РЫЖАЯ РЖАВЧИНА
Рыжая ржавчина идёт неровными полосами в кронах дворовых тополей, и серая сталь утреннего лёгкого дождя сбивает на асфальт и землю завитушки листьев.
Лужи мутны, как смальта, и через несколько минут, когда закончится дождь, они отразят вас криво, если поглядитесь в них – криво и странно, как зеркала комнаты смеха.
В конце августа всегда повторялся кошмар: вызывают к доске – чёрной, как ров, а ты не знаешь, что отвечать, и валишься в этот ров, летишь в него, как в бездну, и просыпаешься – жалкий, пожилой, бормочущий нечто – заклинанье, поди, отгоняющее кошмары…
Конец августа – свирепый переход в осенние будни, и 31 число особенно тяжко.
Промелькнёт, проплывёт в мозгу: поворот во дворы из упоительного московского переулка, и родители ведут тебя меж домами, каждый из которых имеет своё лицо, мимо сетки спортивной площадки к зданию школы – в первый раз.
Целлофан шуршит на мягких стрелах гладиолусов, и растерянность в душе мешается с едким чувством грядущей неизвестности.
А второго сентября – заболел.
Причудливые орнаменты жизненного ковра плетутся, покуда живёшь, и помнится – на весь век въелось в мозг – как пёстрый ковёр приближается к лицу, растекается узорами сквозь марево слёз, и толстые ноги взрослых мешают пробраться к двери: первый раз в детском саду.
Социофобия тогда ли уже вила гнездо в душе?
Впрочем, тогда и слова такого не употреблялось, и диагноза такого не было.
…а было – бежал вдоль старого дома, бежал в булочную, куда вели три массивные ступени с улицы; бежал покупать чудно обсыпанный мукой замечательный ситник, и вкус его – ностальгический отзвук – точно ощущаешь теперь: пожилой, седобородый, глядящий на ржавые тополя двора, вспоминающий, вспоминающий…
ДРАГОЦЕННОЕ СОЛНЦЕ ИЮЛЯ
Солнце – драгоценное золото июля – пробравшись весёлыми лучиками в маленькое чердачное оконце, разделённое на квадраты белыми рейками, будило мальчишку, и он вскакивал, выбегал в дачный сад…
На треугольной клумбе горели розы, приветствуя его, а низкие стены ярких флоксов точно подчёркивали чёткость земельных, утоптанных дорожек.
Штырёк рукомойника бился в ладонях, как пойманная рыбка, и двоюродный брат, чуть старше, стоял за спиной, спрашивал: На пруд идём?
До пруда близко совсем, по дорожке, усыпанной щебёнкой, и в золотой черноте его можно растворяться, купаясь, а нет – удить плотных, прохладных карасей.
Бабушка на веранде накрывает завтрак.
-Ба, наши вечером приедут?
«Наши» — дядя с тётей, и родители брата – приедут из города, завтра выходные – значит, ждёт упоительная грибная охота в густейших лесах, или поездка на Голубые озёра – точно врезанные роскошно в огромные раковины земли.
Шатры крыжовника и смородины, стена малинника, где цикады вечерами исполняют сложные партии. Запутанный вишнёвый мир, и – счастье лазать по деревьям, кора старой груши точно слоится островками, а вишнёвая – гладкая, однообразная.
Костры за оградой жгли вечерами, вздымались в антрацитовое небо пышно колышущиеся рыжие хвосты, и брызги искр были искреннее любых слов.
Ножики кидали с братом в белый щит у ствола груши, попадали редко, но азарт кипел, как густые бабушкины супы.
Золото солнца.
Злато зелени.
…все они мертвы давно – бабушка, дядя, тётя, роскошный огород в запустении, цветники погибли, но яблони, вишни и сливы остались щедрыми на плоды.
Бываешь иногда у брата, живущего тут летними месяцами, и, выпив на воздухе, оба можете заплакать, вспоминая утраченное золото детства и ушедших родных.
ЯСНАЯ И БЕЗГРЕШНАЯ РАДОСТЬ
Отгибая нижние, ароматно пружинящие ветви ели, найти боровик – высокий и могучий, с крепкой шляпкой, не тронутый слизнями – и укол счастья от кратчайшего успеха столь приятно-остёр, что бледнеют слова.
И тем не менее…
Только взрослым узнал, что семейка лисичек называется «ведьмин круг» — сияющая жёлтым, с неровными шляпками, весёлая, густо-жёлтая семейка, не умеющая колдовать.
Или гномы, искушённые в искусстве «ведать», превратились в ломкие, разных размеров грибы?
Листок прикинулся шляпкой подосиновика, но разочарование искупает крупный, приятно пахнущий подберёзовик, нежно отливая насыщенно алым цветом…
Пробираясь через дебри подлеска, отвлечёшься на клочки высокой синевы, разорванной могучими ветвями, и вот сорока заболботала нечто, взлетая, роняя новости, как в городе вороны роняют чёрные шарики грая.
