Когда Ерофей приехал в «Орфей», застолье было в полном разгаре.
– Горячий привет честной компании, – сказал он, садясь на свободный стул.
– А-а, это ты? – протянул Мухин, тряся отвислым подбородком. – Петь, налей ему двести штрафных за опоздание. – О чем, бишь, я сейчас говорил? – добавил он, обращаясь к Кривошееву.
– О Сталине, – ответил тот.
Мухин окинул всех взглядом и сказал:
– Я, признаться, не очень жалую газеты, но сейчас читаю их прямо-таки запоем. Сколько же, братцы мои, темных пятен в нашей истории! Сколько скрытых от общества преступлений! А в тридцать седьмом, похоже, нашу страну посетил сам дьявол.
– Это точно, – в тон ему проговорил Шмигельский. – Именно дьявол. Сухорукий, с желтым от оспы лицом и с вонючей трубкой. К тому же грузинской национальности.
– Не перебивай, Петя, – отдернул его Кривошеев. – Пусть Леонид Иванович скажет.
– Пардон, господа-товарищи, – покраснев, ответил Шмигельский. – Продолжайте, Леонид Иванович. Молчу как убитый.
Петр Петрович уже изрядно выпил и, глупо улыбаясь, смотрел на Мухина
– Так вот тридцать седьмой и все последующие годы, – со скрытым пафосом продолжал тот, – войдут в нашу историю как годы кровавой инквизиции. Погибли миллионы невинных людей, среди них – пламенные революционеры, герои гражданской войны, известные военоначальники, ученые, поэты и писатели. Деспотизм Сталина и его опричников превратил жизнь в стране в нескончаемый кошмар. Подавленные страхом, люди перестали говорить в полный голос. Толпы обезумевших от лютой ненависти людей ходили с плакатами «Смерть врагам народа!». Но кто они были, эти самые враги народа? Любимчик партии Бухарин? Ученый с мировым именем Вавилов? Или колхозные бабы, уносившие в подоле пшеничные колоски?
В этом месте Леонид Иванович сделал паузу, оглядев всех блестящими от праведного гнева глазами.
– Что же получается, товарищи? – сказал он, снизив голос до келейного с подавленной хрипотцой шепота. – Выходит, врагом народа был….
– Сам народ, – вставил Кривошеев, заканчивая за Леонида Ивановича фразу.
– Это точно, – сказал Петр Петрович, разглядывая порожнюю рюмку. – Ни в бровь, а в глаз.
– Но какова в таком случае цена власти, руководимой отцом народов, – продолжал, вновь обретя голос, Мухин, – если за какую-то горсточку пшеничных зерен ссылали в Сибирь? Это же нонсенс!
– Увы, – выдохнул Иван Иванович Кривошеев. – Вы во многом правы. Только, пожалуйста, не ставьте знака равенства между Сталиным и советской властью. Сталин был не олицетворением, а искажением этой власти.
– То есть как? – вступил в разговор молчащий до этой минуты Николай Николаевич Санин. – Разве не Иосиф Виссарионович руководил в эти годы страной? Разве не под его руководством достигнуты успехи в развитии народно-хозяйственного комплекса и одержана великая победа?
– Успокойтесь, Николай Николаевич, – подчеркнуто вежливо ответил Кривошеев, бросив взгляд на позеленевшее от выпитого лицо Санина. – Да, он руководил государством, но успехи в экономике и победа в войне были достигнуты не благодаря этому руководству, а вопреки.
– Что? – усмехнувшись, спросил Санин. – Выходит, Сталин говорил одно, а мы делали другое – вопреки, как вы говорите, тому, что он говорил? Какая же здесь тирания? Это, скорее всего, демократия, или точнее, анархия, но никоим образом не тирания. При тирании, милый мой, и муха без указа сверху на котлету не сядет.
– Это точно, – вставил реплику окончательно опьяневший Шмигельский. – Только муха, согласно поговорке, садится не на котлету, а на…
– Помолчи, Петр! – еще раз отдернул его Кривошеев. – Напился – молчи. – И, повернув строгое лицо в сторону Санина, сказал: – Дело, Николай Николаевич, не в том, кто руководил тогда нашим государством….
– А в чем?
– Не перебивайте меня. Я вас не перебивал.
– Простите, – сказал Николай Николаевич, пожав плечами.
Он налил себе полную стопку водки и, одним молодецким движением опрокинув ее в рот, спросил:
– Так в чем же дело?
