Из записок С. П. Черного. Нижний Город.
Нижний город – уменьшенный Советский Союз. Сердце защемило от тоски по прошлому. Плакаты «Наша цель – коммунизм», «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым» и другие. Пионерские отряды. Красные галстуки. В первых рядах горнисты и барабанщики.
В Центральном комитете нас встретил сам Председатель компартии Твин Красный – голубоглазый, полноватое лицо, чем-то смахивающий на нашего господина Зю – руководителя фракции коммунистов в Госдуме. В кабинете присутствовали прокурор Свернигора, философ Торин (наш гид) и член бюро партактива Иегуда. Рассказывали, что несколько месяцев назад, во время рабочей поездки в Соединенные Штаты, товарищ Красный попал в автокатастрофу, находился на волоске от смерти, и только стараниями лучших американских врачей выжил. В Гномлэнде все, от мала до велика, пребывали в шоковом состоянии. На площадях города, ежедневно, после работы, гномы собирались, чтобы узнать последнюю информацию о здоровье вождя. Все плакали. У нас что-то в этом роде было после смерти Сталина. Я это не видел, потому что родился намного позже. Но знаю не по книгам, а по рассказам людей постарше и своих родителей: тогда тоже плакали все, или почти все, даже те, кто через несколько лет, после 20-го съезда партии, меняли к нему отношение – от восторженного преклонения до полного разочарования.
Мне не нравятся эти массовые ритуальные плачи, от которых веет дикими, с налетом лицемерия, древними обрядами язычества, проникшими каким-то образом в наше время. Но относиться к ним, на мой взгляд, следует без эмоций – люди после смерти вождя (в нашем случае) плакали не из-под палки, никто не отдавал команды: «Всем рыдать!», уход отца народов из жизни восприняли как горе, которое надо было пережить.
– Рад встретить выживших в лихие времена, – сказал Красный, приглашая нас за стол.
– Ну, не такие уж и лихие, – за всех ответил я. – Бывало и хуже.
– Но не было подлее? – улыбнулся он. – Так, кажется, говорят ваши патриоты? Но к делу. Мы пригласили вас затем, чтобы сообщить следующее: на состоявшемся недавно партактиве Центрального комитета нашей партии было принято решение заблокировать телевещание из Большого Города. В настоящее время готовится письмо первым лицам вашего государства, где указывается на причины, вынудившие нас пойти на этот шаг. Главные из них – пропаганда насилия, секса, обжорства, словом, несвойственного нам образа жизни. Это противоречит нашим идеалам, психологии наших граждан, которые в массе своей согласились с решением партактива. Разумеется, мы могли бы оставить все как есть, предоставив гражданам свободный выбор – кто хочет, пусть смотрит. Мы верим в свои идеи, знаем, насколько психологически устойчивы наши граждане, и едва ли есть на земле сила, которая могла бы заставить нас сменить политические ориентиры. Но не всё, оказывается, так просто. Поначалу, когда информационный поток только обозначил способы воздействия и манипуляции сознанием, он был для нас вобщем безобиден. Но когда безобидный поток превратился в настоящий шквал, когда все телеканалы телевидения Большого Города повели массированную атаку на умы телезрителей, вдалбливая культы насилия, чревоугодии и секса, стало ясно, что мы должны предпринимать соответствующие защитные меры. И чем скорее, тем лучше. Говорю об этом с грустью. Мы любили советское телевидение, которое несло в массы свет и добро, за многие годы привыкли к нему, и решение заблокировать телесигналы серверов Большого Города на Гномлэнд далось не легко. Шаг во многом вынужденный, поскольку между нашими странами всегда были теплые дружеские отношения, но не совершить его равносильно преступлению. Мы – коммунисты. Партбилет для нас также свят, как для ортодоксального христианина Библия. Скажу больше: смысл жизни ни в том, чтобы набить брюхо и удовлетворить похоть. Разум дан не для этого. Жизнь в своей многогранности и разнообразии слишком интересна, чтобы ограничить работу мозга поиском хлеба и похотливой самки. Это пещерная идеология. Мы ломаем голову, как она могла стать главенствующей в стране Толстого, Ленина, Циалковского, Курчатова, Шолохова и Гагарина?
– Но так живет весь мир, – сказал я.
У меня это как-то случайно вырвалось, я оглянулся на наших – они сконфуженно задергались на стульях и с укором посмотрели на меня. Я понял, что мне не надо было прерывать речь товарища Красного и тоже сконфузился.
– Простите меня. Я не хотел вас перебивать.
– Ничего страшного – сказал он с улыбкой.
Боже, как же он похож на нашего Зю! В особенности, когда улыбается – та же напускная застенчивость, румянец и рассеянный взгляд. Правда, когда лицо товарища Красного серьезно, сходство исчезает в порах кожи, как крем после бритья.