Путь петлист и неровен, путь напоминает орнамент метафизического ковра, творимого судьбою, и вот сумма белых точно вплетается в него, причём мощный дед располагается в центре, и от него, словно кругами, расходятся многочисленные родственники.
Срезы грибов чисты, и знаешь, что не испытывают боли великолепные сгустки яви, заполняя собою старую корзину…
Мир осенних опят напоминает мир сказочных эльфов: руины пня, изломистые останки древа дарят вам серые, розоватые, с чуть дрожащими шляпками грибы, и тут, не отходя, сразу можно наполнить корзину…
А вот – поверженный ствол, что расскажет о жизни больше иных томов, и на нём – те же изящные, тонконогие опята: великолепные ребята, только срезай…
А на какую ещё поляну выйдешь?
Отогни орешину, сорви тугие орехи, пройди ещё немного, и будешь встречен подосиновиком, чья крепость обещает роскошное лакомство.
…чернушки и зеленушки – со слегка вдавленными шляпками – собирали в сентябре, спускаясь в небольшие рвы, оступаясь, иногда попадая во влажные, земельные провалы, — и осенью пахло, благоухало – грустно, светло, элегично.
И лес – всею густотой массива — ничуть не возражал против тихой, спокойной охоты, ибо не лилась кровь, но торжествовала ясная и безгрешная радость.
КАК ТАМ НА ТВОЕЙ ПЛАНЕТЕ, ПАПА?
Извини, отец, я не помню, с каких лет помню тебя – прости за тавтологию: фразы рождаются, как миры, чтобы жить своей жизнью, и иное причудливые словесное вкрапление может сулить своеобразие, как погрешность – прелесть.
Мне кажется, вот оно – первое воспоминания: ловлю за хвостик: старая квартира в огромном доме, наполненном коммуналками тесно, как сотами, и мы играем с тобою, вернее – ты со мной, ты улыбаешься, а я прячусь за ножкой стола – большого, со скатертью, белеющей снежно, и выскакиваю, и смеюсь…
И ты смеёшься, и я пробегаю между твоих ног, а ты ловишь меня, и палец у тебя забинтован…
Первая улыбка мира была явлена твоею, папа.
Сколько мне? Года три…
А вот уже… шесть что ли?
Ты учишь меня читать, и тонкая книжица – Подземные жители, — шуршит в моих пальцах листочками, но буквы никак не складываются в слова, и мне кажется, ты сердишься, папа.
Твоя ладонь на моём плече… Я долго почти не читал – до десяти, чтобы потом утонуть в чтении, на десятилетие заменившем внешний мир…
Сколько мы гуляли с тобой! Помнишь?
Вот Екатерининский парк – как он тогда назывался? Замечательный, отливающий золотистой зеленью пруд с утками, и кормили мы их, кроша батон, или ситник, а потом брали лодку на прокат, и ты грёб…
Мешаются воспоминания, теснятся, заливают, захлёстывают сознанье…
Мне девятнадцать – и в ночь тебя увозят с сердечным приступом, и я не знаю ещё, что вижу тебя в последний раз.
Утром следующего дня я был в больнице, папа, но в реанимацию не пускают, и я, выйдя из здания, массивно серевшего огромным корпусом, плакал на скамейке соседнего парка под вороний грай – предчувствуя, вероятно.
Позвонили днём – что ты умер.
Суета была – не до горя, мол, — мама тогда отдыхала в санатории. Помнишь?
Я вызывал похоронного агента, обзванивал знакомых, родных, вызванивал маму в Латвии – советской тогда…
Наплывает из опалового тумана былого — книги, марки, монеты…
Как мы ходили в клуб нумизматов, где на столах мерцало старинное серебро, а люди были хитры и самоуверенны, а ты – физик, путешественник, певец: чего ты только не мог! – в чём-то наивен был… да… едва ли нынешнее время подошло бы тебе, может, поэтому так рано и умер – в 52?
Морг, поминальный зал.
Меня потрясло – не дышишь, хотя знал, что это тело твоё, не ты…
Прогулки по Москве ветвились, тянулись – мы, наверно, проходили в общей сложности несколько лет; мы изучали московские переулки, как науку, ты брал с собой путеводители, старые книги.
А буки, очарование тех старых московских букинистических, где ветхие книги под синеватым стеклом прилавка, казались причудливыми бабочками, несущими собою миры?
Встречались со спекулянтами – ты всегда хорошо зарабатывал, мог позволить дорогие покупки.
Когда я заболел историей кино, ты перезнакомился со всеми тогдашними подпольными торговцами билетами в Иллюзион, и переплачивал столько, что дух захватывало!
Один из этих торговцев, кстати, звонил через месяц после твоей смерти – так странно было.