– Отвечаю, – строго, как опытный карточный игрок, зафиксировав колючий взгляд на переносице Санина, сказал Иван Иванович, – Несмотря на репрессии и кровавый беспредел, наш народ все-таки не растерял революционный дух, тот дух революционного романтизма, гражданского энтузиазма и творческого подвижничества, которые обусловили прогресс в народном хозяйстве и победу в войне. Сталин убивал большевиков, но ничего не сумел сделать с большевистским духом. Сталин мог расстрелять Бухарина и запретить его книги, но ничего не мог поделать с его идеями. Сталин обезглавил почти весь командный состав Красной Армии, но был бессилен подавить ее победный дух.
– Умненько, Иван Иванович, – сказал Леонид Иванович, обращаясь к Кривошееву. – Вот послушал вас, и как-то теплее на душе стало. И, честное слово, многое прояснилось. Я предлагаю выпить за этот победный дух. Не обижайтесь, Николай Николаевич, не будьте букой. Мы вас все любим. Петя, разливай по полной.
Шмигельский быстро, как расторопный официант, разлил водку.
– Я надеюсь, – продолжал Леонид Иванович, обратившись к Санину, – за победный дух нашего народа выпьете и вы, Николай Николаевич?
– Не откажусь, – ответил тот. – Это святое.
Молча выпили. Водка и тост «за победный дух» вызвали у всех прилив аппетита. По щелчку Шмигельского официанты принесли жаркое – шашлыки из телятины и осетрины, утопающие в ароматной зелени. Ерофей Игнатьевич дождался, наконец, обещанного Петром Петровичем «ягненка в сметане» – белое мясо с тонкой, легко отделяющейся кожицей, горячий бульон с кусочками мелко нарезанного картофеля и корками хорошо прожаренного золотистого хлеба.
– Ну, как эксклюзив? – спросил Петр Петрович.
– Вкуснятина, – не поднимая головы, ответил Ерофей Игнатьевич.
На одном дыхании покончив с «эксклюзивом», он взялся за шашлык, пахнущий теплой кровью и рейханом. Быстро насытившись, он посмотрел на сотрапезников. Леонид Иванович ел, прямо держа спину и голову; поглощая куски мяса, он задирал кверху подбородок, делая усилия широким, астматическим горлом, как анаконда, проталкивающая добычу в гигантский, полый желудок. Петр Петрович дремал, развалившись на стуле. Иван Иванович брал по кусочку осетрины из общего блюда, аккуратно разрезал их на несколько маленьких частей и отправлял их в рот.
– Иван Иванович, шашлык едят руками, – говорил ему Мухин. – Поверьте, руками вкуснее – на кончиках пальцев тоже есть миниатюрные органы обоняния и вкуса.
– Нет уж, увольте меня от этой пачкотни, уж лучше ножом и вилкой, – отвечал Кривошеев, подолгу пережевывая пищу.
– Какой же вы упрямец, – улыбался Мухин. – Всегда на своем настоите.
– Это он может, – вторил ему Николай Николаевич, лениво ковыряя вилкой в овощном салате. – Это у него, как видно, принцип.
– Какой принцип? – спросил Кривошеев. – Не понял вас.
– Как у всех газетчиков, – проговорил Николай Николаевич. – Говорить только то, что говорят все. Так легче доказывать свою точку зрения, проще аргументировать и настаивать на своем – делов-то!
– Ну, Николай Николаевич, дорогой мой, – сказал Мухин. – Это уже не принцип, а, скорее….
– Отсутствие принципа, – пробормотал сквозь дремоту Петр Петрович.
Лицо Кривошеева медленно покрылось бледностью.
– Вот они уж и побледнели, – вяло сквозь полуоткрытый, щербатый рот процедил Санин. – Это от гнева. А на что гневаться? Не очень ясно. Есть люди, у которых только одна точка зрения – модная. Модно ругать Сталина? Ругай. Модно его не ругать? Не ругай, оставь прах покойного вождя в покое. Народ прямо-таки изголодался по критике, адресованной верхам. И вот дали, наконец, выписаться, выговориться, и первый на прицеле – кто бы вы думали? – конечно, Сталин. И все кому ни лень давай трепать его за френч, дергать за усы, мазать в черную сажу. Нет, согласитесь, Иван Иванович, есть в этом что-то болезненное, патологическое, какое-то массовое помешательство. Но давайте задумаемся, кто мы с вами по сравнению с ним? Отвечаю: блохи да вошки. А он – фигура! Сталин делал историю.
– Скорее, антиисторию – не выдержав, возразил Кривошеев.
– Это демагогия, Иван Иванович. Не существует антиистории – это придуманное понятие. История, как фактологическая дисциплина, не признает антифакта. То, что вы называете «антиисторией», – это предмет для художественной литературы, а не для науки. Что ты об этом думаешь, Ерофей?
