ЗОЛОТОЙ ПЕСОК
Мне вверен труд, пока не грянет срок, –
Я промываю время, как песок,
Просеиваю в строчках прах веков,
Взметнувшийся из-под чужих подков,
Ищу, свищу, взыскую, ворожу
И золотой осадок нахожу.
В нем быль хрустит, как золотая пыль –
Погоня, плен, серебряный ковыль,
Хазарский свист, столетий звездопад
И облаков кочующий Царьград,
И сплётшиеся замертво тела,
И двух людей пронзившая стрела –
Меня – с певцом, что в том, былом веку
Гремел струнами «Слова о полку»…
И, мучаясь, тоскуя и любя,
Из древних стрел я выплавил себя.
Я выплавил из сабель свой напев,
Что лишь окрепнет, в душах отзвенев.
И пусть течет сквозь веки и века
Моя строка, как Млечная река,
Как трубы птиц над Сулой и Двиной,
Как лисий порск, как древний волчий вой –
И не найдет вовек в пути преград
Небесных туч кочующий Царьград!
РАСШИФРОВЫВАЯ СНЕГ
Шумит тревожно книжная листва.
Седая туча ликом схожа с Богом.
Зелёный накануне Покрова,
Просторный луг чуть шепчет о высоком
Слова, что пропадают в мураве,
Непонятые, как пустые бредни.
И в белом храме Спаса-на-траве
Космическая служится обедня.
Как этот луг, мы другу и врагу,
Свою печаль щепоткой веры сдобрив,
Прощаем всё – словесную пургу
И холод, непонятный, как апокриф.
В глазах у неродившихся небес
Стоят творцы, преданья и пророки…
И, словно кони, взмыленные строки
Взлетают небесам наперерез.
Поэты, словно травы, зелены.
Шепча свои зелёные молитвы,
Мы скрылись бы от вьюги, как от битвы,
Под сердцем засыпающей страны.
Мы скрылись бы во сне, как в синеве,
От обжигающе холодной яви…
Но мы изобретать себя не вправе.
Нас пишет небо – снегом на траве.
Пришелец из приснившихся веков,
Я прочитал бы луг, как сборник басен,
Но алфавит травы ещё неясен,
И литеры не знают смысла слов.
И я, апокрифичный человек,
Ища во всём закона, меры, цели,
Сверяю с книгой литеры метели,
Угрюмо расшифровываю снег.
ВЕТЕР И ВОЛНА
(Иртышская набережная. Вечер. Одиночество)
Туманный берег. Сумерки любви.
Дождь пунктуально размечает плиты
На набережной. И почти забыты
Размолвки между мною и людьми.
Чем мы взрослей, тем чаще наяву
Мы ссоримся, как маленькие дети…
…Бессвязностью дождливых междометий
Описан мир, в котором я живу.
Незримая мне чувствуется связь
Меж ветром и волной, что нарастает.
Идёт прилив, и время прибывает,
О берег, как о тишину, дробясь.
А ветер, с пляжа в город восходя,
Стирает с сада времени отметки
И вписывает дрожь ольховой ветки
В тончайшую параболу дождя.
Я – ветер. Ты – волна. Смиришься ты,
Приливу неба уступив покорно.
Так сумерки втекают в зелень дёрна
Чернилами, что с неба разлиты.
И некий неизвестный миру бес
Играет связью неба с жизнью светской,
Стремясь отождествить рисунок детский
И звёздные каракули небес…
В чернилах – облака. Пустынен пляж.
Один ребёнок собирает камни.
Вернуть тебя… Познать себя… Куда мне!
Я – кто? Был – человек, а стал – пейзаж.
И в голову приходит лишь одно:
В разлуке, словно пёс, скулить негоже…
……………………………………………………………..
Но звёздный холодок бежит по коже,
Когда Господь сквозь нас глядит на дно.
САД ВРУБЕЛЯ
Тяжёлый август. Врубелевский сад.
Ключом скрипичным сплётшиеся ветки.
Высокий, словно в «Демоне», закат –
Не огненной, а каменной расцветки.
