Положив трубку, Ерофей стал ходить из угла в угол. За полчаса он выкурил несколько сигарет подряд. Кровь приливала к томящемуся от тревожного ожидания сердцу. «Что-то подобное со мной уже было», – подумал он, подойдя к окну. На улицах загорались фонари, окрашивая янтарным цветом верхушки деревьев. Сквозь небесную темень проникали бледные, словно вырезанные из бумаги, звезды.
Он открыл окно. В комнату подул теплый, еще не остывший от дневной жары ветер. Справа от окна, за дубовой аллеей, ажурной гирляндой лампочек ярко засветился колпак здания железнодорожного вокзала, похожий на большую, перевернутую вверх дном чашу. Чуть дальше в голубоватой темени протяжно загудел тепловоз. Огромным, как глаз циклопа, прожектором освещая перед собой железнодорожный путь, он тянул за собой пассажирские вагоны, тускло блестевшие в темноте грязно-желтыми окнами. К карнизу окна, где он стоял, порывистым ветром пригнуло ветку рябины с листьями, покрытыми густой, болезненной желтизной. Он сделал шаг назад. Дрожащая от ветра ветка отогнулась назад, оставив на паркете несколько сухих листочков. Ерофей, нагнувшись, достал один из них, растер ладонями, и еще раз подумал: «Что-то подобное со мной уже было». Ах, да! Ему девятнадцать лет. Поезд «Свердловск – Москва». Железнодорожный перрон, где от людской толчеи яблоку негде упасть. Редкие штатские и плотная, зеленая масса демобилизованных солдат. Демобилизованных, или, в просторечии, «дембелей» отличить от столпившихся на перроне гражданских легко – по сбитым набок пилоткам, пьяным глазам, солдатским ремням, приспущенным ниже пупка, и сапогам «в гармошку». На вокзале Ерофей купил томик Толстого – роман «Воскресенье». Будет что перед сном почитать. Что дальше? Плацкартный вагон. Давка у входа. Чемоданы. Мешки. Рюкзаки. Узлы. Ругань. Мат. Купе, где на нижних полках уже устраивались пожилой с обильной сединой на голове человек и молодая, полнотелая, с широким лицом и большими серыми глазами женщина. С нею четырех-пятилетняя девочка с бледным болезненным лицом, остреньким носиком и такими же, как у мамы, серыми с лихорадочным блеском глазами.
Поезд трогается. Кондуктор разносит белье и одеяла. Ерофей стоит в проходе, ожидая, когда женщина застелет пастель и уложит девочку. Мимо купе снуют демобилизованные, бросая жадные взгляды на женщину. Пахнет солдатским потом, вином и еще чем-то отвратным, чем могут пахнуть только железнодорожные вагоны.
Ерофей залез на верхнюю полку, лег, подоткнув под голову подушку, и приготовился читать.
Тем временем поезд набирал скорость, гулко стуча колесами, подскакивающими на чугунных скрепах между рельсами. Кондуктор разнес чай. Пожилой быстро уснул. Женщина и девочка о чем-то друг с дружкой ворковали. Ерофей закрыл глаза, готовясь ко сну, но через секунду открыл их – в соседнем купе у «дембелей» появилась гитара. Кто-то быстро настроил ее и гнусавым голосом запел известную в криминальном мире песню «Доля воровская». Песня состояла из нескольких совершенно нелепых по смыслу, бессвязных и откровенно неряшливых по грамматике строк. Некоторые из них Ерофей запомнил.
«Зачем я родился под забором? –
выводил чей-то голос под неудачно подобранные аккорды.–
Черти окрестили меня вором.
Мать родная назвала Романом,
А друзья прозвали наркоманом.
В Тибилиси воровал я часто.
А в Батуми заложили гады.
И теперь пишу тебе, родная:
Вот какая доля воровская».
Затем следовал постоянно повторяющийся рефрен:
«Доля, доля, доля, доля, доля,
Вот какая доля воровская».
