Наш человек в Вайоминге

— Мы (то есть, русские эмигранты)
не лучше коренных американцев. И уж,
конечно, не умнее. Мы всего лишь
побывали на конечной остановке
уходящего автобуса.
Сергей Довлатов.

В два часа пополудни 11 декабря 1790-го года доблестные русские войска под командованием генерал — майора А.В. Суворова захватили считавшуюся ранее абсолютно неприступной крепость Измаил (накануне штурма здешний комендант заявил: скорее Дунай повернет свои воды вспять, нежели падут эти неприступные стены). При штурме погибли все жители крепости и все ее защитники. Спасся лишь один турок, переплывший Дунай на бревне. Вот с него, с этого деревянного нерусского, все и началось…
Даже по этому многозначительному факту, что он во всей этой кутерьме-неразберихе сумел отыскать подходящее плавучее средство, можно сделать заключение, что это был человек исключительных ловкости, прохиндеистости, изворотливости и живучести. Дальнейшие его следы в истории российско-турецких отношений раздваиваются. Некоторые историки вполне серьёзно утверждают, что на том историческом бревне он переплыл Черное море (!) и стал, в конце концов, турецким султаном Хусупом- Ясупом двадцать четвертым (может пятым. Может сто тридцать девятым. Кто их считал, этих Ясупов-Хусупов !). Другие же историки вроде бы располагают совершенно точными, но диаметрально противоположными вышеназванным историкам сведениями: будто бы этот турецкий везунчик все-таки не избежал русского плена и долгое время мыкался по бескрайним российским просторам, выдавая себя ( в зависимости от обстоятельств) то за грозного и непобедимого янычара Ясуп- Хусупа, внебрачного сына самого Хусуп- Ясупа двадцать третьего (кто такой этот Суп- Хусуп- Борщ- Холодец, сей внебрачный прощелыга и сам толком не знал. А врал для убедительности. Что иногда помогало во избежании получения мордобоя, добывании пищи, а также благосклонности простодушных деревенских женщин, которым что Ясуп, что Хусуп, что Иван Семёнович…). В другой раз он выдавал себя за несчастного торговца рахат- лукумом, уроженца сказочной страны Хусуп-Ясупии, где много-много диких обезьян, обворованного до нитки в одной из придорожных корчм в полудикой тогда Малороссии. А то и вовсе притворялся несчастным болгаро- румынским евреем Хусупом Ясупштейном, безвинно пострадавшим от безжалостных султанских янычар. В общем, тот ещё был прощелыга! Настоящий Хусуп-Ясуп!
Наконец, неисповедимые пути- дороги привели его в московитские края, на берега великой и ленивой в своем здешнем течении реки Оки. И он, этот суп- рассольник- горемыка, то ли оттого, что устал постоянно изворачиваться и беззастенчиво врать, то ли от окончательной отупелости (долгие скитания лишь немногих выводят в мудрецы. Большинство же бродяг, наоборот, впадает в примитивную меланхолию и желание что-нибудь постоянно красть), а, может, от осознания того, что все эти бесконечные шатания добром для него не кончатся, решил осесть здесь, на окских берегах, во славном граде во Коломне. Где на удивление быстро акклиматизировался, и вновь ощутив себя полноценной человеческой тварью (или особью. Это кому как нравится), начал усиленно и с удовольствием размножаться, чему непосредственно способствовала Акулинка Боброва, веселая широкощекая молодуха двадцати пяти с чем-то лет отроду, обладательница симпатичного бельма на правом глазу, служившая в кухарках у богатых купцов Шевелёвых. Беглый турок, которого жалостливые коломенские обыватели прозвали Исмаилкой, и он тому прозванию нисколько не возражал, сначала служил по казенной части, будошником при государевом мучном складе, а через год был замечен господином становым в исправности и прилежности чистописания (уж где он выучился русской грамоте, кто его знает. Я же говорю — прохиндей! Бревно нашел! Это в тамошних-то безлесых степях! Можно подумать, что его специально для него там приготовили!) и был им же благосклонно пристроен писарем в городской острог — здание выдающихся архитектурных форм и геометрических размеров. Да и само учреждение было весьма привлекательно по части достаточно уважительного жалования и возможности ежедневно питаться арестантской пищей (хотя это здешним начальством и не приветствовалось). С Акулинкой они жили невенчано, и хотя считалось такое положение в купеческо-мещанской богобоязненной Коломне страшным грехом, но в их случае грехом отчасти оправданным, потому как Исмаилка так и оставался в глазах постоянно сплетничающих коломенских обывателей презренным бусурманином, хотя, чего скрывать, всегда приветливым и весьма забавненьким. Акулинка со всеми своими бабьими мощью и страстью регулярно рожала ему маленьких, чернявеньких, горбоносеньких и ужас каких шустреньких пацаненков, таких же, как папашка, прохиндейчиков, только маленьких, которых окружающие коломенские соседи ласково называли бусурманским отродьем, и регулярно лупила своего Исмаилку мокрым полотенцем непонятно за что. В ответ он так же регулярно доставал из своих необъятных шальваров неизвестно откуда у него взявшийся страшный и острый турецкий кинжал, и помахав им для приличия в коломенском воздухе, начинал плакать и грозиться уехать в родную Туретчину, где его с нетерпением ждали в райских садах прекрасные гурии и невыносимые физические и нравственные мучения в страшной подземной тюрьме зиндан.
В общем, жили справно, чинно и благородно. Как все.

Шли годы. Благодаря неутомимым героическим усилиям Исмаила и Акулины, их род размножился до таких невероятных масштабов, а уже их потомки оказались и в свою очередь настолько плодовитыми, что некоторые представители, живя бок о бок друг с другом, даже и не подозревали о своем пусть теперь уже прошедшими веками и отдалённом, но всё-таки родстве. Одним из таких размножившихся ответвлений уже в наше время был Боря-Катер. Нет, фамилия у него происходила из глубины веков — Исмаилов, а Катер — это кличка, прозвище, потому что разбитной, вечно улыбающийся и вообще никогда не унывающий Боря был страстным рыбаком-браконьером и владельцем моторной лодки марки «казанка» с самым модным и мощным в те незабываемые семидесятые- восьмидесятые годы подвесным мотором «Нептун». Боря по самой сути своей был веселым беззаботным…кем? Ну, конечно же, прохиндеем! Настоятельно прошу не путать с аферистом. Это люди злобные и завистливые, происходят в основном из чиновьей среды. Прохиндеи же – люди морально аккуратные и рожденные в свободолюбии. Они щедры душой, любимы в компаниях и кумирствуют среди постоянно окружающих их девчат. В общем, это действительно люди, а не прочие сволочи, которые почему-то считают себя людьми.