Здесь тихо, словно в море глубоко,
Лишь тишина волнуется, как воды,
И весело, и жутко, и легко
Бродить в зелёных сумерках свободы.
Береза дирижирует дождём.
Я слушаю его концерт – глазами.
Зелёный сумрак светится, и в нём
На чёрном пьедестале Врубель замер.
Сжимают холст худые кисти рук.
Глаза глядят куда-то вверх, над нами.
И в небо камнем улетает звук.
И небеса расходятся кругами.
Дрожит фонтана каменная митра.
Струя дождя, в фонтан вплетись скорей!
Здесь зелень, синь и серость на палитре –
Как сумрак неродившихся морей.
И, сколько б раз творец не умирал,
Он будет здесь – все осени и вёсны.
…Плывёт фрегат. И бледен адмирал.
И ветви сада движутся, как вёсла.
И в иероглиф вычурный сплелись,
Бушуя, ветви огненной расцветки.
Тоскует Демон. Но пустынна высь.
Пан держит флейту. Только песни редки.
Пророк глядит глазами пустоты,
И вновь сквозит в зрачках у Азраила
Безжалостность последней доброты,
Забывшей всё, что было… было… было…
И гений, умерев сто лет назад,
Незримо в парке, среди веток, замер –
И смотрит в кристаллический закат
Слепыми изумрудными глазами,
И осень рассыпается с небес
Кристаллами замедленного света,
В космическом хранилище чудес
Накопленном за прожитое лето,
И кажется, что мир наш не исчез…
ПАМЯТИ ИННОКЕНТИЯ АННЕНСКОГО
Петербургская острая желчь.
Царскосельская хмурая осень.
…Кто велит нам вести эту речь,
Ту, что мы до могилы не бросим?
По аллеям, средь фавнов, химер,
Он ходил тенью брата сторонней –
Царскосёл, педагог, лицемер,
Белый лебедь под маской вороньей.
Но вонзалась, как из-за угла,
Боль под сердце – не смей шелохнуться…
И сибирская чёрная мгла
Закипала в крови петербуржца.
И невольно, в предсмертной тиши,
В пустоте – он дышал всё смелее
Вьюжной совестью русской души,
Снежной замятью Гипербореи…
И ломались суставы веков,
И рождались слова, злом язвимы,
И полынная крепость стихов,
Горьких, терпких и незаменимых…
И звучал в тихих песнях металл,
Тонкий хмель, отравляюще жаркий…
…Серый дым. Петербургский вокзал.
Смерть – античной, классической марки.
…Наплывает полярная мгла,
Звуки реют, не смея ласкаться,
И два чёрных, два смертных крыла
Прямо на сердце мощно ложатся…
И встают пред глазами – из тьмы –
Непонятные воспоминанья:
Жёлтый пар старой омской зимы,
Жёлтый дым, облегающий зданья…
Над Невой, обречённой судьбе,
Плыли тени былой Мангазеи…
И лежал на вокзале, в толпе,
Петербуржец из Гипербореи.
ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ АДМИРАЛА
Как я вижу Колчака
Кровь половцев. Британская шинель.
Густая желчь, проснувшаяся всплеском.
И острый взгляд с почти рапирным блеском,
И пуля, что летит всегда – не в цель.
Лихой озноб военного набега…
Снега и кровь…И каждый Божий день
Россия пахла первозданным снегом
И дымом от сожжённых деревень.
«Русь – кончилась. Ее не сберегли…»
В боях казацких диких атаманов
Сибирь открылась, как нагая рана,
Чтоб на неё просыпать соль земли.
И дёргалась улыбка тонких губ
От боли одиночества земного,
И взгляд был сразу жалким и суровым…
…Палач. Правитель. Кукла. Жертва. Труп.
…А сколько раз струилась кровь рекой,
И сколько раз, турецким гневом пьяный,
Кулак сжимался – грозно, первозданно,
И разжимался – слабо и легко…
Мороз. Бураны. Грубая шинель.
Озноб, налитый в душу, словно в чарку.
И смерть – отменной, офицерской марки,
На льду Иркутска, в полынье, в метель…
Земля седела от людских затей.