И, пожалуй, вся песня. Ерофей понял, что заснуть не удастся, и решил, как, наверное, и все пассажиры вагона, потерпеть, когда поющим надоест петь, чтобы хоть на часок сомкнуть глаза. Но не тут-то было. «Дембеля» продолжали петь, не уставая, раз за разом, как заведенные, повторяя одни и те же слова. Так продолжалось час или два кряду. Женщина на нижней полке время от времени мерила температуру больной дочери, прикладывала ко лбу холодный компресс, бегала за чаем. Несколько раз она подходила к поющим и мягко просила:
– Мальчики, можно потише. У меня больной ребенок. Пожалуйста.
На некоторое время в «пьяном» купе замолкали. Но не проходило и двух-трех секунд, после того как женщина возвращалась, кто-то, грязно выругавшись в ее адрес, начинал заново:
«Доля, доля, доля, доля, доля….»
– Скоты, – проговорила женщина.
«А вот это вы зря, – подумал Ерофей. – Лучше не дразнить этих негодяев».
Из соседнего купе послышался звон разбитой бутылки. Началась пьяная драка – возня, хрипящий мат, треск рвущихся гимнастерок, чей-то молящий голос:
– Курд, я прошу тебя, не надо! Оставь его! Я прошу тебя, Курд!
Ерофей, тяжело вздохнув, сел на полке. Посмотрев в проход, он увидел, как тот, кого называли Курдом, высоко поднимая ноги, бил по голове согнувшегося в углу бокового места солдата. Несколько человек держали его сзади.
– Не надо, Курд, я тебя прошу! – продолжал просить все тот же тонкий голос.
– Пусть эта сука идет за вином! – орал Курд. – Иначе я ему задницу порву! Поднимайся, падла!
– Где же я тебе сейчас вино возьму? – плачущим голосом отвечал тот, закрывая руками голову.
– Не спрашивай, сука, где! – продолжал орать Курд. – А иди и ищи! Не спрашивай, а иди! Понятно?
– Да, – пробубнил юноша. – Щас пойду. Только ты не бей меня.
Курд повернулся вполоборота в сторону Ерофея, только тогда тот сумел его разглядеть. Это был высокорослый, худощавый молодой человек, с несимметричной сравнительно с узкими плечами большой головой, рыжеволосый, с огромными, навыкате, залитыми кровью глазами.
– Ты не спрашивай, а иди и ищи! – продолжал кричать он, склонившись над своей жертвой, как долговязый удав над застывшим от страха кроликом. – Не спрашивай, а ищи! Понятно, тварь?
«Жертва» Курда, коротко стриженый юноша, в полусогнутом состоянии скатился с места и под общий хохот бросился в сторону тамбура.
Ерофей лег, краем глаза посмотрев вниз. Женщина, все это время пытавшаяся успокоить плачущего ребенка, нетерпеливо пожимала руки. В конце концов, не выдержав, она подошла к соседнему купе и уже в приказном тоне проговорила:
– Сейчас же прекратить это безобразие! Сколько раз надо вас просить? У вас совесть есть?
– У нас для тебя есть кое-что другое, – ответил чей-то насмешливый голос. – Хочешь попробовать?
« Сейчас все начнется», – подумал Ерофей.
В купе вошли трое: первым был Курд, вторым – обладатель тонкого, миротворческого голоса, атлетически сложенный крепыш с такими же, как у Курда, выпуклыми, но только не красными, а голубыми глазами, третий, невысокого роста юноша, по виду кавказец, встал, переглядываясь по сторонам, в проходе.
– Ты смелая женщина, – сказал Курд, садясь рядом с женщиной, крепыш сел напротив, подвинув пожилого к стенке. – Посмотри, весь вагон притворился, что спит, а ты бодрствуешь.
– Как дежурная по вагону, – ухмыльнулся крепыш, вперив масляные глаза в большую грудь женщины.
« Грош мне цена, если я это так оставлю», – подумал Ерофей, свесив ноги с верхней полки.