Кстати, о Боре. После школы, которую он окончил с самым широким разнообразием официальных оценок, от твёрдых двоек по исторической науке до твёрдых же пятёрок по основным школьным предметам – физкультуре и пению, он без всяких комплексов сходил в армию, в доблестную морскую пехоту Северного флота, где дослужился до звания младшего сержанта. После исполнения священного гражданского долга он справедливо решил, что уж теперь-то он с Родиной в полных расчётах, вернулся в родную Коломну и устроился (для виду, и чтобы по пустякам не досаждали правоохранительные органы) ударно трудиться на тепловозостроительном заводе, в цехе резиново-технических изделий, старшим помощником младшего дворника (во всяком случае, его трудовая книжка лежала в заводском отделе кадров, у одной его любовной женщины, которая этими самыми резиново-техническими кадрами и заведовала). Вечерами же он разудало, с избалованно- снисходительным выражением своего смуглого от рождения, узкоскулого лица (выпирала- таки турецкая кровь! Проступали гены янычарские!) стучал в барабан на танцах в «Бобрах» — любимом месте сбора той части наиболее продвинутой коломенской молодежи, которая еще довольно смутно представляла себе, что такое товарно- рыночные отношения, приватизация и частная собственность, но уже с явной иронией относилась к многочисленным комсомольским лозунгам и серьезно сомневалась в победе коммунизма не то что во все мире, но и даже в отдельно взятой (понятно какой) стране. Борис же, казалось, упорно не замечал тех процессов, которые уже начали исподтишка разлагать тогда еще довольно крепкое в своей идейности и демографической целостности советское общество. Вообще ему, честно говоря, все эти идеологические буги-вуги всегда были по большому танцевальному барабану, и вся его бурная жизнь крутилась вокруг трех близких, простых, как вся его жизнь, и понятных, как цена на кружку разбавленного стиральным порошком пива в привокзальной голутвинской рыгаловке-забегаловке, вещей – цеховой метлы, танцев в «Бобрах» и моторной лодки с полным джентльменским набором браконьерских сетей.
Шли годы, шла жизнь. Цех давал план по резине и алкоголикам, на танцах регулярно танцевали и дрались улица на улицу, в моду вошли узкие джинсы и Карлос Сантана, и, как говорится, совершенно ничего не предвещало и даже не намекало, но летом 84-го Борис вдруг уехал сначала в очень противоречивое в то время государство Израиль, а оттуда — в самое империалистическое логово — Соединенные Штаты Америки. Причину расставания с Отечеством он ни тогда, ни позднее толком не мог объяснить даже самому себе. Его не предавали друзья, не обижали враги, не бросала очередная, навеки любимая женщина, в том числе и из отдела резиново-технических кадров. Его целиком и полностью устраивали цены в магазинах и заработная плата в цеху, он регулярно ходил в баню, на стадион и по бабам, его совершенно не щекотал могущественный КГБ и Моральный Кодекс молодого строителя коммунизма, и даже три штрафа подряд от рыбинспекции и угроза в следующий раз обязательно посадить по браконьерческой статье Уголовного Кодекса ни на секунду не поколебали его душевного равновесия. Просто однажды утром он проснулся, почесался, громко чихнул и неожиданно понял, что ему всё здесь решительно н а д о е л о. Да-да! Вообще и всё! И тем более, что ничего его с горячо любимой Родиной не с в я з ы в а е т. Даже историческое и таинственно исчезнувшее в глубине веков дунайское бревно (которое – не сомневайтесь! — ещё выплывет в нашем повествовании).
Нет, так, хотя и не часто, но бывает: живет себе человек и живет, и вроде бы даже чему-то радуется (чему? А ничему! Просто так! Ощущению своего собственного бытия!). Небо коптит, в потолок плюёт и на вышесидящее начальство, и в ус не дует, и даже начинает подсчитывать в уме какая у него будет пенсия — и вдруг: бац! Чего-то накатило на душу. Да так, что даже и не продыхнуть. И хочется чего-то такого, чего сразу и не объяснишь. М-да-а-а… Ситуация!
Большинство попавших в такую загадочный душевный расклин ничего никому и не объясняют. Молчат, загадочно-растерянно улыбаются в ответ на все подряд вопросы, замыкаются в себе, справедливо полагая, что это ничего, это ерунда, очередная блажь, которая наверняка отпустит, надо только как следует водки попить. Но есть другая группа людей (их, конечно, гораздо меньше), которая видит во всём произошедшем с их мировосприятием перевороте некий фатум, рок, магическое расположение небесных тел и пророческий знак судьбы. Поэтому они, не терзаясь душевными муками и не впадая в достоевщину, скоренько собирают чемоданы и рюкзаки, говорят последнее «прости» ошеломленным родным и близким и бегут. Кто на север, кто на юг, или в какие другие части света. Неисправимые идеалисты оказывались на ударных молодежных комсомольских стройках, реалисты — в им доселе неведомых иностранных землях, прекрасно осознавая, что у них на этих самых землях, если и есть близкие или просто знакомые, но нет и никогда не будет ни Родины, ни флага, ни резиново-технических зарплат, ни бобровских танцев под родимый барабан. Поэтому жизнь, как это не печально, придется начинать буквально с самого голого нуля. Таких людей можно осуждать, можно презирать, можно без опасения упиваясь собственной патриотичностью, говорить им «фи», но, как ни крути, они моральнее сильнее тебя. Потому что они совершили п о с т у п о к. И за один такой, пусть даже порой и совершенно бессмысленный шаг, они достойны уважения.