Глаза смотрели горестно и тупо.
И мчался Дон-Кихот вперёд – по трупам –
На мельницу истории своей.
Лети, лети. Что будет – не гляди.
Там – полынья, метель, мороз смертельный…
…А сколько впереди осталось мельниц…
И сколько крови, боли – позади…
ПАМЯТИ ИВАНА БУХОЛЬЦА
Солнце над Москвой. Лихие речи.
Юный царь. Потешные войска…
Знал ли ты тогда, дворянчик-немчик,
Что судьба, как самогон, крепка?
Царь тебя растил не для уюта,
Не для шуток средь придворных дам…
Он послал тебя – в угрозу смуте –
В долгий путь за золотом Яркута
По сибирским чащам и степям.
Грезишь славой? Это – после, после…
Знай: судьба пошлёт тебе взамен
Пыль, и кровь, и злой джунгарский посвист,
Отступленье с Ямышевских стен….
Но тебе удастся – вот нелепость! –
С войском в пару сотен человек
Основать одну большую крепость
На стеченье двух сибирских рек.
И за то, что слушал глупых правил,
Войско не сгубил, не сделал зла,
Питербурх тебя под суд отправил,
И Сибирь на рабство избрала.
И гляди, любимый небесами,
Как, внучка немецкого любя,
Узкими, монгольскими глазами
Родина приветствует тебя!
Брошенный судьбой средь степи голой,
Сам в себя зарывший свой талант,
Основатель Кяхты, друг монголов,
Старый селенгинский комендант,
Ты, кому с улыбкой – для затравки –
Возражают новые вожди:
– Можно ль старику уйти в отставку?
– Можно. Только вечность пережди, –
Знай: в веках степным повеяв духом,
Вечный сон найдя в степной траве,
Фразою простой: «Пропал как Бухольц» –
Сохранишься ты в людской молве.
Будет всё. Метель-судьба отсвищет.
Время новый изберёт маршрут.
И твоей могилы не отыщут,
И твою дорогу заметут.
Жизнь – одна лишь горькая нелепость,
Скрытая под холод чёрных плит…
Но тобой основанная крепость –
Омская – столетья простоит.
Здесь ты обретёшь земную славу!
Время новый изберёт маршрут –
И казачьей вольницы забавы
В край степной столицу принесут.
И встаёт в веках она с отвагой,
Лихословна, буйна и горда –
Рать Петрова, Стенькина ватага,
Золотая русская орда.
Истина преодолеет слухи,
И известен станет на века
Комендант степей, полковник Бухольц, –
Друг Петра, наследник Ермака.
ПРИЗЫВ К ТОПОРУ
Мало было нам лихого слова,–
Подавай гражданскую войну!
И топор, убивший Пугачёва,
Каши наварил на всю страну…
Накормили кашей топориной
Семью семь народов и племён –
И назад, за удалью старинной,
В вертоград невянущих знамён.
Топоры потратили на кашу –
Нечем дом поправить вековой…
Лишь топор да каша – пишша наша,
Правда, злой поросшая травой!
Думай, грезь, плыви не по теченью,
Выбирай свой путь из века в век…
…Но пустить топор по назначенью
Не желает русский человек.
МЕТЕЛЬ
Под нескончаемый жалобно-бабий
Русской метели космический вой…
Виктор Кирюшин
Сколько бы птицы ни пели,
Но – всё звенит над судьбой
Русской старинной метели
Бабий космический вой.
В мае, июле, апреле
Слышу я над головой
Русской сиротской метели
Бабий космический вой.
Днем, на закате, в постели,–
Слышу, пока я живой,
Русской исконной метели
Бабий космический вой.
Слышу, как древле негромко
Пели на гуслях певцы,
Слёзы сбирали в котомку
Пращуры, деды, отцы.
Вы, настрадавшись годами,
Отговорив, отзвенев,
Мне завещали – с трудами –
Русской метели напев.
Выпало, значит, мне дело, –
Слёзы стирая с лица,
Время вращать неумело,
Ждать векового конца,
Где различу еле-еле,
Там, над седой головой, –
Русской сиротской метели
Бабий космический вой…