Он спустился вниз, прихватив с собой том Толстого, и сел рядом с крепышом. Трое демобилизованных с изумлением посмотрели на него. Никто из них, по всей видимости, даже не предполагал, что в этом тихом, как морг, вагоне, где «гулял дембель», а все остальные должны притвориться спящими, есть кто-то живой. И этот живой, еще юноша с маленькими, как у девочки, ямочками на пухлых щеках, набрался смелости спуститься вниз и сесть между тремя сильными молодыми самцам. Женщина с легким, неприметным вздохом облегчения посмотрела на Ерофея. Ему, кстати, уже исполнилось девятнадцать лет, но на вид все давали не больше семнадцати, а книга, которую он сейчас открыл перед собой, придавала его лицу еще больше детскости.
– Ты кто такой, друг? – первым нарушил молчание Курд.
Было где-то между часом и двумя после полуночи. Поезд набрал максимальную скорость и, грохоча колесами и рессорами, плавно скользя по зеркальным рельсам и не сбрасывая скорость на крутых поворотах, одолевал территорию черных лесных массивов и синих озер, нырял в глубокие тоннели и выскакивал, как снаряд из длинного ствола самоходной пушки. Возможно, он шел с нарушением графика, и поэтому спешил, сотрясая пространство зычными сигналами. При холодном свете выглядывающей из-за туч луны он напоминал льющийся, как вулканическая магма, поток метала, попавший в канву железнодорожной колеи. Ветер задувал в полуоткрытые окна вагонов мокрые листья, сор и крошечные горошинки почек.
– Я человек, – ответил Ерофей, подняв глаза на Курда.
– Кто ты ей? – спросил он, глазами показав на женщину.
– Знакомый, – ответил Ерофей.
Курд, многозначительно переглянувшись с крепышом и остановив на Ерофее тяжелый взгляд, сказал:
– Надо поговорить. Пойдем.
Они пошли в сторону тамбура, крепыш и третий направились следом. Остановились у двери кондуктора – она была плотно заперта. Видно, поймав взгляд Ерофея на ручку двери, Курд сказал:
– Можешь туда не смотреть. Это я его запер там.
– Зачем? – спросил Ерофей.
– Много вопросов, – сказал он, метнув взгляд на крепыша.
Локтевой частью руки тот обхватил Ерофея за горло и, прижав голову юноши к груди, с силой придавил на кадык.
– Пусти, – прохрипел Ерофей, тяжело дыша. – Что вам от меня надо?
– Нам надо, – сказал Курд, приблизив к нему красное лицо, – чтобы ты здесь стоял и не дергался. Ясно?
– Да.
– Дернешься – придушим до смерти. Мы уже троих здесь завалили. Это ясно?
– Да, – ответил Ерофей.
– Отпусти его, – сказал Курд крепышу. – Он уже синеет.
Железная хватка разжалась. Все трое незаметно ушли. У Ерофея кружилась голова, в ушах гудело, горячо, словно обожженное изнутри, ныло горло. Он дернул на себя планку окна, в лицо подул холодный ветер. Спустя некоторое время подошла женщина. Он не смотрел на нее, но знал, что это она. Ерофей по-прежнему тяжело дышал. Он чувствовал, как гулко стучит сердце, намертво скованное страхом. «Нет, это не «гуляющие дембеля», – подумал он. – Это убийцы».
– Что будем делать? – спросила женщина.
– Пока не знаю.
– Я боюсь за ребенка, боюсь, что они и с ним могут что-то сделать.
Ерофей молчал. Женщина, учащенно дыша, переступала с ноги на ногу.
– Они идут сюда, Курд и эти двое, – шепотом быстро проговорила она. – Я попробую их отвлечь, а вы, я умоляю вас, посидите с ребенком.
Ерофей кивнул.
