У меня есть знакомый по имени Василий. Свободный художник, утончённый эстет, ни дня без стакана, а то и двух ( а дальше – как Бог подаст… ). В общем, совершенно творческая личность и собеседник замечательный. На хромой кобыле хрен объедешь и лаптями не купишь, если только лыковыми.
Сидим мы как-то на бревне около привокзального подвала (Василий в то время приёмщиком стеклотары трудился, а подвал его хозяин арендовал как склад и одновременно место приёма этой самой тары), свежим привокзальным воздухом дышим-насыщаемся, пивком бутылочным неразбавленным освежаемся – вдруг Василий подбородок вздёрнул и говорит:
— Смотри, Мугабя прётся!
Я повернул голову и увидел скелетообразного мужика средних лет, одетого в старомодный парусиновый костюм, знававший лучшие времена, и такие же антикварные сандалии из кожзаменителя. В каждой руке скелетообразный тащил по здоровенной полиэтиленовой сумке, которые, судя по их раздувшимся бокам, были доверху наполнены этой самой стеклотарой.
— Знакомый? – спросил я Василия.
— Ага, — охотно подтвердил тот и отхлебнул целебного напитка. – Мугабя. Первый законно избранный президент Южной Родезии, впоследствии – Республики Зимбабве. У него папаша учился в Патрисе Лумумбе, вот и…
— А чего он грязный такой? – спросил я, с недоверием глядя на приближающегося политического деятеля.
— Не грязный, а загоретый, — со знанием дела пояснил Василий. – Как солнышко начинает припекать, к нему загар моментально пристаёт. Буквально за день-два обгорает до черноты. Особенность такая у его полуафриканского организма.
Президент тем временем подошёл и показал в улыбке свои крупные жёлтые зубы.
— Здравствуйте, господа! – сказал он на чистейшем зимбабвийским языке. Я и не подозревал, что зимбабвийский и русский в разговорном варианте совершенно неотличимы друг от друга.
— Здоровей видали! – охотно согласился Василий и поднялся, давая понять, что приветствует дорогого заморского гостя, а также готов к исполнению своей приёмщической работы.
— Пельмени будете? – спросил Мугабя и, не дожидаясь ответа, достал из сумки прозрачный полиэтиленовый пакет с белой слипшейся массой. Вид массы ни аппетита, ни уважения к ней не вызывал. В нижнем уголке пакета скопилась мутная, похожая на свежезамешанную бражку жидкость, которая к тому же нашла в том углу дырочку и капала ленивыми и такими же мутными каплями.
— Откуда? – спросил Василий, глядя на пакет откровенно брезгливо.
— Девки из «Заветов Ильича» отдали, — охотно пояснил наш смуглокожий друг («Заветами Ильича» в здешних краях называли железнодорожную столовую. Кормили там не то чтобы вкусно, но сытно и. главное, дёшево. Почему «Заветы», почему «Ильича»? А чёрт его знает. Ленин ведь нам всё-таки чего-то завещал… Может, эти самые пельмени?).
— У них от обеда осталось, всё равно выбрасывать.
— «Лучше в нас, чем в унитаз», — хмыкнул Василий. – Я не буду. Они уже, небось, прокисли на такой жаре.
— Вряд ли, — возразил Мугабя. – Они же без сметаны.
— Пельмени – самый харч для творческих личностей, — добавил он со значением. – Их даже Марк Твен ел.
— Нет, вот чего ты врёшь! – вдруг возмутился Василий. Он вообще был очень справедливым человеком и презирал всякую ложь. – При чём тут Марк Твен? Он американцем был, а пельмени это исконно российское изобретение. Марк Твен… Сказал бы ещё – Марк Аврелий!
— Аврелий был вегетарианцем, — грустно ответил Мугабя. – Кажется.
— Крестись, когда кажется! Балбес!
— Кто?
— Ты! Не я же! И в воскресенье наврал, что баба у тебя есть!
— Не наврал, — грустно сказал Мугабя. – Есть у меня пассия.
— Невеста? – спросил я.
— Я же говорю – пассия. Страдаю безответно.
— Значит, вы – философист?
— Философист? — и он задумчиво пожевал губами. Губы у него хорошие – большие и вывернутые наружу, как у постоянно обижающегося ребёнка.
— Почему философист?
— Так, — и я пожал плечами. – Слово хорошее.
— Философист, — и он опять задумался. Задумчивость очень шла его полуафриканскому облику. — Не философ, а именно философист. Да, хорошее слово. Надо запомнить.
