И напевает ангел смерти
Степной псалом.
Олег Чертов
НАШ ПУТЬ – СТЕПНОЙ…
Воспоминание
Под вьюжной пестротой дороги Млечной
Вагон во тьму летит.
А по краям – степей сухая вечность
Под первым снегом спит…
Белы березы. И черны селенья.
Лишь огоньки горят…
А из окна вагона – в царство тени
Глаза детей глядят…
Тьма развернулась черною кошмою
Над белизной степей,
И дышит сердце душной этой тьмою,
И тайно служит ей.
Кусты вдоль трассы сбились табунами.
Просторы грома ждут.
Из черепов отцов дубы корнями
Хмельную вечность пьют…
Дорога спит. Земля взывает слепо:
«О, где ты, человек?»
И в шубе воронья седое небо
Наносит мокрый снег…
Небесный бой! И твердь дрожит и гнется,
И снег горяч, как кровь,
И конница ветров вовсю несется
По злым волнам холмов…
А сердцу снятся тесных зданий клети,
Дома, дворы, уют,
Где рыжие, веснушчатые дети
И плачут, и поют…
Да! Где ты, человек? С землей сравнялся?
Во тьме исчез?
Вдали, как еж, в комок колючий сжался
Еловый лес…
И кажется, что тьма – взамен России –
Отчизной стала нам…
Лишь огоньки – туманные, лихие –
Мелькают тут и там.
Под грохот грома в царстве полусонном
Раскрылся небосклон,
И над провалом в вечность – злым, бездонным –
Летит, летит вагон…
Летит вагон. Куда ж лететь ему? До боли
Неясен долгий путь…
Но этот привкус дикой, пьяной воли,
Степной, беспутной, безрассудной доли
Душа, не позабудь!
Степь и море
Всё! Прощай! Веленьям века вторя,
Я схожу с большого корабля.
Мне уже вовек не видеть моря,
По моим шагам грустят поля –
И земля, тяжелая от горя,
Теплая, любимая земля.
Там – рябые от сирени ночи,
Русые, безоблачные дни…
Там – столетья стелятся под ноги
Волчьей шкурой молодой стерни.
Там – медвежий взгляд ночного неба
Сквозь коричневые космы туч…
Там земля лежит краюхой хлеба,
Что разрезал солнца острый луч.
Там одна обыденность чудесна.
Там, лишь только парень запоет, –
Тополиным пухом вьется песня,
Лезет и в глаза, и в нос, и в рот…
Ей мы дышим, ею прорастаем,
Вслед за ней идем сквозь небо вброд –
А за нами мчится птичья стая,
И – журчит, и – плещет, и – поет!
Вновь смотрю я в память, как в оконце.
Там, на огороде прошлых лет,
Дыня, как обветренное солнце,
Источает теплоту и свет…
Все! Прощай! Я не увижу моря.
Я хочу в себе увидеть край,
Где узнал я и любовь, и горе,
Где могу делить с семьей, не споря,
Счастья ароматный каравай…
Море! Степь морей земных! Прощай!
Осень в Великой степи
Застыло небо над степной деревней,
Мозолистое, серое для глаз,
И чахлые осенние деревья
Творят в степи неслышный свой намаз.
А скоро – над неслыханным покоем
Пастушьи песни ветры запоют,
И тучи, словно овцы — к водопою,
К реке на горизонте припадут.
Река, река, налитая тоскою,
По берегам – лишь чахлые кусты, –
Тебя я помню молодой, лихою,
В весеннем половодье красоты.
Весна прошла. Иным великолепьем
Пронизан мир, безвыходно-степной.
Стоят миры над задремавшей степью.
Стоят века, придя на водопой.
И позабыта прежняя беспечность.
Стволы стоят, как старые штыки.
…А осень – это маленькая вечность
От нас – на расстоянии строки.
Песня
Этой ночью, быть может, себе на беду,
Я проснусь под сияньем мятежной звезды,
Я из дома пойду к вековому пруду,
Чтоб услышать дыхание чёрной воды.
Тяжело оно, горько, дыханье воды,
Налита она болью ушедших веков…
Как в ночи под сияньем мятежной звезды
И шуршит, и шумит, и волнуется кровь!
Этим холодом поздним дышала душа
Над прудом, полным черной влюбленной водой,
Чтоб потом – прорасти стебельком камыша
Над страданьем своим, над тоской, над бедой.