Когда за ними хлопнула дверь в тамбур, Ерофей направился к своему купе. Сравнение вагона с моргом, вернее, с моргом на колесах было как нельзя точным. Люди в нем действительно спали, но не так, как обычно – похрапывая, ворочаясь и сопя, а каким-то глубоким летаргическим сном – не шевелясь, не издавая ни звука, застыв, точно замороженные, замерев в одной позе, в той, в которой их застал сон. Курд был не прав – никто не притворялся, что спит, никто не испытывал никакого страха перед взбесившимися демобилизованными солдатами. Это было видно по широко и некрасиво открытым ртам, выброшенным в проход рукам, висящим с верхних полок простыням, скомканным в ногах одеялам. Но от этого было не легче. То оцепенение, которое испытывал Ерофей, с каждым шагом только усиливалось. Поезд продолжал мчаться вперед, делая порой рывки, порой шатаясь из стороны в сторону, в стаканах на столиках, как колокольчики, звенели чайные ложечки, в окна, словно от смерча где-то недалеко, залетали ошметки сырой земли, куски коры, щепы и гудящие от холода, сломанные ураганным ветром ветки деревьев. А люди продолжали крепко спать, словно лежали не на трясущихся полках, а в уютных кроватях домашних спален. «Нет этот поезд не прост, – подумал вдруг Ерофей, пробираясь к купе с больной девочкой. – Он живет какой-то своей жизнью. Еще в Свердловске он был отцеплен от всего мира, и до самой Москвы будет мчаться, отторгнутый и независимый, как выброшенный из траектории движения астероид».
Добравшись до купе, он увидел девочку, облегченно вздохнул и спросил:
– Как ты себя чувствуешь?
– У меня нет больше температуры, – ответила она.
– Это хорошо.
Девочка сидела в углу полки, подтянув к груди узкие коленки, и маленькими, как тлеющие угольки, глазами смотрела перед собой.
– Где мама? – спросила она. – Куда ее увели эти дяди?
– Она сейчас придет, – ответил Ерофей. – Я сейчас пойду за нею.
– Правда?
– Да.
– Она задерживается?
– Похоже.
– Мне очень не понравились эти дяди.
– Мне тоже, деточка. Но потерпи. Она сейчас придет и будет все время с тобой.
– Ладно. Только возвращайтесь быстрей.
Ерофей быстро пошел назад. Он уже знал, что делать.
Массивная металлическая дверь в тамбур еще раз хлопнула. Снова появилась женщина. Она подошла к нему и спросила:
– Как девочка?
– Ждет вас.
– Что же нам делать? Я уже уступила им один раз, – со слезами, клокочущими в горле, сказала она. – Вы придумали что-нибудь?
– Да, – решительно ответил Ерофей. – Берите девочку и уходите отсюда. Найдите место в одном из первых вагонов. Желательно, в общем, где много народа.
– Вы думаете, они не придут туда?
– Не придут. Демобилизованные размещены в хвосте поезда.
– Хорошо. А вещи?
– Я их сам принесу. Не теряйте времени. Они могут появиться в любую минуту.
Женщина быстрым шагом прошла к купе, и спустя минуту, взяв на руки ребенка, вернулась. Поравнявшись с Ерофеем, попросила:
– Откройте двери.
Ерофей, придерживая дверь, пропустил их перед собой.
Она вышла в тамбур.
Выждав немного, он вернулся к себе, собрал вещи и отправился за ними. Нашел их в третьем вагоне поезда. Вернее, не нашел, а угадал, поскольку в вагоне было жарко, а они, женщина и ребенок, с головой укрылись теплым одеялом. Когда он прикоснулся к женщине, она сдернула с головы одеяло и посмотрела на него.
– Это я, – тихо сказал Ерофей. – Вы не бойтесь. Я вещи принес.
– Положите сюда, – сказала она, показав рукой вниз на свободное место между постелью и столиком, и снова закрыла лицо.
Сделав всё, Ерофей ушел.
Идти назад было чуть легче – поезд, подъезжая к какому-то крупному городу, заметно сбавил скорость, и переходить из вагона в вагон, ступая на угрожающе качающиеся листы железа, было не так опасно, как совсем недавно, когда на крутых спусках поезд набирал максимальную скорость.
Войдя в свой вагон, Ерофей опешил – «морг на колесах» медленно оживал. Вагон гудел, как встревоженный пчелиный улей. Проснулся и сосед по купе, тот самый пожилой человек, которого разбудить, казалось, нельзя было даже с помощью пушечного выстрела.
