пользовался вон той, та еще исправна, — разозлился Чечёлов. – И я трезв, вообще не пью…
— Не пьет телеграфный столб. А вы все пьете.
Собственную, по очертаниям спящего тела, вмятину по длине дивана Сосипатр Чечелов ощутил как тяжкий грех, потому что охранять хозяйское добро следовало всю ночь стоя, недреманным оком.
— Я не могу там спать. Там нет розетки.
— Вас нанимал Кирилл?
— Да.
— Он не имел права вас нанимать.
— Мне без разницы. У меня договор. Я вчера выкопал яму полтора метра глубиной, для ворот, – и ее тоже надо оплачивать.
Анастасия Корнухина, в очень цветной, почти клоунской куртке (и это контрастировало с ее властным и хмурым обликом) и в коротких брючках пошла по коридору строго посередине, чтобы не касаться стен, и вплыла в другой кабинет. Рыскала она почти так же борзо, как Сергей, но без заботы и тревоги на гладком лице. Напротив, с самодовольством, с чувством хозяйки замка.
— Объясняйтесь с ним, — сказала она. – Но здесь вам делать нечего. Здесь склад.
Чечелов понял, что его место на улице. Казалось, его вид свидетельствовал: он шпана, а вот она – правильный человек; свои правовые и имущественные отношения с Корнбаумом она еще урегулирует, всему свое время, а пока выметайтесь, гражданин сторож. На таком столе хорошо свежевать телят, но выставлять краски и лаки на продажу не годится; ножки придется красить.
Уходя завтракать и потом домой, возмущенный Чечелов думал, что, раз так, он, когда они завезут товар, непременно стибрит хоть одну банку половой краски: пол на собственной кухне совсем плох, перебрать бы не мешало и заново покрасить. В столовой он немного подождал Корнбаума, чтобы объясниться по поводу сложившейся ситуации, но тот, сказали мужики, сегодня уехал в Москву.
Ладно, в Москву так в Москву.
Но к вечеру Корнбаум не вернулся из Москвы. Не понимая своего статуса, Чечёлов все же поплелся на работу. Он понимал только, что его самого, наравне с этой запущенной территорией, богачи еще не могут поделить. Богатство было как-то связано со средством передвижения – автомобилем. Сергей на шикарной машине готов был нанять и платить хоть черту, Корнбаум с его двумя иномарками — нанимал и платил только полезному работнику, а строгая Корнухина, подсчитывая средства, уже сомневалась, а надо ли вообще платить пьянице-сторожу. Было очевидно, что его стоимость как рабсилы в несколько дней резко понизилась, Корнбаум слинял и отстранился, склад как «объект» отошел к этой сквалыге в юбке, а до него самого никому не стало дела: хочешь, работай, хочешь – нет. Предусмотрительно тепло одетый, Чечёлов хмуро затворился в будке, застелил нары, еще в первое дежурство сооруженные из досок и чурбанов, рваным одеялом и задумался. Если таким образом ему предлагают справить новоселье в Радове в новой неблагоустроенной квартире, выходит, ценят его невысоко: квартиру покинь, а ночуй на улице. Он боялся, что ему могут и вообще не заплатить, хотя трудовой договор с ним заключен. Если склад и будущий магазин оттяпала Корнухина, а территория и, может быть, гараж принадлежат Корнбауму, то перед кем ответствен он сам, Чечёлов? И пяти лет не прошло, как в стране объявили перестройку и капиталистический рынок, а вся молодежь уже за рулем, а его, пятидесятилетнего горного инженера, даже сверстник Корнбаум жалеет и называет «немолодым человеком». Что происходит, бляха-муха? Почему его списывают в утиль из-за того только, что он не рулит? Он бы рулил, но дайте заработать…