Вот и Борис, он оказался из таких, из быстроногих. Не откладывая дело в долгий ящик, на следующий же день накатал заявление в ОВИР, хитро мотивируя свое желание покинуть Союз свободный республик нерушимых (меньше чем через два десятка лет все мы наглядно увидели, что из себя представляет эта навеки нерушимая «нерушимость»!) неодолимым желанием воссоединиться с израильской тетушкой Рахиль. Единственным оставшимся в живых, но предчувствующим близкую кончину близким человеком, сестрой покойной мамы, постоянно проживающей на «земле обетованной» и, по непроверенным, но упорным слухам, приятельствующей с самой госпожой Голдой Меир (а как же! Слышали, слышали в то время по «Голосу Америки» и радио «Свобода» её воинственные призывы к освобождению не совсем ещё освобождённых территорий на Западном берегу реки Иордан!). Вообще-то тетя Рахиль всю свою жизнь была здорова как сто боевых слонов времён царя Соломона, но это не мешало ей регулярно собираться к отходу в мир иной (а собиралась она туда всю свою сознательную жизнь). Просто у нее это было такое безвредное хобби: постоянный сбор к отходу в небытие. Понятно, что об этих тетиных причудах Борис в заявлении писать не стал. Во-первых, чтобы не оскорблять ее глубоко личных чувств (каждый сходит с ума по- своему, и у каждого из нас имеются в голове свои персональные тараканы). А во- вторых, чтобы лишний раз не расстраивать вышеназванный отдел виз и регистраций, и так крайне болезненно относившийся в те теперь уже далекие времена к каждому, кто легкомысленно предавал Родину в ее, как всегда, очень ответственный и, как всегда, очень напряженный момент строительства победы развитого социализма. Который через неполные два десятка лет так и расстроился, так и не достроившись.
Разрешение на выезд он получил удивительно и подозрительно для тех застойных времен быстро (возможно сыграла свою роль действительно близость его тетушки к тогдашней израильской премьерше- министерше). Помахавши ручкой непонятно кому, Борис прилетел через обязательный для всех советских отщепенцев австрийский транзит на «землю обетованную», пар месяцев погостил у хронически умирающей родственницы, съездил на Мертвое море, после купания в котором почему-то остался живым, поплакал у Стены Плача, попил кошерной водки, отчего -то опять заскучал и, несмотря на очередные настойчивые тетины уверения в её теперь уж наверняка близкой и неизбежной кончине, улетел в Штаты, где, наконец, и зацепился.

Оплот мирового империализма в лице города Нью-Йорк принял советского отщепенца совсем не с распростертыми объятиями, но работу все-таки дал ( и на этом, как говорится, сэнк йу вэри мач!). Грузчик на мучном складе в полурусском районе Форест- Хиллс( взыграли гены пра-пра-предка Исмаила, который, напомню, в екатерининские времена начал свою трудовую деятельность тоже с муки) — совсем неплохое занятие для начинающего русского американца с турецкими корнями. Но поскольку хлебо-булочные изделия Бориса не прельщали и вообще числились в его пищевом рационе чуть ли не на последнем месте, то проработал он здесь меньше полугода, после чего устроился курьером в местные средства массовой информации. Коммуникабельность и личное обаяние через три месяца подняли его до должности корреспондента отдела информации, а сам он, с подачи одного знакомого китайца, партнера по пивной и бильярду, глубокомысленно стал называть себя советским писателем. Нет-нет, не диссидентствующим и, боже упаси, совершенно не пострадавшим от коммунистического режима. Таких, обиженных родной Советской властью, в Нью- Йорке в то время было как грязи в Гудзоне. Боря при знакомствах представлялся честно, просто и откровенно по-русски по-хамски — Лева Исмаилович Толстой. Зеркало русской революции. И только так! Ни много и ни мало. А чего нам, русским туркам? Мы чего, в Ясной Поляне, что ли, не живали? Ходоков не принимали? На Софью Андреевну регулярно не залезали с целью продолжения толстого рода и просто так, играючись от скуки? Анюту Каренину под паровоз не бросали? Или в народ непонятно за каким… не ходили? Незнакомые американцы, становясь знакомыми, поднимали к небу глаза, морщили лбы, глубокомысленно мямлили: да-да… что-то припоминаем… особенно про электропоезд на угольной тяге… Ему (настоящему Борису и ненастоящему Льву), как это ни странно, верили (или делали вид), сочувственно похлопывали по плечу, говорили «забудь о грустном, Лева! Теперь ты дома!», и на десерт спрашивали о творческих планах. На что господин писатель глубокомысленно изрекал: « Кропаю эпохальный исторический роман о турецко — монгольском иге». И если спрашивающий, ничтоже сумнящеся, просил уточнить, в каком историческом периоде сие экзотическое иго имело место, то, сделав скорбные глаза, сообщал, что в том же, что и татаро – китайское (дескать, чего пристал, гнида? Не веришь, что ли, гению?). Спрашивающий в ответ или окончательно смущался и, роняя на ходу пенсне, заполошно мчался в библиотеку, или насмешливо вертел пальцем у виска. Наиболее продвинутые в вопросах советского тоталитаризма, фальшиво улыбались и приглашали «известного литератора» на ланч. Дескать, Толстой так Толстой. Каренина так паровоз. Хорошо ещё, что Муму сюда не притащил. А то у нас в Америке за издевательство над животными можно запросто заработать тюремный срок.
Нет, так можно было жить и дальше, благо язык у Бориса был действительно без костей и действительно подвешен как надо. Но были два досадных обстоятельства, которые серьёзно мешали ему закрепиться в мире литературы. Во- первых, чтобы и дальше соответствовать созданному им имиджу, нужно было хотя бы для вида, хотя бы время от времени, все же браться за перо. Для иностранца это никакого очень уж ощутимого напряга не представляло бы. Но у нас, у русских, своя, особенная стать! У нас прежде чем начать писать, от сознания собственного величия и предвкушения грандиозности предстоящего, надо для начала «выпучить глаза и обосраться» (цитата из какого-то классика, а не собственно авторская). А это совершенно не входило в его планы, потому что с грамотой еще со школьных времен у него были довольно сложные и противоречивые отношения, и дальше совершенно неоригинального парафраза «мама мыла раму, а папа залез на маму» на ум, как не прискорбно, ничего не приходило. А во- вторых, им заинтересовалось некое секретное могущественное ведомство, близкое знакомство с которым не входило ни в какие борисовы планы. Поэтому он, устав от тяжкого писательского труда и неожиданного уважения секретной службы, без всяких моральных угрызений оставил своих рыдающих читателей и переключился на сферу общественного питания. А именно, перебрался в Техас и устроился разнорабочим в мексиканский бандитский ресторан « Мечта гуачо»( или гаучо. Или гучо- мучо. Или еще как- то так в подобном духе. Именно так называют в этой самой мексиканской Чучо-гучо-мучии обычных пастухов, отсюда и такое незатейливое название). Впрочем, Бориса как писателя эти лингвистические тонкости мало волновали. Называют и называют. И на здоровье. В общем, хелло, мамучо! Но пасаран, амиго! Пей текилу, лопай хрен, будешь как Софи Лорен!