– Вы проснулись? – спросил у него Ерофей.
– Да, – ответил тот. – Говорят, что здесь такое творилось! Вы ничего не слышали?
– Нет. А вы? – не без иронии спросил Ерофей. – Что вы слышали?
– Говорят, что демобилизованные учинили здесь настоящий погром. Есть убитые и раненые. Как на войне. По дистанции вызвали военный патруль и несколько нарядов милиции, чтобы успокоить их.
– Да? А где он, этот патруль?
– Минуту назад был здесь. Говорят, что и в соседнем купе каких-то горячих парней под белые ручки взяли. Вот она, какая веселая жизнь – ехали домой, а там – конвой. Кстати, а где эта женщина, та, что с ребенком была?
Ерофей пожал плечами:
– Не знаю. Наверное, уже сошла.
– Крепко же вы, друг мой, спали, – улыбнулся пожилой человек. – Я, признаться, в молодости тоже любил поспать. Однажды меня за этот грех чуть с работы не выгнали. Помните, всякие-разные компании борьбы с «зайцами» и прочим животным миром в андроповские времена?
– Помню. Но я никогда никуда не опаздывал, – сухо ответил Ерофей.
– Это вы молодец, – продолжал говорить пожилой. – А я, братец мой, коль задам храпака, не проснусь, хоть мни бока. О, глянь-ка, опять в рифму получилось.
За окнами стремительно светлело. Огненный диск луны высветил небо над черным контуром леса.
– Долго еще до Москвы? – спросил Ерофей.
– Долго. Часа три, не меньше.
– Значит, можно немного поспать?
– Это святое. Я, пожалуй, тоже кемарну. Вот только за чаем сгоняю.
Ерофей взял со столика томик Толстого, смахнул с обложки пыль, и открыл сразу на седьмой странице, куда кто-то вложил в качестве закладки зеленый, еще свежий, пахнущий лесом, идеальный по форме рябиновый лист. «Откуда он взялся? – с какой-то неосознанной грустью подумал он. – Ах, да! Его вложила больная девочка. Она так решила отблагодарить меня за то, что я не оставил их в беде. Маленькая, милая глупышка! Она еще не знает, что мы только поименованы так – мужчины. На самом деле мы другие – смельчаки, когда нам ничто не грозит и жалкие трусы, когда надо проявить мужество, и больше всего на свете боимся крови и боли. Как дети и женщины. Как все. Нет, деточка, мне не удалось отвести от вас беду, слишком велико было зло, слишком мало было одного моего желания, чтобы остановить ее. Вот почему, когда твоя мама подошла ко мне и спросила: «Что будем делать?», я ответил: «Пока не знаю». Она спрашивала у меня, как спрашивают у самых близких: у друга, родного брата, – словом, у своего. А я боялся повернуться к ней и посмотреть в глаза, потому что мне стыдно было моего страха».
Ерофей почувствовал, как что-то защекотало в глазах, как к глазным оболочкам потянулись горячие и вязкие, словно замешенные на клею, слезы. «Нет, нет, девочка, тебя спас не я – тебя спасла твоя мама, – продолжал он. – Спасла, решившись пойти на унизительную жертву. А я стоял у запертой двери проводника вагона и, как заяц, трясся от страха. Да, так. Или, может, не совсем так. Я попробовал преодолеть этот первобытный страх – тщетно. Он, страх, заполнил меня всего – с ног до головы, я был словно упакован внутри него, как бабочка в коконе, как ящерица в рыхлом песке. Единственное, что пришло мне тогда в голову – это помочь вам бежать, бежать из этого вагона, который в эту ночь, казалось, посетил сам дьявол в образе рыжего Курда с красными, ненасытными, незнающими жалости глазами маньяка».
В это время пришел сосед по купе.
– Эге, – проговорил он, посмотрев снизу вверх на Ерофея. – Вы плачете?
– Пустяки, – отвернувшись от него, ответил Ерофей.
– Не пустяки, – спокойно пробасил снизу сосед. И вдруг неожиданно для Ерофея добавил: – Зря вы так себя корите. Вы сделали все, что могли.