А большой небосвод – все молчит и молчит,
Словно сверженный царь, словно изгнанный раб,
Но заплачет кулик, и мой слух задрожит,
Словно по тишине вдруг расходится рябь…
И толкует о чем-то пугливый камыш,
И вздыхает, вздыхает над чем-то вода…
Из краев, где от века – безбрежная тишь,
Нет свободных путей никому, никуда.
…Этой ночью, быть может, себе на беду,
Я проснусь под сияньем мятежной звезды,
Я из дома пойду к вековому пруду,
Чтоб услышать дыхание чёрной воды.
Пляска метели
Верхи берёз метель колышет,
Насупился дощатый дом,
И мне в лицо вновь небо дышит
Своим широким, пьяным ртом.
Но для того ль сквозь ветра копья
Шла к нам сибирская зима,
Чтоб хмуро, низко, исподлобья
Смотрели старые дома,
Суровый дуб, зимы наместник,
Утоп в своих седых усах
И месяц – белый буревестник –
Мелькал в суровых небесах?
Нет! Радость жизни не забыта,
И звездами звенит зенит,
И зимний воздух – крепче спирта –
Как в чарки, в души нам налит.
Мы родились на свет, как пламя,
Чтоб зиму согревать собой,
чтоб белой мельницы крылами
метель махала над землей,
Чтоб снег мы пили полной чашей,
Как терпкий травяной настой,
Чтоб украшались избы наши
Сибирской хитрою резьбой!
И, вопреки всем вещим знакам,
Мы выиграем вечный бой,
Мы станем пламенем и мраком,
Чтоб зиму согревать собой!
Бесприданница
Ночи… Стужа… Черные метели…
Пьяная, слепая высота…
За окном – шумят ветвями ели.
В доме – душно. В доме – теснота.
В старом доме жизни места мало.
Распахни окно – и снег в лицо!
Там, за два квартала, – гул вокзала,
Путь-дорога, ветер, звезд кольцо…
Небеса застелены, как фетром,
Собственной бездонной глубиной…
Под ногами вновь дрожит от ветра
Твердь, сполна облитая луной.
Я иду, от яви в сон проснувшись,
По следам давно ушедших лет…
Фонари, как змеи, изогнувшись,
Смотрят узкими глазами вслед.
Изогнулся купол звезд гигантский…
Это царство так знакомо нам:
Атаманский хутор. Храм Казанский.
Пушка, что глядит во тьме на храм.
Здесь от века все, как в море, тихо…
Здесь не слышно голосов людей…
Где ты, счастье, где ты, Эвридика,
горький свет живой души моей?
Там, где ты сейчас, поет стихия,
Там, пронзая взорами эфир,
В черных небесах созвездье Змия
Смотрит на огромный, бурный мир.
И я слышу – где-то, в дальнем храме,
За слепым простором Иртыша,
За рекой, за ветром, за степями
Плачет бесприданница – душа.
Молитва
Ветер возвращается на круги,
Ветер вновь сбивает мир с пути…
Боже! Не от смерти, не от муки –
От падений сердце отврати.
В час, когда душе открыты знаки
Смерти, крови, жертвенной любви,
Строгим Гефсиманским полумраком
Жаждущее сердце напои.
Помоги на веру опереться
На излете вечного пути
И не медный крест хранить на сердце –
Деревянный на спине нести.
Помоги в молитве неотступной
Правду на устах своих сберечь
В час, когда молчание преступно,
В час, когда стократ преступней – речь.
Огради мой дом Своей рукою
Средь гиперборейской злой зимы
И спаси меня голгофской тьмою
От иной, посмертной, вечной тьмы.
А когда боль овладеет мною –
Ослепи меня сияньем крыл,
Чтобы вечность пулей разрывною
Сам себе я в сердце не впустил.
* * *
Столетия идут кругами.
Мы не хотим играть в войну,
Но вновь война играет нами,
Как это было в старину.
Но нет! В былое – не зовите!
Жива впитавшаяся кровь
И в белом камне, и в граните
Соленых невских берегов.
Летят проклятия народов
Друг другу с братских берегов,
Полны не злобой антиподов,
А ненавистью двойников.
И робким сыновьям отчизны
Чужбина злобу жжет в крови,
Чтоб убивать – во имя жизни
И ненавидеть – для любви.
