Пышный исторический декорум…
Византийский сочный колорит,
Или греческая верность формам
Высоты – как будто храм парит.
Видишь вавилонские громады,
Зиккураты в небо проросли.
А ещё былого скрыты клады
В разных местностях, в пластах земли.
Ранней готики звучит паренье,
Души выражая – суммы душ
В камне отпечатаны строенья,
Очень символическом к тому ж.
Пышный исторический декорум
Отражён в очах твоей души.
Суть, делам присущую и формам,
Познаёшь, познавши рубежи.
ВНУТРЕННИЙ ПЕЙЗАЖ
О, мощь базилик Византии,
И золотой внутри обряд,
Верней – обряды золотые,
Которых символичен ряд.
Но – по московскому асфальту
Идёшь, мечтательный пиит.
Напоминает лужа смальту,
Претит поскольку косный быт.
Свернув во двор, знамёна видишь
Великолепных тополей.
Кусты, как надписи на идиш –
Не прочитать судьбой своей.
А каждый дом огромней Трои.
Хоть башни были до небес.
А на скамейке пиво трое
Употребляют – мыслей без.
О, роскошь византийской тайны!
Лифт на шестой везёт этаж.
Но совершенно не случайно
Души всего важней пейзаж.
ПТИЧЬЕ ПЕРО
(стихотворение в прозе)
Бело-серое птичье перо на асфальте – чёткое, как изъятое из старинной гравюры.
Перо, рассказывающее о птице, перо, хранящие клетки памяти о полётах…
Голубь в траве – не он ли, явно больной, обронил?
Тонкое перо жизни, выпадающее из каждого момента – и улетают они, моменты эти, улетают навсегда…
ОСТАНКИ АРБУЗА
(стихотворение в прозе)
Надвое разломанный, выеденный изнутри арбуз – вернее его останки на траве в лесопарке.
Есть нечто страшное в обнажённости арбузных корок: полушарий, из которых изъяли суть.
Или это пасти раскрыты – жадно-алчущие, дикие пасти?
Нежная ёлочка рядом с этими половинами кажется невинной девочкой рядом с людоедом.
* * *
Я маменькин сынок, увы.
Самостоятелен в стихах я
И в размышлениях. Но камни
Дней – это не брусок халвы.
Безденежен я, как сверчок,
Чья песенка в ночи звучала.
И он не ведал про шесток,
И не боялся, одинок,
Всем предстоящего финала.
Увы, я маменькин сынок.
* * *
Сколько Гамлету лет? девятнадцать,
Или сорок? Тень косо мелькнёт.
Гамлет с явью не может смиряться,
Но желает ей дать укорот.
Девятнадцать? Порывы понятны.
Если сорок, то должен остыть.
Бесконечные тёмные пятна
Усложняют умение жить.
Гамлет-шпага. И Гамлет-наивность.
Вот лопаты о череп удар.
Но красивы порыв и порывистость,
И поэзии радужный шар.
* * *
Фильтры выкуренных сигарет,
Как червивые грибные ножки.
Не курить? Но это невозможно,
Невозможно, коли ты поэт.
* * *
Онтологические втягивают
Воронки. Так внутри себя.
Деревьев полиняли стяги во
Начале осени. Судьба.
Шут шутку выдохнет, зажгутся
Огни, и, сцену озарив,
Сияет пьеса – только суть сей
Поймёшь ли, свой слагая миф?
Онтологические эти
Страшны воронки, будто тьма.
Но… всё-таки смеются дети,
И… не сошёл ещё с ума.
* * *
Обременены чрезмерной плотью,
Ярости заложники своей –
Динозавры! – жизнь на обороте
Световых, сиятельных лучей.
Пасти раскрываются, вонзаясь
В плоть чужую, ибо надо жрать.
Каждый только этим делом занят,
И ещё не существует рай.
Динозавров мир не мог исчезнуть,
Просто мерно растворился в нас,
Ибо в нас всегда лютуют бездны,
Жизнь любая — лишь о них рассказ.
ПРОЯВЛЯЕТСЯ КЛЮЧ…
Империи сваи трещат –
Религия в ней столь земная,
Что вряд ли разбить пышный сад
Идей, на вождей уповая.
Есть ключ, но не видим его.
Империи сваи разбиты.
Развала дано торжество –
Мещанская жизнь ради быта
Есть, в сущности, жизни развал.
И ключ проявляется мерно,
Суля нам небес минерал,
Но если изменим немедленно
Жизнь, данную нам…
Это ключ
К открытиям духа и смысла.
Лишь тот устоит, кто могуч,
А прочих история смыла.
* * *
Плесень не красива разве: слой
Нежно-серый, отливает жёлтым,
С прозеленью, а потом другой:
Бархатистый, и не будет жёстким.
И грибы вид плесени: они
Красоты естественные сгустки.
Подосиновики, как огни,
Что расцветят мир, коль будет грустно.
Красота почти везде живёт,
На неё настраивайте взгляды.
Я не говорю: она спасёт,
Но поможет в созиданье сада
Общего, в который не войдёт
Злоба, брызжа капельками яда.