Мне сейчас чуть меньше, чем тебе, когда ты умер.
Видишь ли ты меня?
Вечная иллюзия, или не постижимая правда?
Мне мнилось часто, что рядом ты, смотришь на меня, продолжаем говорить, раз так мучительно не договорили за жизнь, за короткие её годы.
…а было – шёл я в снегопад – яблочный, роскошный, шикарно пахнущий – шёл переулками, и собор, встававший на фоне чернеющего неба, был мистичен и таинственен, и почудилось мне, что обогнал ты меня – да, да, это ты, и твоя кожаная куртка, что мама привезла из Польши, поскрипывает, и я спешу за тобой, и ты оборачиваешься, улыбаешься, говоришь:
-Сынок…
Нет, чужой человек обернулся, смущённый, видимо, моим ускорившимся шагом – и я просто обогнал его, думая, как мучительно мне тебя не хватает, отец…
Не хватало все годы…
Где твоя планета, папа? Какие там парки?
Вдруг там слышны мои стихи, а?
У тебя внучок родился – три года ему, сегодня отвели в сад – а я, помнишь, рыдал и бился в первый день, хотел сбежать из сада…
Малышок, который никогда не узнает тебя, тоже не хотел идти, но не рыдал, нет.
Он похож на маленького ангела – светловолосый и голубоглазый… И я иногда, смотря ему в глаза, точно гляжу в себя…
…машины, вдвинутые в арку роскошного леса; вы, взрослые, жарите шашлыки, открываете бутылки вина.
Пруд чернеет неподалёку, и в нём видел я тритона – нежного, золотистого, точно озарившего на миг тёмную воду, видел первый и последний раз в жизни.
А вот вы, выпив, гоняете мяч с дядей Валей (его убьют в 94 году) и дядей Витей (он жив, он похоронил Игорька, сына, который разбился в автокатастрофе 23 лет от роду), и виртуозность с которой ты обводишь их, отбирая у них мяч, лёгкость твоих движений – хотя ты полный уже – поражает обоих: не верили, что много и страстно увлекался спортом, что имел разряды сразу по нескольким видам…
Мимолётное воспоминание, краткая ласка пепельных осенних сумерек – ибо мы гуляем с малышком, твоим внуком, я везу его на детском велосипеде, и скоро он увидит пёструю площадку, и выскочит, побежит к ребяткам…
А это… это что? Тополя золотисто склоняются надо мной, лежащим в коляске, которую везёшь ты, папа, читая одновременно газету – но этого нельзя помнить, приснилось, наверно.
Иногда мне кажется, что приснилось, будто ты умер, что не мог ты умереть, так, шутка, и вот же – зайдёшь, вернувшись с работы, и я
выйду тебя встречать, и спрошу:
-Как там на твоей планете, папа?
ЖИВИ ДАЛЬШЕ
У неё тогда жили – собака, две кошки и хомячок: в плетёном домике на высоком буфете, поэтому подобранного на улице щенка предложила приятелю.
Он был более, чем мил: собачий принц: крохотный, пушистый, йодисто-коричневого окраса, с белыми чулочками на лапках…
Приятель взял.
Жили с мамой, жизнь его не строилась – ходил на службу, скучную и осточертевшую, много писал, с детства пристрастившись к художественной литературе, не мог пробиться в печать…
Щеночек стал радостью – точно расцветил дни…
Он был чудесен: как прыгал и играл! Как встречал, когда возвращался со службы, как, забравшись утром к хозяину под одеяло, сворачивался клубочком: тёплым, мягким.
Глаза его мнились бездной – иногда наливавшейся грустью, как осенняя трава – дождливой влагой в элегические периоды.
Гулять.
Играть.
Кидать мячик.
Куда всё это делось?
Пёсик вырос, он был не велик, но по-прежнему красив, прохожие останавливались, бывало, спрашивали: Что это за порода такая?
-Двор-терьер, — улыбался в ответ.
Они сроднились, живя втроём: мама, сын, собачка.
…стал кашлять пёсик, никогда не болел, и тут…
Понесли к врачу.
Выслушивали. Делали анализы.
Развели руками:
-Сердце. Ничего не сделать.
-И? – спросил, холодея, предчувствуя ответ.
-Может, месяц прожить. Может, и год.
Пёсик глядел бездной глаз, будто тоже всё понимая, чувствуя.
Умер через две недели.
Просто лёг, и его не стало.
Несли хоронить в коробке в лесопарк, и листва шумела под порывами ветра, точно прощаясь.
А ночью приснилось: огромный, как лев, золотистого цвета, точно светящийся Джек на роскошной поляне, заросшей невиданными растеньями.
Он помахивал хвостом, улыбался, и будто сообщал:
-Я здесь теперь. Не переживай. Живи дальше.
И хозяин проснулся.
Сел в постели, поглядел в чёрное окно, и заплакал.