Карьерный взлет не обошел его стороной и здесь: уже через месяц он — официант, еще через два- бармен. Ну вот, казалось бы, сбивай коктейли, улыбайся и не квакай, а в свободное от работы время можешь возвращаться к нелегкому писательскому труду или просто лежать на американском диване и легкомысленно поплевывать в такой же американский потолок. И так наверняка поступил бы каждый китаец, индус, «афрос» или латинос. Но только не истинно русский человек! Потому что он изначально неугомонен. На генетическом уровне. Ему не совсем хорошо, когда совсем хорошо. Шило в заднице, мятежная душа и беспокойный бунтарский дух, крепко сидящие между его ягодицами еще со времен Стеньки Разина и взятия неприступной дунайской крепости, постоянно через спинной с головным мозгами давят на его такой же неугомонный мозжечок. И достаточно самого ничтожнейшего повода, чтобы это душевное томление трансформировалось в реальные действия.
Так оно и случилось, когда в «чучу- мучу» завалились пообедать трое российских туристов из города Северодвинска, почти трепетно родного для Бориса, «оттащившего» там в свое время священный долг защитника Отечества в качестве сержанта- морпеха. Ну а что это за настоящий серьезный русский обед без пары стаканов мексиканской водки, поганой текилы, на каждую русскую грудь? Конечно, бравые северодвинцы выпили и, конечно же, добавили еще. Нет, вели себя «руссо туристо- облико совсем не морале» вполне пристойно и даже приветливо обозвали ресторанного вышибалу, вечно угрюмого и вечно мусолящего своими огромными челюстями- жерновами жевательную резинку громилу Диего, мексиканским моджахедом. Диего на такой комплимент не обиделся и продолжал равнодушно насиловать свои безобразные челюсти. Но, к сожалению, это слово- моджахед — услышали сидевшие за соседним столиком арабы- террористы, которые, судя по их возрасту и армейской выправке, вполне
могли моджахедствовать в период советско — афганской войны 1979- 89 годов. Они почему-то сочли себя кровно оскорбленными и, достав из своих необъятных одежд, серьезные блестящие ножики, нагло, с визгливыми гортанными криками (нет, точно моджахеды!) всей своей бандитствующей кодлой попёрли на россиян.
Боря, услышав родное и приятно ублажающее слух « ё…твою мать!», конечно же, не смог остаться в стороне. С радостным и гордым за свою Отчизну криком «Ребята! Не ссы в компот, прорвемся!» он, оставив на неопределенное время свои непосредственные барменовские обязанности, храбро бросился в свару, чем еще больше воодушевил и без того весьма воодушевленных поганой мексиканской кактусовой самогонкой россиян. Которые, получив таким образом неожиданную поддержку со стороны вражеского тыла, перешли от активной обороны к решительным наступательным действиям, сметая все и всех на своем победном пути (это вам не « дудл янки бэби», это вам « вперед, б…, на Берлин!»). В том числе, смели двух с интересом наблюдавших за стремительным арабо- российским диалогом техасских бизнесменов, ни в чем неповинную группу постоянно щебетавших на своем птичьем языке и беспрерывно щелкавших своими «никонами» и «сейками» японских туристов, и, до кучи, компанию местных угрюмых мафиози, собравшихся в « Пастуховой мечте» на конспиративную сходку для решения своих насущных мафиозных вопросов.
Моджахеды, конечно же, были сокрушительно побеждены, и в результате последовавших за этим миротворческих переговоров перепились в хлам в обнимку со своими русскими «шурави». Забавная история попала в прессу с броскими и даже паническими заголовками типа «Русские идут!», популярность «Мексиканского пастуха» резко подскочила, и его хозяин, господин Мучачо (или гаучо. Или гачучо. Или хрен его знает как, в общем, Пидроза Барбоса) уже намекнул Борису на место старшего бармена в своем совсем небогоугодном заведении. Но после вышеописанного международного конфликта (вот она, загадочная русская душа!) у нашего неугомонного героя пропал всякий общепитовско — барменовский кураж. Это истинно в русском духе: на пике бесспорного, грандиозного, феерического успеха — и все вот так вот запросто всё взять и бросить. Борис (что случалось с ним крайне редко) оглушительно, конкретно по-русски запил, впал в дикую тоску и целыми днями валялся на диване, мыча под нос экзотическую для местного населения песню: «Поле, русское поле, я твой тонкий колосок…». Но как было написано на кольце царя Соломона, «всё проходит…». После запойной недели Боря вымыл уши, почистил зубы, улыбнулся себе в зеркало и пошел в «Чучо- мучо» за расчетом.

Через три дня он вынырнул в одном из самых крестьянских, самых по- хорошему захолустных, самых по-захолустному очаровательных, да что там говорить – красивейших, дичайших и спокойнейших североамериканских штатов. В Вайоминге. Здешним овцеводам- единоличникам всегда и срочно требовались ковбои на отдаленные горные пастбища. Платить обещались не так чтобы много, но харчи, спецодежда и все необходимое по хозяйству ( палатка, ложки, поварешки и тэдэ)- за счет хозяина. Опять же чистейший горный воздух, дичи вокруг – навалом (в крайнем случае можно и овцу втихаря завалить. Волков в тех краях хватает, а значит всегда есть на кого ту ничего не подозревающую овцу списать), полное отсутствие порочных городских соблазнов, а по женской части Борис никогда особенным страдальцем не был (есть баба- хорошо, нет бабы- нехорошо, но не беда. Главное в нашей жизни, как говорил его морпеховский старшина Борисюк, это вовремя успешно похмелиться и удачно пережить ядерную атаку). В общем, красота, сказка, настоящая мечта русско-турецко-советского писателя- недиссидента с прапрадедушкиным прапрабревном в неугомонной бедовой голове.