– Я? – Ерофей от неожиданности уронил вилку. – Я, пожалуй, согласился бы с этим. Но, по-моему, спор о личности в истории вечен как мир. И Сталин здесь не исключение. Он слишком велик, чтобы прихлопнуть его одним «Архипелагом». Вы, Николай Николаевич, говорите, что о нем пишут сейчас много. Может быть. Но написанного и опубликованного все равно мало, чтобы дать исчерпывающую оценку человеку, руководившему едва ли не третью земли. Да и возможно ли это? Не знаю. Разве что промежуточные оценки – не более.
– А вот вам и третья точка зрения, – воскликнул, пьяно улыбаясь, Леонид Иванович Мухин. – Ерофей Игнатьевич, вы центрист.
– Центрист? – спросил Шмигельский – Что это? С чем это едят? Расшифруйте, Леонид Иванович.
– Это значит и вашим, и нашим, – ответил за Леонида Ивановича Кривошеев. – Или ни вашим и ни нашим – один хрен. Ясно? Владимир Ильич Ленин предлагал таких вешать.
– Грубовато, – сказал Мухин.
Санин промычал что-то про себя и налил себе еще стопку. Ерофей, обращаясь одновременно к Кривошееву и Санину, сказал:
– Мне кажется, мы слишком политизируем нашу жизнь. Люди смотрят заседания съездов народных депутатов, как недавно сеансы Кашпировского. Смешно, конечно, но мне, Леонид Иванович, думается, что у нас весь народ такой – крайний радикал. Ему как раз центризма и не хватает, может быть, поэтому его и заносит, как машину в гололед, то влево, то вправо. Обратите внимание, что происходит сейчас – у всех на устах одно: перестройка, гласность и реформы, реформы, реформы. Складывается впечатление,
что мы живем не в стране с тысячелетней историей, а на пустой территории, где все надо начинать строить сызнова, с белого листа, с нуля.
– А, по-моему, – перебил его Николай Николаевич, – современные реформы приведут партию и страну в пропасть. Ты прав, Ерофей. Но не во всем. Мы не народ-радикал. Мы, скорее, народ-романтик.
– Вы что-то имеете против нынешних реформ? – спросил Кривошеев.
– Нет. Как можно, милостивый государь! – съязвил Николай Николаевич. – Мне все это очень даже нравиться. В особенности, эти.… Как их? Демократы ельцинского призыва – Гайдар, Бурбулис, Собчак, Шахрай и прочие. Как вы их находите, Иван Иванович?
– Я нахожу их добросовестными, широко образованными, знающими свое дело профессионалами, – ответил Кривошеев.
– А что? – проговорил проснувшийся Шмигельский. – Мне, например, нравится, как говорит Собчак – складно, с чувством и по делу. А вам, Николай Николаевич?
– Мне больше нравится водка с хреном, – пробубнил в ответ хмелеющий Николай Николаевич, добавив – Эх, вы, романтики!
– Да что вы заладили, Николай Николаевич! – повысил тон Кривошеев. – Романтики да романтики! Что вы хотите сказать?
– А то, что все с этой романтики начинается, – ответил Санин, – а заканчивается, голубчик, суровой действительностью.
– Я вам не голубчик.
– Тем хуже для вас, – продолжал Санин, неумело пряча злую ухмылку в складках толстых щек. – Вот погонят ваши кооперативы к едрене-фене, тогда-то и узнаете, что такое партия. Партия, друг мой, это – сила, одних членов аж пятнадцать миллионов. Вы ж только представьте, пятнадцать миллионов! Да она ж кого-угодно в бараний рог согнет, любого зверя проглотит и не срыгнет. Слыхал ведь, какой шорох навели в ЦК Узбекистана
– Ну, слыхал, – не сдавался Кривошеев. – Ну и что? Я тоже член партии с двадцатилетним стажем. Идет обычная, я бы сказал, плановая чистка партийных рядов.
– Э, нет, Иван Иванович, это не чистка.
– А что?
– Это, скорее, ломка.
– Ломка? – продолжал спорить Кривошеев. – Будь по-вашему, пусть будет ломка. Только скажите, кто сейчас кого ломает?
– А вот это вопрос, – повысил голос Николай Николаевич. – Очень даже острый вопрос, раз уж в партии такие вирусы обнаружились.
– Ломка, Николай Николаевич, – вмешался в разговор Шмигельский, чтобы как-то сгладить возникшую остроту, – это медицинский термин. Она бывает у наркоманов, когда их лишают дозы любимого зелья.