— Кстати, на тему пельменей. Был у меня случай, — начал Василий. – Это уже лет двадцать тому. Я тогда на мясокомбинате работал, слесарем. Призвали на военные сборы. Сначала, конечно, не в жилу, а потом подумал – а чего? Дома всё нормально, баба на сносях – поеду! Призвали нас человек двадцать, всем – за сорок. Привезли в часть, разместились. Начали квасить. День квасим, второй, неделю, и тут командование решило учения устроить. Взрослые же люди, а всё в свои игрушки никак наиграться не могли… Нас тоже пристегнули. А как же! Нашли героев войны и тыла! Ума-то нету… Построили нас и сказали: вот вам пушка, скрытно переместитесь в район переправы и задержите там предполагаемого противника. Вопросы есть? Вопросов нет. Противника так противника, союзника так союзника. Нам, героям невидимого фронта, одна хрен. Да… Добрались до места, стали спускаться по косогору к реке – а косогор там крутой… В общем, упустили мы эту пушку, укатилась она в речку.
На улице – май, вода ещё холодная, лезть за этой железякой – удовольствие выше среднего. Сидим на берегу, курим, обсуждаем чего делать. Смотрим – летёха летит! Молоденький, курносенький, уши врастопырку! Вы чего, орет. Ничего, отвечаем. А где пушка? Показываем где. Он аж задохнулся. Вы чего ж, орёт, наделали? На пол-тона тише, отвечаем ему. Не в консерватории. А он не унимается. Я, орёт, на вас в суд подам! Ага, отвечаем. Испугал девку яйцами. Он как услышал — ещё больше взбеленился. Я, орёт, каждому из вас на работу напишу! Пиши, говорим. Контора пишет.
В общем, довели хлопца до полного психического расстройства. Подбородок у него задрожал, слёзки на глазки навернулись. Стоит, воздух ртом хватает. Нет, с одной стороны он, конечно, прав: мы виноваты. А с другой: чего орать-то? Кто он и кто мы? Он только-только из училища, а нам каждому уже за сорок. Но опять же он вроде бы как командир, а мы как бы – его дети. То есть, солдаты. Дилемма! И вот я уже домой приехал, уже и Нюрка моя родила, а все никак летёху этого забыть не мог. Он же ребёнок ещё, он, может, за вверенную ему боевую технику переживал. Может, совершенно искреннее, пока дурь курсантская из башки ещё не выветрилась, Родину хотел защищать – а мы его практически матом… Нехорошо! Проявили неуважение!
— И к чему ты это рассказал? – спросил Мугабя.
— А всё к тому же. Помнишь фильм «Человек с ружьём»? Как там дедушка Ленин этого солдатика выслушивал? Потому что понимал: человека, кто бы он не был, надо уважать. Ты его расспроси, понять постарайся. И даже если не поймёшь, всё одно – он достоин уважения. Потому как человек, который…
— … звучит гордо! – воодушевлённо закончил наш смуглокожий друг.
— Да, с судьбой на «ты» нельзя, — пожевав губами, продолжил он. И в этом жевании не было ни позы, ни кокетства, а единственно лишь мудрость человека, познавшего жизнь и хлебнувшего её полной и горькой зимбабвийской ложкой.
— Она, — дама капризная, и постоянного уважения требует, — продолжил он. – И она тебя всегда может обмануть. А ты её – никогда.
— Да ты действительно философист, Мугабя! – засмеялся Василий, но смех этот был совершенно невесёлым. – Настоящий Экклезиаст!
— Может, и так, — покорно согласился Мугабя. — — А всё потому, что у меня чего надо – всё есть, — спокойно сказал Мугабя.
— Чего у тебя есть-то? – усмехнулся Василий. – Чего у тебя ТАКОГО может быть?
— А чего надо, — не смутился Мугабя.
— А чего надо?
— А чего есть. Мне лишнего не надо.
— Философист! – опять усмехнулся Василий. – Ты не Мугабя. Ты – Мандела! Противник насилия в быте. Пацифист-материалист.
— Какой есть, — не приял его смеха Мугабя и поднялся. – Желаю здравствовать.
— Ты чего? – удивился Василий. – Обиделся?
— А на что? – пожал плечами наш чернокожий знакомец. – Не на что обижаться.
Мы допили пиво, пожали друг другу руки и разошлись по своим делам. Жизнь всё-таки штука простая. А что касается философии… Пусть она у каждого будет своя. Тогда и жить станет гораздо легче. Во всяком случае, меньше будет всяких никому не нужных заумностей.