Природа здесь была действительно красивой. Горы, перелески, стремительные реки, свирепые ветры, налетающие с запада, со стороны не такого уж и далекого Тихого океана. Суровый, обширный край с захватывающими пейзажами и совершенно неугнетающим безлюдьем. А после того, как он обучил местных жителей и коллег-ковбоев виртуозному владению русскими матерными словами и целыми неприличными выражениями, Борис стал пользоваться в этих благословенно-забытых краях заслуженным уважением. Немногочисленные российские туристы буквально плакали от умиления, когда на их робкие приветствия вайомингский люд расплывался в счастливых ковбойских улыбках и, кланяясь и приподнимая шляпы, уважительно отвечал: « Иди на хоэй, мистер старый пидораз!».

Ради справедливости нужно заметить, что Борис в этом своем овцеводческом мясокомбинате занимался со своими товарищами- овцеводами не только фольклористикой, но и уверенно продвигал на вайомигский рынок отдыха и досуга русские народные спортивно- азартные забавы, как то «расшибец», городки, «очко» и «бура». Ковбои за никогда не унывающий нрав и настоящую российко-голливудскую улыбку называли его «своим парнем» и «дружбой народов», и поэтому нет ничего удивительного в том, что он без особого труда познакомился здесь же, на обширных вайомингских просторах, с миловидной американкой по имени Энни, которую с первых же дней знакомства переиначил в Нюрку. Стояло лето 1989 года, у Энни- Нюрки, студентки Калифорнийского университета, будущего юриста-экономиста, были каникулы, и она подрабатывала на этой самой овцеферме кем-то вроде разнорабочей: готовила еду, стирала ковбойские портки и прочую спецодежду, ставила капканы на волков, метко стреляла, и одной из первых овладела российским матом ( сразу чувствовалась цепкая университетская хватка!). К слову сказать, хотя и выглядела Энни- Нюрка ужас какой соблазнительной, и весь зачуханный Голливуд вместе с его силиконовыми супердивами, глядя на нее, просто рыдал от осознания собственной убогости, в то же время была девушкой решительной, строгих правил, и никаких предосудительных вольностей окружающим не дозволяла ( хотя хамла на этих вонючих скотобазах куда как хватало!). Впрочем, задевать ее опасались не только из-за лютости характера, но и по причине наличия очень непростого папаши, потомка карибских пиратов и клондайкских золотоискателей. У него, у этого папаши Джо, и морда-то была откровенно разбойничья: глаза хитрые, один косой, а нижняя челюсть- настоящий привет Майклу Тайсону. Нос кувалдой и сломанный в двух местах, уши были прижаты к массивному затылку, в широченных и без малейших признаков кариеса зубах постоянно зажата вонючая ямайкская сигара из черного табака. Владелец заводов, газет, пароходов, а также трех нефтяных скважин, металлургического завода, кучи автомастерских и внушительной армии грузовых автомашин для перевозки крупногабаритных грузов (эти овцеводческие скотобазы – так, не в счет, почти забава). Итак, папа- магнат, дочь стирает чужие грязные портки. Нормально. Нет, это действительно у них, на Вайомингинщине, в порядке вещей. Называется просто и незатейливо — трудовое воспитание молодого поколения. В том смысле, что их буржуинские потомки, будущие владельцы заводов, газет и прочих пароходов, стирая и таская, на своей шкуре узнают, почем она, американская трудовая копеечка. У нас, в России, наши свежевылупившиеся буржуи не такие решительные. Они своих отпрысков берегут для блага будущей России (их, понятно, России. В смысле, персональной. Чем-то средним между личной конюшней и частным подворьем. А вы чего, наивные, подумали? Что она, матушка Расея, ваша, что ли? А хо-хо не ху-ху?). Нет, на словах они, «нью рашен», обеими руками, ногами и головами за величие Державы и такое трудовое воспитание. На самом же деле своих отпрысков трудовыми физическими нагрузками не обременяют (для этого слуги есть. Разная гопота из рабочих и крестьян, ура, товарищи!), рассовывая их по всяческим оксфордам и кембриджам, этим великосветским антироссийским питомникам, где выращивается будущая российско-антироссийская элита.
И вот, значит, эта эмансипэ Энни- Нюрка жутко запала на нашего Борюсика. Ну а чего? Парень симпатичный, компанейский, опять же незарегистрированный. На барабанах запросто могёт, а также на гитаре и гармошке. Опять же лингвист- фольклорист, певец земли русской. В общем, все по делу, все в кон. Поэтому, почувствовав в своих налитых, молочно- соблазнительных грудях любовное томление, она, долго не мудрствуя, предложила ему: давай, мол, майн лав, существовать вместе. В смысле гражданским браком. Мэи аи имбрэис йу? (для тех, кому инглиш как путь до Марса: можно я обниму тебя?).
-Дэунт мэик хэист (не суетись)! – охолонил ей Борис. – Гражданским так гражданским. Нам, турецким русским, это без предрассудков. Лишь бы Родина-Россия процветала назло врагам, на радость маме. Только вот какая тонкость, Нюра. Я, несмотря на весь свой авантюризм и пофигизм, человек все- таки довольно патриархальных взглядов. Поэтому, может быть, все-таки стоит предварительно представиться твоему грозному папаше?
— Не хочу тебя, милый бэби, разочаровывать,- вздохнула ненаша Нюраша, — но ты абсолютно не в его вкусе. Мой папаша Джо не любит авантюристов, потому что он сам был таким в молодости. А еще он не любил ковбоев, потому что сам в той же молодости ух как наковбойствовался! А также не уважает турок…
— Боже мой!- ахнул Борис. – Неужели…
-Нет, на этот раз ты ошибаешься. Папаша Джо- стопроцентный американец. Просто он в молодости подрался с турками, которые по ошибке обозвали его русской свиньей. Кстати, с тех пор он не любит ни русских, ни свинины.
— А чего же он любит? – спросил с немалым удивлением в голосе Борис. – И кого?
— Естественно, меня. А ещё тетю Поли, это его младшая и единственная сестра. Свою собачку Марсельезу. Это такая старая полуслепая пуделиха с кривыми и больными ногами. Её папа просто обожает.
— Марсельеза…- хмыкнул Борис.- Довольно странное для собаки имя. Твой папаша- республиканец?