– Не дури, Петр, – проговорил Николай Николаевич, остановив на нем тяжелый, как у старого волка, взгляд. – Я о другом. Я говорю о борьбе, которая идет сейчас в партии, о борьбе, которая идет между истинными партийцами, партократами и плутократами. Идет борьба ни на жизнь, а на смерть. Я старик, Петр, но нюха еще не лишился. Чую, быть беде, и она не за горами. Мы, старые дурни, продуем все и помрем, а расхлебывать кашу будете вы, молодые. Я, голубчик, говорю все это потому, что мне, может быть, и жалко вас, у меня, дружок, у самого два сына твоего с Ерофеем возраста, Григорий и Матвей. Иной раз, как подумаю, что вас ждет, так, ей-богу, плакать хочется, и не просто плакать, а…
– Перестаньте каркать, Николай Николаевич, – перебил его Кривошеев. – Не так страшен черт, как его малюют.
– А вот про черта вы вовремя вспомнили, – сказал Николай Николаевич. – В самую точку попали. С ним, Иван Иванович, справиться будет куда сложнее, чем с телефонным правом и администрированием. Он некоторое время назад за умывальником прятался, а
сейчас по телевизору выступает. «Даешь реформы!», – кричит он, а рожки торчат, и никто это почему-то не видит, или делает вид, что не видит. Слепота!
– А вы видите? – спросил Кривошеев.
– Вижу.
– Образно как вы говорите! – с хмельной улыбкой сказал Шмигельский. – У меня, Николай Николаевич, в последнее время ужас как голова чешется, как раз в том месте, где должны быть рога. Что бы это значило?
– Голову, Петя, надо, мыть, – назидательным тоном сказал ему Мухин. – И как можно чаще. Иначе у тебя не только рога вырастут, но и блохи заведутся. Разлей еще по сто.
– Мне не надо, – сказал Санин, отложив в сторону свою рюмку. – Плохая водка, в горле стоит.
– Перебрали, Николай Николаевич? – участливо заглядывая ему в глаза, спросил Петр Петрович.
– Похоже на то.
– Оно и видно, если до чертиков договорились.
Громкий смех был ответом на остроумную фразу Шмигельского. Посетители ресторана повернули головы в сторону пирующих. С лепнины потолка оторвался кусочек глины и упал в бокал с шампанским, который держала перед собой пожилая дама с пышной копной рыжих волос.
– Черт! – воскликнула она, вставая и с испугом глядя на зашипевший бокал.
– Именно, – проговорил Николай Николаевич. – Я как раз о нем и говорю. А мне никто не верит. Слепота.
Николай Николаевич покачал головой, что-то про себя бормоча, затем, подняв розовую в редкой седой плеши голову и посмотрев на Ерофея, сказал:
– Один Ерофей у нас умный. Сидит и умные вещи говорит. Знаешь, Иван Иванович, что он мне сказал, когда в первый раз был у меня? – уже дружелюбно обратился он к Кривошееву. – Вы, говорит, Николай Николаевич, цены себе не знаете, вы, можно сказать, несете в массы свет знаний, и, самое занятное, жили б сейчас, говорит, Белинский и Гоголь, они бы в ножки вам поклонились.
– Правда? – спросил Кривошеев, скосив глаза в разные стороны.
– А то! – продолжал Санин, не обращая внимания на покатывающихся со смеху сотрапезников. – Вам бы, дескать, на лимузинах кататься по Лазурному Берегу, а вы в каком-то вонючем Адлере кости греете. Работаете, Николай Николаевич, денно и нощно, света божьего не видите, а ведь где-то и вас ждут прелестные кокоточки с васильковыми глазками и пухлыми ножками.
– Я этого не говорил, – краснея, сказал Ерофей.
– Говорил.
– Неправда. Про Лазурный Берег говорил, а вот про кокоточек вы сами присочинили.
– А про Гоголя с Белинским тоже я присочинил? А? Молчишь, центрист? Нечем крыть?
Ерофей опустил голову.
– Про Гоголя говорил. Но вполне искренне. Я и сейчас могу это…
Последние слова Ерофея потонули в очередном взрыве хохота. Пожилая дама с копной рыжих волос, вздрогнув, испуганно посмотрела на потолок.
– И всё это, то есть Белинский с Гоголем, – продолжал Санин, глядя на смеющегося тонкой фистулой Кривошеева, – ангелочки с лимузинами, обезьянки с попугайчиками и прочие прелести буржуазной жизни, – всё это, я спрашиваю, чего ради? Да денег ради! Я уж про себя подумал, что это – происки, Иван Иванович, то бишь происки империалистических акул. А он щерится: дескать, деньги не пахнут, были взятками, а теперь бонусы, и баста! Я – ему: а как же, мол, Белинский с Гоголем на это посмотрят? Небось, в ножки кланяться не будут? А? Ну, отвечай, Ерофей, что молчишь?