Осенняя ночь была бесконечна, как морок. Сжимая стальной шкворень, найденный под автокраном, Чечёлов чутко дремал на жестких нарах и навязчиво думал о сталинских лагерях полувековой давности: не могло быть, что все вернулось на круги своя, и он, только потому, что умен и образован, оказался, как и его предшественники, там же. Нет, возвращается-то он не в барак, а в собственную квартиру, следовательно, вертухаи и лагерная охрана над ним не властны, но все остальное совпадало: темная ночь, баланда грязной столовой, мужики на распиловке древесины, глухие заборы и сталкеры коты, которые, прежде чем войти, зорко осматривают метровый пырей и неподвижного сторожа на ступенях. К середине и без того короткой жизни ты в этой стране неукоснительно становился виноват, отвергнут и списан в утиль, с тем чтобы утвердилось новое старое уже бывшее. Ведь и полвека назад, когда объявились первые отечественные тракторы, ракеты и черные тарелки радиоприемников в каждом доме, четверть взрослого населения вдруг оказалась за колючей проволокой и на лесосеках. Неужели и теперь, когда появились красивые иномарки, жидко-кристаллические телевизоры и кокосы вместо прежней репы, всё опять обернулось тем же? Зачем ему этот опыт? Ведь его родители не сидели по тюрьмам, хотя и не процветали, потому что процвести в те годы было невозможно. Чечёлов вертелся с боку на бок, отчетливо представляя, будто через окно, надвинувшись и прикрывши глаза козырьком, сюда тупо всматривается вор и угонщик автокрана, решив, прежде чем красть, ухайдакать сторожа. Ужас заключался в самом допущении: комиссарам достаточно было скрипучей кожаной куртки, сапог с высокими хромовыми голенищами и нагана, а этим – автомобиля и ключа зажигания, чтобы устанавливать новый порядок, столь же непонятный богу и людям. Вот он был, Бог, — за порогом этой собачьей будки: ничего не знаю, ни во что не вмешиваюсь. Казалось, этот Бог констатировал: вчера в ручье, огораживая, ты видел гнилые останки – кошки, козы или собаки, — уже не понять, и ты таков же: падаль. Падаль – это то, что упало, отстой, донные отложения, крестьяне в избах и на огородах, а взвесь жизни, ее живчики, соколы, орлы и стервятники, ее вояджеры и эксплореры – за рулем на любых самодвигах. Автокран еще можно починить и обуть, он станет самодвигом, вот тебя и наняли его сторожить; ни на что другое ты уже не годен, упавший в отстой и на дно, ingeneur de mines. И в сотый раз повернувшийся с боку на бок Сосипатр Чечёлов начинал понимать, что к нему относятся плохо, что он излишне благодушен и сговорчив.
Он вставал и выходил за порог своей сторожки. Ночь, бескрайняя, глухая, наводила на мысль, что он один во всей вселенной, мало того – что он изначально одинок. Если бы хоть мерцали звезды, но звезды поздней осенью редки – из-за пасмурной погоды. Сосипатр Чечёлов стоял посреди двора и понимал, что он не просто благодушен, а и слабодушен, что если бы хоть была чертежная доска, выход в Интернет, ЖК-телевизор или хоть электричество и книжка детективов, то и ночью нашлось бы занятие беспокойному уму. Но в эту ночь, вновь сосланный беспощадной Кукурузиной на нары, он почувствовал, что, пожалуй, даже рыночные отношения в его случае не при чем, а что роль эту – сторожевой собаки – ему определили его же собственные родственники, тоже в большинстве механизированные: им требовался охранник их имущества – автомобилей. Они не могли ему, в прошлом горному инженеру, предложить эту роль впрямую, — во-первых, потому что не общались с ним, а во-вторых, потому что имели гаражи, но кто сказал, что они считали гараж и сигнализацию достаточной мерой против воров? Естественно, что, беспокоясь о своем добре, они – в переносном смысле – нанимали бедного родственника для своих нужд. На Востоке это сплошь и рядом – почитайте жалобы какого-нибудь Ходжи Насреддина, Мухтара Ауэзова или Джелаладдина Руми. Да что далеко ходить за примерами в седую древность? Почитайте хоть эпопею Бруно Ясенского о социалистическом строительстве в Фергане или Айбека «Священную кровь». Восточные брюхатые менялы любят унижать своих тощих, а часто и холостых – по бедности – родственников, пируя у них на виду за жирным пловом (и чтобы бараний жир стекал по пальцам). И вот они нашли его, своего русского Ходжу; и если мужчины, из мужской солидарности, пытались еще как-то смягчить хищнический наем рабсилы допущением мягкого ночного дивана или договором с подписью и печатями, то Кукурузина такие экивоки сочла уже излишними: вот твое место,- указала она, — на коврике у порога!