– Что? – вскрикнул Ерофей. – Повторите, что вы сказали!
– Я сказал, что вы понапрасну себя бичуете, что вы….
– Выходит, вы все это время не спали? – перебил его Ерофей.
– Да. Не спал, – ответил тот. – Уснешь тут.
– Притворялись? Зачем?
– Боялся получить пику в бок.
– И вы знаете, что произошло в вагоне, все, что они сделали с этой женщиной?
– Да. То есть я могу предположить, что это, скорее всего, было.
Ерофей спустился вниз, сел перед ним и стал внимательно смотреть в лицо странного собеседника. Ему было, примерно, шестьдесят лет. На одутловатом, розовом лице не было ни одной морщины. О пожилом возрасте говорили только полностью седые волосы и тусклые, с искорками постоянной тревоги зеленые глаза, уходившие вглубь глазного яблока тем дальше, чем пристальнее смотрел в них Ерофей.
– Не смотрите на меня так, – сказал он. – И вообще не говорите ничего обо мне. Я почти прожил свою жизнь и болен раком. Давайте поговорим о вас. Я увидел вас плачущим и понял, что это вы от унижения, которое пережили. Да?
Ерофей опустил голову.
– Не мучайте себя, – продолжал он. – В вашей жизни при той рефлексирующей совести, которой вы щедро одарены, с вами такое будет происходить частенько. Старайтесь быть сдержанным, не бросайтесь с головой в омут даже в тех случаях, когда только так можно что-то в жизни исправить.
– Почему? – тихо спросил Ерофей.
– Потому что ничего вы не исправите и сами погибнете. Признайтесь себе, что вы всего какой-то час назад были на волоске от гибели?
– Да. Наверное.
– Не наверное, а точно. Окажи вы им хоть какое-то сопротивление, ваш труп коченел бы сейчас на железнодорожной насыпи, а женщину, которую вы хотели спасти, насиловали уже не Курд с двумя подельниками, а целый взвод.
– Зачем вы мне это говорите? – спросил Ерофей.
– Затем, что я знаю этих людей – если они вошли в пьяный кураж, их может остановить только дуло автомата. И еще затем, чтобы вы, молодой человек, знали, что умереть легко. Кто ищет смерть, тот всегда ее найдет. Куда сложнее найти возможность выжить.
Глаза старика ожили, они стали ближе к векам, вытянувшись вдоль выцветших ресниц двумя полосками зеленых миндалин.
– И здесь, – добавил он, – не грех воспользоваться любым способом.
– Даже таким унизительным, который выбрали вы? – едко спросил Ерофей.
– Даже таким, – ответил собеседник, погасив взгляд.
Последние слова Ерофей едва услышал. За окном вагона сквозь иссиня-серую мглу застоявшейся ночи просачивалось белое молоко рассвета. Несколько раз просигналил тепловоз, сваливая грохочущий металл в гигантскую, как кратер вулкана, впадину, на противоположном возвышении которого уже играли первые зарницы восходящего солнца. Вдоль прохода между ячейками купе прошел патруль – офицер и несколько вооруженных автоматами бойцов. Офицер строевым басом громко материл железнодорожное начальство, продавшее билеты в вагоны, где были размещены «дембеля».
– Каждый год – одна и та же чертовщина, – говорил он, заглядывая в каждое купе и энергично маша руками. – Тысячу раз предупреждал: в «наши» вагоны гражданских не размещать. Никакой реакции – как об стенку горохом! А ты ходи потом, расхлебывай эту кашу!
– А что было в прошлом году? – спросил один из бойцов. – То же самое?
– А то как же! – продолжал басить офицер. – Четыре трупа да еще какую-то женщину чуть ли целой ротой поимели. А патрулировать поставили молодняк, которому мало того свистюлей дали, но еще и оружие отобрали.
– Ну и ну!
– Вот тебе и ну!
Голоса патрульных затихли. Поезд одолел впадину и на средней скорости шел по равнине, освещенной утренней зарей, пробующей наощупь замшелую землю робкими лучами просыпающегося солнца.