— Он беспартийный. Но назвал ее в честь Великой французской революции, потому что в предках имел какого-то мистера Робеспьера. Кстати, папаша терпеть не может ни французов, ни революций. У него вообще очень тяжелый характер. Я боюсь за тебя, май лав.
И Энни- Нюра горестно, прямо даже как-то совсем по-русски по-бабьи, вздохнула.
— Значит подружимся,- сказал веселый русско- турецкий ковбой и, помахав перед девушкой широкополой, с залихватски завернутыми полями шляпой, ослепительно улыбнулся. Он тоже не любил революций, а равно робеспьеров, карлов марксов, львов бронштейнов-троцких и кларов цеткинов с розами и люксембургами.

Папашу Джо Борис сразил одним махом, сразу, окончательно и бесповоротно. Нет, сначала он хотел послушаться Нюры и не форсировать событий. Но, как известно, судьба играет человеком, а человек играет на бирже ценных бумаг. От папы пришла телеграмма. (Кто сейчас посылает телеграммы, когда у каждого есть мобильник? Правильно, их посылает папаша Джо. Что лишний раз подтверждает его неординарный характер и патриархальные привычки.) «Энн, у нас несчастье. Сдохла Марсельеза. Хороним тринадцатого. Жду. Твой папа. И привези своего жида. Хочу посмотреть».
— Я не жид, — сказал Борис Нюре (ничуть, впрочем, не обижаясь). – Я турецко- русский.
— Борри, может быть, тебе действительно не стоит ехать? – снова засомневалась Нюра. – Папа стреляет одинаково метко с обеих рук.
— Мой пра- пра переплыл Дунай на бревне, — ответил Борис. – А Дунай похлещще вашей Миссисипи. А русские похлещще турок. А уж американцев- тем более. Что касается стрельбы, то на учебной базе Северного флота был прекрасный стрелковый полигон. И нас там драли как Сидор кошек. В смысле, научили очень метко стрелять из разных видов оружия, вплоть до ракетно-ядерных установок.
— Я тебе нравлюсь, Борри? – спросила Нюра и робко посмотрела ему в глаза.
— Чучо- мучо-гучо, — кивнул Борис и поцеловал ее в обветренные губы. – Во сколько выезжаем?

Похороны Марсельезы были обставлены с такой пошлой роскошью, что у Бориса весь этот траурный день мучительно ныли зубы. Покойная при жизни обожала гадить в розарии, поэтому каждый пришедший проводить ее в последний собачий путь пришел с букетом роз. Каждый, кроме Бориса. Он держал в руках большой музыкальный диск. Что, конечно, не укрылось от подозрительного взгляда папаши Джо.
— Похоронный марш у нас записан на магнитофонной ленте, — неприязненно-сухо сказал он и, скривив губы в презрительной ухмылке, передвинул сигару из правого угла рта в левый. Окружающие поняли: песенка этого молодого незнакомого нахала спета.
-Это не Шопен, — так же сухо улыбнувшись в ответ, сказал Борис. – Пластинка русской эстрадной певицы Аллы Пугачевой. Вы слышали Пугачеву?
— Мне наср…ть, — вежливо ответил папаша Джо. Плюс ко всем его противоречивым качествам он был прямолинеен, как индейская стрела, и бесцеремонен, как нож для снятия скальпов.
— У меня подохла любимая собака. Я прожил вместе с ней почти двадцать лет. Мне сейчас не до русских певиц. Я не люблю эстраду. Я не люблю певиц.
Он рубил фразы легко и привычно, как когда-то рубил уголек в Аппалачских горах и махал кулаками в пивных Калифорнии и Невады.
— У нее есть песня, — Борис словно бы и не слышал его. – Называется «Миллион алых роз». Она записана на этом диске.
Он произнес все это настолько спокойным тоном, что папаша Джо снова соизволил взглянуть на него. Этот жид не привык смущаться, подумал он и впервые за время их встречи испытал что-то вроде легкой растерянности. Это было что-то новое для папаши Джо: он никогда не смущался.
— Мне наср…ть на твой диск, — на всякий случай повторил он и перекатил сигару слева направо. – Ну и что?
— Миллион — четное число, — сказал Борис. Нюра, догадавшись первой, ошеломленно ахнула.
Папаша Джо остановил сигару посередине рта, подошел поближе. -Да, я знаю. Это чисто по-русски, — иронично хмыкнул он, бросил сигару в кусты и протянул Борису руку.

Вечером, после похорон, Борис, Нюра, папаша Джо, его сигара и примкнувший к ним Стефан, он же Стив Шепилович, полуполяк- полуиндеец с фигурой штангиста, римским профилем лица, узким как кинжал подбородком и хищно- желтыми, как у голодного койота, глазами, старый единомышленник папаши Джо в делах и соратник в попойках, сидели на просторной, как и весь окружающий их предгорный пейзаж, террасе и, потягивая « Джонни Уокер», лениво смотрели на лошадей, которых ковбои только что пригнали с водопоя. С террасы открывался захватывающий вид на предгорья, которые за рекой, на востоке, переходили в Великие равнины. Мягкий степной ветер, напоенный горечью ковыля и полыни, приятно щекотал уши и щеки и напоминал об огромных стадах бизонов, которые когда-то вольно паслись на этих бескрайних щедрых угодьях и кормили своим вкусным мясом и жирным молоком сначала индейцев, а потом глупых и жадных бледнолицых, истреблявших их, бизонов, с варварской жестокостью и пьяной бессмысленностью.
— Как тебе Америка? – спросил Шепилович Бориса (здесь все обращались к нему на «ты», но ничего дружеского или ободряющего в этом обращении не чувствовалось. Скорее некоторый вызов напополам со снисходительностью: дескать, ладно уж, коли пришел, сиди и не больно- то умничай).
-Нравится?
-Нравится, — сказал Борис.
Шепилович обнажил свои такие же хищные и такие же желтые, как и глаза, зубы.
-А ты ей? (вопрос звучал уже как явный вызов.)
— И она мне.