«Но ведь работают же люди и ночью, и немало. Ведь почти за каждой дверью нынче – вахтер, охранник, сторож, консьерж, – пытался утешиться Сосипатр Чечёлов, сквозь непроглядную ночь вслушиваясь в бреханье далекой собаки, своей сослуживицы.- Ведь вот и Иосиф Сталин любил по ночам с друзьями руководить страной, и Федор Достоевский – своих ненормальных героев в страсти рядить и в картинных сценах между собою сталкивать». Но отставной горный инженер тотчас же осознавал, что до подобных великих личностей, предпочитавших ночной образ жизни, он не дотягивает – по заурядности натуры и отпущенных сил. И осознавал также, что все его родственники, даже, пожалуй, и двадцатилетние тоже, спят сейчас в своих мягких кроватях под атласными одеялами и смотрят цивилизованные сны, навеянные рабыней Изаурой или очередным очкастым школьником. И он понимал, что, конечно, можно и ночью жить и работать, что даже и в животном мире есть совы, нетопыри или, скажем, гиены, но что доброй славой эти полуночники точно не пользуются даже среди своих.
Было довольно ветрено, ветер с нахлестом швырял снежную крупку, и она шелестела в сухой траве с цинковым призвуком. К четырем часам утра сторож пустынной ночи, складских помещений и будущей автостоянки понял, что над ним поиздевались. Не с этого следовало начинать обживаться в новой квартире на новом месте. Обживаться следовало с поиска дневной работы, обычной, с 9 часов утра до 6 часов вечера, и с обычного пионерского режима: подъем с утра под звуки голосистого горна, который есть обычный аналог петуха для городских детей, затем бодрая зарядка под задорные хохмы «Бригады У» на радио «Европа-плюс», чистка зубов, коллективистский завтрак с овсянкой или пшенкой и душистым кофе. Так поступают почти все зверьки и птички и девяносто девять процентов людей: просыпаются с солнцем, бодрятся и что-либо производят, пока не устанут к вечеру. А бодрствуют по ночам только дураки и больные.
Сосипатр Чечёлов умел признавать ошибки и что способен промахнуться. Поэтому утром, когда Кирилл Николаевич Корнбаум опять заглянул справиться о своем добре и поздороваться с наемным работником, заявил ему, что увольняется.
— Да ладно вам! — примирительно заявил Корнбаум. – Ночуйте внутри на диване. Она погорячилась… Куда вам уходить? Сами ведь знаете, как нынче с работой в городе. Со временем оборудуем и будку, утеплим гараж и разместим здесь строительную технику. Я уже договорился с подрядчиками, им тоже удобно держать машины в одном месте. И с лесопилки всю технику сюда переведем. Оставайтесь, чего вы…
— Нет, — твердо заявил Чечёлов, пораженный, что лесоторговец впервые обратился к нему на «вы» и с упрашиваниями. Оказывается, в социально-родственной, капиталистически-социалистической взаимосвязи его котировки сразу же поползли вверх. Оказывается, он им нужен, этим, которые из Ополья, Радова, Москвы и Логатова в пять лет быстро поделили собственность и рабов и активно занялись благоустройством. Но, даже уверенный, что через год ограда здесь будет бетонная, ворота железные, а замки цифровые и магнитные, Чечёлов ничуть не воодушевился: его-то участие в этом благоустройстве и процветании оказывалось ничтожным. И даже как будто просматривалась обидная предпосылка: ага, ты квартиру в собственность получил, так вот постереги-ка улицу и обочину проезжей дороги. Какой ты инженер? Ты сталкер. Как только запущенные окрестности Радова нашими усилиями будут облагорожены и процветут, как вишневый сад, ты пойдешь в отвал, в пустую породу, в донные отложения, ты станешь падалью. Что, думаешь, мы тебя за руль усадим? Ага, держи карман шире! «Кто едет, тот и правит, поехал, так держись».
— Я с ней сегодня переговорю, — пообещал Корнбаум, имея в виду Анастасию Корнухину, садясь в свою «тачку» и выруливая на шоссе.
Чечёлова опять поразило, что Корнбаум даже мысли не допускает, что его работник все же уйдет, и вовсе не из-за плохих только условий труда, а по принципиальным соображениям. Возвращаясь домой, он щурился на холодное яркое солнце, брызжущее из-за волокнистых снежных тучек, и прикидывал, следует все же вытребовать плату за эти несколько бессонных ночей, или всемогущее дневное светило и правильный распорядок жизни и без этой лишней склоки покроют его убытки?
8 января 2010 г.