* * *
Множатся множества нас.
Роддом, за которым морг.
О пепле потом рассказ,
Из него прорастёт новый мозг.
Банкир в лимузине. По у-
лицам ветер люд метёт.
Банкир – он отчасти паук,
Хоть любит груши и мёд.
К брату приехал брат,
Будут сегодня пить,
Традиции им велят,
Привычки и жажда жить.
Тысячи братьев ко
Тысяче ныне прие-
хали, всех понять нелегко.
Усложняется бытие.
Множатся множества нас.
Витрины пестры огнём.
Вот вам о товарах рассказ,
Важных не всем при том.
Жизнь такова – какова…
Не можем её изменить.
Скорлупки сегодня – слова,
Смыслы из них не добыть.
* * *
Ускользает от конкретики душа,
От алгебраических рядов
Прячется – темна ли, хороша,
Грубых вместе с тем не терпит слов.
Замирает, коли лицезришь
У помойки старика, болит.
Воспарит, когда узнаешь тишь,
Вместе с оной высоту молитв.
Иль от музыки и от стихов
Вырваться из тела вдруг душа
Тщится, зная дальность берегов
Света, этим светом хороша.
* * *
Розоватым отливает дом,
Из окна который видишь утром.
Цвет рассвета! Ночь с её абсурдом
Отступает, выполнив свой долг.
Солнце сентября жарой едва ль
Затопить способно дни – не хочет.
Каждый луч – златая вертикаль,
Содержаньем интересна очень.
Ибо столь горизонтальна жизнь,
Что попытки взлёта исключает.
Но, когда душа не воспаряет,
Сам ты сгусток суеты и лжи.
* * *
Три колена Хохловского
Каменного пройдёшь.
Солнца жар августовского
В памяти унесёшь.
Церкви стоят плечистые.
Криво асфальта горбы
Лепятся. Больно истово
В лица домов – судьбы
Их не ведая – всмотришься.
Храм лютеранский могучий.
Часы на нём – как пророчество:
Твой финал — неминучий.
Назад повернёшь, и медленно
Выйдешь к Чистым прудам.
Бульвар спокоен, безветренно.
В зданий громадах даль.
У чёрного Грибоедова
Встанешь. Прошёл трамвай.
Много красивого, светлого
Дарит московский край.
* * *
В пробирках Данте вызревавший ад
Густел всамделишностью давней жизни.
Круги, в которых ряд ползёт на ряд
Существ, и все они тлетворны, лживы.
Другие – ад, и сам ты – личный, свой,
Привычный ад, своя болезнь и вирус.
Под смертною ли обретёшь пятой
Покой? Ты часто думал, видя вынос.
Великолепье золотых аллей,
Предложенных кому-то в райских парках!
Поэзию скорей вином запей.
Как алкаши жизнь запивают в арках.
Алхимия времён творила миф,
Герметику зашифровавши в книгах.
Кто коды одиночества постиг,
Нуждается едва ль во громких вскриках.
Есть ад земной, где связи, и т. п.
Талант венчают с нищетой упорно,
Где деньги злой укор пошлют тебе,
В душе растившему златые зёрна.
Есть рай земной, где чтение, и где
Воспоминанья детства и прогулки.
И, мнится, я взлетаю, и т. д.,
Дойдя до самой сути переулка.
И есть лабораторные слова,
Творящие архитектуру текстов.
И здесь жизнь духа, что ясна едва,
Раскроется – вне суеты и жестов.
* * *
Мы двадцатого века ворочали глыбы,
Жесточайшие века познали изгибы,
Мясорубки Вердена, Амьен, Сталинград.
И прорывы сознанья почти в запредельность.
Жизни вместе изведали скуку-бесцельность.
И в искусстве давил сильно Чёрный квадрат.
Гейзенберг, давший кванта механики город.
Лабиринты в мозгу проясняются – довод
В пользу сколь атеизма? Но Мендель – монах,
И епископом Ухтомский был… Самолёты
В далях неба плывут. Пруст поведает кто ты
По-иному, чем Павлов. Всех трогает страх.
Бровеносец зашёл – да мы знаем! – в потёмки.
Анекдотов и водки ядрёны потоки.
Динозавром громоздок Союз, величав.
Бесконечность НИИ и кружков столь уютна.
Уповать на грядущее? Это безумно.
Но развал изменяет советский состав.
Был семнадцатый явлен походом за счастьем.
Девяносто же первый отмечен участьем
Капитала, чья власть не читалась тогда.
Мы двадцатого века ворочали глыбы.
Говорить ли ему за ушибы спасибо?
Но ведь опыт ценнее всего, господа.
* * *
Реет рыбка «чёрный нож», взмывает
Вертикально – длинная она,
Дна, играя будто, достигает,
Будто края золотого сна.
Иглобрюх жемчужный, как из шахмат
Вынутый конёк, зигзагом он
Плавает, а рядом – чистый бархат –
Телескоп – загадочный, как сон.
В магазине я – как в старой сказке.
Мхи подводные, растений лес.
Вспоминаю детства миги — сладки,
Свой к аквариумам интерес…