Этот опасный метис уже серьезно надоел Борису. С нюриных слов он знал: Шепилович — уголовник с безрадостным детством, проведённом в одном из чикагских рабочих предместий, среди латиносов и выходцев из Юго-Восточной Азии. Пьющие родители, железные игрушки, регулярные падения головой на асфальт… Во время одной из первых отсидок познакомился с папашей Джо, тогда еще молодым, но уже подающим большие надежды бандитом…После последней отсидки подался сюда, в Вайоминг, где всегда были нужны работники на овцеводческих пастбищах. Повезло: он настолько понравился дочери хозяина фермы, что провел на ней (и на ферме тоже) трое суток. Дочка оказалась очень довольна, хозяин грозился большим черным пистолетом и обзывал сволочью (ну, это понятно), но почему-то мексиканской. В общем, фортуна, наконец-то, улыбнулась Шепиловичу во все свои тридцать два зуба. Сейчас он — уважаемый человек, владелец скотобойни, у него солидный счет в Амэрикэн-Бэнк, жена, та самая хозяйская дочка, и трое головорезов- сыновей. Все это вкупе называется — американская мечта.
— Значит, ты не жид и не турок? – подал голос папаша Джо.
— Я русский, — ответил Борис. Его так и подмывало нахамить этим самодовольным бугаям, но рядом сидела его Нюраша и держала за руку.
— Все русские- коммунисты,- заявил папаша Джо самодовольно и пыхнул сигарой.
— А у вас негров бьют,- дерзко ответил Борис.- И водку вы пьете такими мизерными дозами, что она успевает испариться, пока рюмку до рта донесешь.
Папаша Джо хмыкнул. Шепилович тоже. Каурая кобыла рвалась на поводьях и не хотела заходить в конюшню.
— А в церковь ходишь? — продолжил допрос настырный папаша.
— Не хожу,- признался Борис (а почему он должен врать?).
— Вот! — Шепилович ядовито усмехнулся, а папаша торжествующе поднял вверх палец, похожий на сардельку. – Я же говорю — жид! Вы Христа распяли!
Борис хмыкнул и развеселился: сидят два уркагана, пробы негде ставить, и уличают его в аморальном воспитании и моральном разложении.
— Лично я, папаша… — и он немного помолчал, ожидая, как этот старый бегемот отрегагирует на «папашу». Ничего отреагировал, спокойно, ни один мускул не дрогнул. Что ж, тогда копаем дальше и глубже.
— …лично я никакого отношения к этому вопиющему акту вандализма и вообще надругательства над свободой вероисповедания не имею, — вежливо возразил он. – А урок-богохульников и в России, и в Польше, и в Турции, и в Палестине, и в вашей хваленой Америке и без меня всегда хватало и хватает. И допрашивать меня не надо. Я сам кого хочешь допрошу.
— Да, на турка ты совсем не похож, — задумчиво сказал папаша. – Уж больно умный. Я видел турок. Я с ними дрался. Помнишь, Стив?
— На кулаках? – спросил Борис.
— Один попытался ударить меня ножом. Стив сломал ему руку.
— Турки хорошо дерутся на ножах, — согласился Борис.
Папаша Джо поднял левую бровь. Это означало, что он внимательно слушает.
— Пять лет назад я схватился с двумя турками в Одессе,- пояснил Борис.- Они были с ножами.
— Если ты жив, значит, ты победил, — констатировал папаша Джо.
-Да, я победил, — согласился Борис. – Потому что убежал.
Нюра ахнула. Стив презрительно сплюнул. Все, концерт закончен. Папаша терпеть не мог трусов. Сейчас он выкинет несостоявшегося жениха на улицу.
-И ты так спокойно в этом признаёшься? – прищурился папаша и вынул изо рта сигару. Шепилович незаметно напрягся.
— Да, — сказал Борис. Он был абсолютно спокоен.
— Дело в том, что я служил в морской пехоте, на Севере. Это очень серьезный вид войск и нас там очень серьезно учили калечить и, если надо, убивать. И я, конечно, легко мог сделать этих турок. Но там, в армии, у меня был очень умный командир, старшина Борисюк…
— Жид, – тут же сказал Шепилович.
— Турок, — не согласился папаша Джо.
— Хохол, — продолжил Борис. – По-вашему, украинец. Их полно и у вас, и в Канаде. Так он говорил: ребята, я научу вас, как выбить из рук противника нож. Как поставить блок топору или лому. Как отобрать пистолет. И вы будете и выбивать, и блокировать и отбирать. Но запомните на всю жизнь: если есть хоть малейшая возможность – беги! Беги и не оглядывайся! Это, поверьте, гораздо более мужественный поступок, чем тупым быком переть вперед.
— М-да-а… — непонятно пробурчал Шепилович. Папаша Джо ничего не сказал, только сморщил складки на лбу, что означало напряжённый мыслительный процесс.
-С тобой рядом не было своего Стива, — сказал он задумчиво.
— Не было, — согласился Борис. – И я не хотел бы, чтобы был.
— Почему?
— Я не люблю рисковать чужими жизнями.
-А если бы они тебя догнали?- ехидно спросил папаша Джо.
— А они и догнали.
— И что же ты?
— Я их убил, — сказал Борис и обезоруживающе улыбнулся.
— А… — опешил папаша Джо и поперхнулся сигарой. – А что же ты опять не убежал?
— Два раза подряд убегать нельзя, — и улыбка Бориса стала еще шире. — Это будет уже нечестно.

Они продолжали сидеть на террасе и думать теперь каждый о своем. Этот спокойный русский парень нравился папаше Джо все больше и больше. Хотя он не любил коммунистов (а русские все коммунисты) так же, как и турок.
— Да, русские умеют драться, – сказал он и достал из коробки очередную сигару. Шепилович сидел неподвижно, как старый, продутый
ветрами, промытый дождями и умащенный кровью жертв индейский истукан. Нюра, опустив глаза, довольно улыбалась.
— Это говорил мне мой старший брат Донахью. Он был военным моряком и во время второй мировой войны ходил в Россию с конвоями. Ты слышал о конвоях Пэ Кью? В России есть такой город – Архангельск…
Папаша Джо тяжело поднялся из кресла, ушел в дом и вскоре вернулся, держа в руке фотографию. Фотография была старой, пожелтевшей и с трещинами по краям.
— Вот он, Донахью. Слева,- и ткнул пальцем в невысокого улыбающегося крепыша в морском берете и курительной трубкой в зубах. Рядом с ним стояли два парня, тоже с виду довольно крепких и тоже беззаботно улыбавшихся, одетых в русские морские бушлаты и бескозырки. Троица стояла на ступеньках красивого двухэтажного здания, а позади них, у дверей, напряжённо застыл такой же молодой парень, часовой, с автоматом на груди.