А те, кого мы победили,
Потом, восстав из снежной пыли,
про нас расскажут в горький миг:
«Они нас жгли, терзали, били,
чтоб раствориться – в нас самих».
И кажется, что горя мало,
Что время сомкнуто в кольцо
И что молчания забрало
Поможет нам спасти лицо…
И кажется, что жизнь – заминка
Рассеянного палача
И вся земля – одна пылинка
Из Гефсиманского луча.
И кажется, что все случайно –
Война и мир, чума и пир,
Что нет на свете больше тайны,
Один лишь есть ориентир –
Живая скорбь, что в чаше песни
Судьба подносит нам к устам:
«Прильни. Испей. Сгори. Воскресни.
И верь высоким небесам».
Я верю, Боже! В беспросветной
Ночи мой разум не угас,
Но Гефсимании – планетной –
Настал высокий, строгий час.
Исповедь
Братьям по слову...
Как я видеть хочу, посмотрев назад,
В тот миг, когда судит нам бог расстаться,
Как взоры ваши за мною стаями летят,
Крыльями машут, на плечи садятся.
Все взоры – влюбленные, грозные, томные,
Что вы мне дарили, вы, песен живых цари,
И — та девушка, чье имя не помню я,
А поцелуй – до сих пор на щеке горит.
Отдельно от губ, вслед за мною он носится,
Как ангел, причитает, утешения шепчет:
«Ты болен? Ты голоден? Тебе ночь не спится?
Вспомни меня, и станет легче…»
Услышу его я – и станет сладостно,
И больно, и чисто так – отчего, не знаю…
А память о ваших улыбках радостных
Я, как сувенир, во тьму степей забираю.
Я буду смотреться в память, как в стеклышко,
Дышать на него, чтобы не запотело…
И вы – улыбнетесь: «Что, срок не истек еще?
Не стал ты еще пламенем, а пеплом – тело?»
Нет, пламень горит, и трещит, и искрит во тьме,
А тело – не древо, чтоб сгореть без толку,
И вздохи людей собирать в котомку мне,
Как нищему, наверное, придется долго.
Ведь год урожайный на вздохи выдался,
Из них, из вздохов, небо собралось новое, –
Злое, тяжелое, без тепла, без милости,
И греть его должен в степи суровой я.
Устану – и вспомню о вас, человеки,
О том, как умеют сердца рядом биться, –
И оживу, и покажется, — пропала навеки
Меж телом и душой государственная граница.
И сразу так жить на земле захочется,
Как если повеет в окно – свободой,
И сердце, как пес в темноте, ворочается,
Места не чует, все ждет чего-то.
И страна за окном – такая огромная,
Страстная, разбойная да соловьиная,
А над нею – небо, суровое, темное,
И шелест времени плывет над долинами…
Услышишь тот шелест – и очаруешься,
И забудешь навеки про сон и пищу,
И запоешь, и заплачешь, и заволнуешься,
И весь век проживешь – горемычным, нищим…
Ох, и трудно меж людей человеком быть,
Меж зверями – легче, да и между ангелами…
А вы – вы не дайте на свете меня забыть,
Не закройте душу делами, как ставнями!
А сколько их – тех, что подлее тли,
Что крови – одной, а души-то – разной…
А душа – она кровь заставляет лить,
Чтоб не стыла по венам холопкой праздной…
Сколько драться еще, сколько плакать мне,
Сколько «общих» душ спасать по России…
Сколько лет за других в песнях каменеть…
Не забудьте меня! Не забудете? Нет?
Братья, братушки, мои… родные…
Омский Демон
В новом мире, странном, незнакомом,
Где дано нам жить и воевать,
Над снесенным Врубелевским домом
Демон продолжает тосковать…
Руки, руки, сцепленные плетью,
Алый, окровавленный закат,
Что горит и рвется, дышит степью,
Но – к холсту художником прижат…
До сих пор в сибирском небе синем,
В темно-алых всполохах огня
Он мятется, каменеет, стынет,
то молчит, то ввысь зовет, маня…
…Нет, он родом вовсе не с Кавказа,
Нет, не с Юга – этот узкий лик,
Взоры глаз, граненых, как алмазы,
И закат, что каменно велик.
Здесь, в гиперборейском небе черном,
здесь, средь узких лиц и узких глаз,
здесь, в краю бунтарском, непокорном,
ждал он предначертанный нам час.
Здесь, где нет ни воли, ни покоя,
Волею пророка он пленен,
В Мертвом доме русскою тоскою,
Русской песней вспоен и взращен.