– Они бы вам больше дали, – улыбнулся Ерофей.
– А прокурор еще больше, – сказал сквозь смех Николай Николаевич. – Ты это хочешь сказать, милый человек? Спасибо на добром слове.
– Вы меня неправильно поняли, Николай Николаевич, – дождавшись паузы, сказал Ерофей. – Я имел ввиду совсем другое.
– Что, что ты имел ввиду, молодой человек? – спросил Санин.
– А то, что в ту эпоху издатели получали значительно больше, чем сейчас, – ответил Ерофей.
– Ничего удивительного – они все были частными, – сказал Мухин. – А у нас они государственные. Правда, Николай Николаевич?
– Не знаю, – ответил тот. – Говорят, в Москве уже появились кооперативные издательства. Что ты об этом слышал, Ерофей?
– Нам, согласно закону о кооперации, разрешено печатать только рекламу, – ответил Ерофей. – Плакаты, буклеты и прочее. Я потому и бросил это дело. Хлопот полон рот, а в кармане ни гроша. На торговле зарабатываешь больше. Кстати, совсем забыл. Я еще не раздал вам конвертики с денежками.
Ерофей Игнатьевич полез в нагрудный карман и вытащил четыре плотно запечатанных конверта. Обойдя вокруг стола, он передал их сотрапезникам. Кривошеев и Мухин,
оглядываясь по сторонам, быстро спрятали их внутри костюмов. Николай Николаевич, криво улыбаясь, пощупал конверт жирными пальцами.
– Пухленький – сказал он и, сложив его вдвое, сунул в брючный карман.
Шмигельский повертел в руках свой конверт и, посмотрев на Ерофея Игнатьевича ясными голубыми глазами, спросил:
– Все ровно?
– Как в аптеке, – ответил Ерофей Игнатьевич.
Подошел официант и предупредительно спросил:
– Что-нибудь еще?
Шмигельский повернулся к Мухину:
– Как, Леонид Иванович? Может, еще поллитровочку на посошок?
– Я не против. А вы, Иван Иванович?
– Я считаю, что пора закругляться. Николай Николаевич уже лыка не вяжет.
– Это вы обо мне? – раскашлявшись, спросил Николай Николаевич – Кхе.… Это почему же я лыка не вяжу? Кхе, кхе, кхе.… Очень даже вяжу. И все вижу. Кхе… Я вам только кажусь старым одуванчиком, братцы мои. Только кажусь, Иван Иванович, потому что у вас всех обман зрения. Вы все думаете, что я вас всех, так сказать, презираю. Это, Леонид Иванович, обман зрения… Кхе.… Все как раз наоборот.
– Что вы хотите сказать? – строго спросил Кривошеев.
– А то, что я вас всех люблю. И жалею. Особенно, молодых. Тебя, Ерофей, и тебя, Петр. У меня самого два таких сына, Григорий и Матвей. Красавцы расписные да великаны удалые. Тоже в кооперативы подались за длинным рублем. Вчера приходит домой Матвей, а у него синяк под глазом, распухший, как карбункул, ткни – гной потечет. «Что, спрашиваю, бьют вашего брата?». «Бьют, отвечает, ты, отец, только молчи, матери ничего не говори». «А за что бьют-то, спрашиваю, за здорово живешь, что ли?». «Не знаю, отвечает, отец. То ли синдром зависти, то ли…». Кхе, кхе…. Вы слышали, братцы? Синдром. Вот за этот синдром вам, братцы мои, сидорову козу и покажут. А вы как думали? Народ у нас, хоть и романтик в душе, а по морде бить тоже не прочь. Потому, голубчик мой Иван Иванович, мне всех их и жалко. До слез жалко. И обидно.
Ерофей Игнатьевич посмотрел на часы – шел восьмой час вечера.
– Спешишь? – перехватив его взгляд, спросил Мухин.
– Да, Леонид Иванович, – ответил Ерофей Игнатьевич. – У меня еще куча дел. Позвольте откланяться.
Пожав всем руки, он направился к выходу. По пути он остановился у зеркала, чтобы поправить галстук.
– А больше всего, Иван Иванович, – продолжал хрипеть пьяный Санин, – мне, голубчик мой, за державу обидно. О-би-дно!
Ерофей Игнатьевич заспешил к выходу.