— Здесь он сфотографирован со своими русскими друзьями, — пояснил папаша Джо. – Донахью писал, что это хорошие друзья. Вместе с такими можно было воевать против немцев.
— Архангельск, Дом офицеров, сорок третий год, осень… — сказал Борис, не отрываясь взглядом от фотографии. – Так вот это оказывается кто… — и, усмехнувшись, мотнул головой. — Правильно у нас говорят: пути Господни неисповедимы.
Вся троица с интересом уставилась на него. Нюра хлопала глазами. Шепилович из индейского истукана превратился в хитрого старейшину племени апачей. У папаши Джо погасла сигара.
— Борри, я ничего не понимаю… — растерянно пролепетала Нюра. – Ты что, видел это фото раньше?
Борис хмыкнул и достал из своего бумажника старую, закатанную в пластик фотографию. Нюра посмотрела и ахнула. Фотография была точной, только уменьшенной копией той, которую принес папаша Джо. Борис молча ткнул пальцем в парня, стоявшего справа от ее дяди Донахью.
— Это мой отец, Нюра, — сказал он торжественно и грустно. – Это его единственный военный снимок. В мирной жизни он не любил сниматься.
— А как его звали? – внимательно и напряжённо глядя на Бориса, спросил папаша Джо. Шепилович напряг мышцы рук.
— Иван. Иван Исмаилов. Старший матрос сторожевого корабля « Стремительный».
— Да! « Стремительный»! – облегчённо выдохнул папаша Джо и откинулся на спинку кресла. — Невероятно, но все правильно! Донахью так и написал – мои друзья. Один Иван и другой, и тоже Иван. Всех русских звали Иванами… — и он опять замолчал.
— Донахью погиб, — продолжил он через пару минут. — Их судно потопила немецкая субмарина. Как называются эти острова… Нью Лэнд?
— Да, Новая Земля, — кивнул Борис. — Отец тоже тонул у Новой Земли, но выжил…В том районе погибло много судов. Я там был, когда проходил военную службу. Красивые места, но жить очень сложно.
Они опять замолчали, и молчали долго- долго… Иногда молчание бывает во много раз красноречивее самых разных слов, а старая пожелтевшая фотография — интереснее любой книги или фильма. Ветер стих, и голубовато- молочная дымка, спустившаяся с невидимых отсюда гор, накрыла и реку, и равнину своим мягким ватным покрывалом.
— Энн будет тебе хорошей женой, — грустно сказал папаша Джо и поджал губы. – Она хорошая девочка, хотя и немного сумасбродная. Она умеет ездить на лошади и не умеет предавать. В прошлом году я подарил ей винчестер.
— Вы же меня совсем не знаете, — сказал Борис.
— Это не обязательно. У друга моего брата не мог родится плохой сын. Это-то я знаю точно.
Папаша Джо нахмурил брови и прикрыл глаза. У него был нелегкий характер. И если он вбивал себе в голову какую-то мысль, то уже никто не мог его в правоте этой мысли поколебать.

Ровно через шесть месяцев после свадьбы, в положенный девятимесячный срок, у Бориса и Нюры родился крепкий розовощекий крепыш, которого они назвали сразу в честь обоих дедов Джоиваном. Да, имя немного вычурное и неудобно произносимое, но тот, кому нужно — поймет. Сейчас Джоивану уже пять лет, и его любимая игрушка – пластиковая вставная челюсть дедушки Джо, который живет вместе с ними. Когда приходят гости, Джоиван у себя в комнате засовывает эту челюсть в рот, с невинным видом выходит к пришедшим и, протянув ладошку для рукопожатия, неожиданно широко улыбается открытым ртом. Гостей от увиденного тошнит, а самые впечатлительные иногда всё же успевают добежать до умывальника или унитаза. Дедушка Джо в такие моменты для виду матерится, причем на русском языке (зять-писатель научил), мама Нюра заливается смущенным румянцем, а папа Боря легкомысленно хохочет и вытягивает из брючных шлевок ремень. Детей обязательно надо воспитывать, а без телесных наказаний этот процесс затруднителен. Только получив надлежащее воспитание, они будут всегда и везде уверенно держаться на своем бревне… Кстати, на днях мировые информационные агентства сообщили, что лишь благодаря вниманию и бдительности одного из пассажиров удалось избежать столкновения туристического лайнера «Измаил» с огромным бревном, неизвестно как оказавшимся на этом популярном туристическом черноморском маршруте. Соответствующие службы безопасности провели тщательное расследование и установили, что в районе счастливо НЕпроизошедшего столкновения, прохождений грузовых судов, в частности — лесовозов, в течение последних ста лет зафиксировано не было. Более того, это сугубо туристический маршрут, а ближайшие лесные массивы и прочие древесные насаждения находятся на болгарском берегу, в доброй сотне морских миль, и никаких сколь-нибудь заметных течений в этом районе судовождения просто не бывает! Более того, при тщательном исследовании искомого бревна выяснились любопытные детали, а именно: его возраст превышает три сотни лет, и в его толще обнаружен гвоздь турецкого производства восемнадцатого века. По сообщению Стамбульского исторического музея, подобные скобяные изделия использовались турками при возведении фортификационных сооружений, в частности, крепости Измаил, как известно, принадлежавшей турецкому султану и захваченной во время второй русско- турецкой войны доблестными русскими войсками под командованием генерал- майора А.В.Суворова. И совсем уж удивительным фактом оказалась свежевырезанная, явно не трёхсотлетней давности, загадочная надпись «Боря плюс Нюра равняется мечта», которая поставила в полнейший тупик соответствующие органы расследования инцидента. Исследование уникального бревна продолжается. Туристическая компания, зафрахтовавшая лайнер, выразила глубокую благодарность одному из пассажиров, гражданину Российской Федерации турецкого происхождения Исмаилу Хусуп- Ясупову, первым обнаружившему впереди по курсу корабля вышеназванное бревно и таким образом предотвратившим столкновение. В качестве вознаграждения бдительному гражданину была вручена туристическая путевка на круиз по Дунаю с заходом в крепость Измаил во время театрализованного представления, воспроизводящего её штурм доблестными русскими войсками под командованием вышеназванного высокочтимого генерал-майора, а позднее – генералиссимуса.