Спит острог. Надсмотрщики зевают.
Свищет ветер над страной большой.
И возню вновь бесы затевают
В Мертвом доме над живой душой.
Вьются, свищут демоны падучей,
Молнии бросают в мозг творцу…
Кто спасал его? Начальство? Случай?
Верить в это людям не к лицу.
Русский Демон, грустный, неуемный,
Спас того, кто ждал здесь свой закат.
И с тех пор – родня в сиянье темном
Мокрое и Мокринский форштадт.
И слились в седом степном просторе,
Там, где в небе утонул Ермак,
Мертвый дом, Дом жизни, Лукоморье,
Город Сон, гиперборейский мрак.
…Много ждет нас войн, и смут, и боен.
Всяк во всем пред всеми виноват.
Дом снесен. И город – перестроен.
Но бессмертны Демон… и закат.
* * *
Город Сон над рекой Тишиной –
Наваждение жизни земной.
Он уснул от великих побед –
Город Сон, город Смех, город Свет.
Он во сне распростерт и распят –
Город Сон, город Стон, город Ад.
И царит над землей моей он –
Богатырский чудовищный сон,
И столетия длится она –
Тишина, Тишина, Тишина.
Но во гробе, чье имя – Сибирь,
Спит – и дышит во сне богатырь.
Под бесстрастием мраморных плит
Каждый мускул страданьем налит.
Полны силы уста и глаза…
Но проснуться, открыть их – нельзя.
И змеится река Тишина,
Без истока, без края, без дна.
И летит опаляющий свет
На мой город уже сотни лет.
Льется, льется, целя и горя,
На уснувшего богатыря.
* * *
Мир, как сердце, больше не расколот…
Кажется, уже который век
Падает с небес на старый город
Тот же вечный, безымянный снег.
Память опускается неслышно
С белых очарованных небес,
Тихо осыпает ветви вишни,
Улицы и пригородный лес.
Кажется, что все оттенки спектра
Чистым белым светом стали вдруг.
Память стынет городским проспектом,
Память, как река, течет на юг.
Нет отныне красок в мире целом.
Есть покой. Есть вечный в беге дней
Белый, белый, безмятежно белый
Свет жестокой памяти моей.
Ноктюрн
Восходит ночь над миром полусонным,
Блестит лимонной долькою луна,
И ставнями на окнах притворенных
Поскрипывает робко тишина.
И небо льнет к стеклу, в окно пролазит,
По комнате проходит, словно вор…
Но не дано украсть ему ни фразы
Из песен, что пишу я до сих пор.
Мечта, как мать родимая, прижалась
К рукам сыновним теплою щекой…
Воскресли в сердце трепетность и жалость,
Воскрес давно утраченный покой.
Но в этот миг в ночи я, как в пустыне,
Предчувствую, что где-то ждет беда…
Горьки в степях шуршащие полыни…
Горька, темна иртышская вода…
Беда бредет походкою незрячей…
Зайдет в мой дом – иль обойдет его?
…А тишина дождем весенним плачет.
А на душе все тихо и мертво.
Что ни случись в судьбе моей негромкой,
Но Слово – есть. И Слово – победит.
То Слово, где льнет небо к стеклам тонким,
Луна лимонной долькою блестит.
Степной гимн
…У моей страны, степной, широкой, –
Узкие, монгольские глаза,
Как плоды, созревшие до срока,
Что в себя впитали небеса.
Черный небосвод над белой степью
Впитан этим взором навсегда,
И чарует звезд великолепье,
И горчит иртышская вода.
Да, она, страна моя лихая,
В шубе из степных волшебных трав
Под небесной чернотой без края
У костра сидит, пиалу сжав.
Дух степей, полынный, горький, звонкий,
Настоялся, как в дому, в душе,
и горчит, щекочет ноздри тонко
в кочевых ночах на Иртыше.
Эти степи, дымчатые степи,
Кладезь трав, растений и камней,
Держат душу мне сильней, чем цепи,
Держат память, словно на ремне.
Сто веков я мог бы здесь скитаться,
Оставлять в безбрежности следы…
Но пришлось со степью мне расстаться
Ради камня, ряби и воды.
В городе, как в каменной пустыне,
Я шепчу себе: «Терпи! Терпи!» –
Сохраняя веточку полыни,
Как частичку вековой степи.