– Октябрьская революция, Сергей Петрович, – продолжал Красный, – произошла в России, а не во всем мире. С этого события начинает развиваться новое, не имеющее аналогов в истории явление – советская цивилизация, общественно-экономический уклад, соответствующий русскому духу и менталитету русского человека. Эту цивилизацию выстрадало человечество за тысячелетия, выстрадало, потому что против нее боролся весь мир. На жертвенный алтарь нашей свободы – нашей коммунистической свободы, а не либеральной, которой молится весь мир, – мы положили наши судьбы, в нем сгорели десятки тысяч пламенных революционеров, миллионы честных людей. Они умирали в огне инквизиторских костров, от сабель турецких янычар, задыхались в газовых камерах гитлеровского Рейха, но оставались верными своим убеждениям, взращенных на идеалах свободы, равенства и братства. Если это ошибка, тогда ошибочной была вся история. Но почему вы думаете, что не ошибаетесь вы, почему избранный путь вы считаете единственно верным?
– Я лично так не считаю, – за всех ответил я.
Честно говоря, я чувствовал себя не в своей тарелке, ругая себя за то, что перебил Красного. Теперь он будет говорить, обращаясь в основном ко мне. Такая манера у всех говорящих перед большой аудиторией – выберут двух-трех слушателей, и давай вколачивать в него слово за словом.
– А как считаете вы? – спросил, включаясь в разговор, Торин.
Я посмотрел на наших, надеясь, что кто-нибудь из них примет участие в начинающемся диспуте – никто не проронил ни слова. Сидели, закрыв рты, как монахи, принявшие обет молчания. Лишь один из моих приятелей с укором посмотрел на меня и глазами сказал: «Ну, на хрена тебе это надо, старик?».
– Я считаю, что Советский Союз надо было сохранить, – сказал я, окинув взглядом Торина. – И так думает большинство населения страны. Разумеется, многое в обществе надо было менять: реформировать экономику, больше гражданских прав и свобод предоставлять народу, но крушить спинной хребет государства – это ошибка, та ошибка, которая больше, чем преступление.
– И что вы намерены с этим преступлением делать? – сказал Торин, глядя на меня благодушными голубыми глазами.
– Не знаю. Я маленький человек.
– Вы были членом партии?
– Да.
– Скажите, а в недалеком прошлом, когда вы были коммунистом, вы чувствовали себя маленьким человеком?
– Тогда нет, – ответил я.
– Обратите внимание, товарищи, – сказал Торин, обращаясь ко всем, – как всё быстро возвращается.
В разговор включился Торин:
– Я недавно побывал в Институте Управления Ростом. Наши ученые в шоке. В большом Городе, говорят они, полностью отсутствует общественный контроль за поведением граждан и, соответственно, за безрассудным потреблением. Люди едят всё, их кишечники, подобно вечному двигателю, всегда в напряженной работе, все мысли горожан, в первую очередь, – о еде, насытившись днем, они думают о вечерней трапезе, вечером – о том, что будут есть утром. Наши разведчики сообщают, что все телеканалы рекламируют продукты питания. Представьте, сидит за столом этакая цыпочка и, сладострастно облизываясь, смотрит на буженину, затем отрезает кусочек и, посылая его в ротик, вздыхает: «Божественный вкус». Тут же суконный голос за кадром: «Костромская буженина. Всегда впереди». Этот ролик через каждые пятнадцать минут прогоняют по всем телеканалам, горожане выскакивают на улицы и толпами штурмуют прилавки с бужениной. И еще один ролик в развитие первого. В большом супермаркете встречаются два толстяка. «Как вам буженина? – спрашивает первый толстяк. «Креативно» – отвечает второй, поглаживая себя по животу. И снова все тот же суконный голос за кадром: «Костромская буженина. Всегда креатив». Словом, город, сделал эволюционный скачок: на смену гомо-сапиенсу, то есть человеку мыслящему, пришел гомо-чавкающий, то есть человек-потребитель. Но это во-первых. Во-вторых, горожане стали лихорадочно скупать недвижимость: дома, дачи, дворцы, замки, всякого рода постройки, сараи, недострой и квартиры. Мне рассказали об одном москвиче, который купил около сотни квартир и ни в одной из них не живет.
Гномы, хватаясь за животы, попадали со смеху.
– Он что – дурак? – спросил Свернигора, протирая мокрые от смеха глаза.
– Выходит, дурак, – ответил рассказчик.
Когда гномы перестали смеяться, я, набравшись храбрости, спросил:
– Как вы будете дальше жить? Ведь коммунизм – только у вас. Вы одиноки на планете.
– Мы уже подобрали для этого другую планету, – улыбнувшись, ответил Твин. – Скоро вы об этом узнаете.
(продолжение следует)
