И ДАЖЕ ДО ЗИМЫ ЕЩЁ ДАЛЕКО
Сын, поднятый перископом на шею (сынок, малышок) никогда не вспомнит своих ощущений, как не узнает никогда, что чувствовал отец, забирая его – в пышном одеяльном конверте из роддома…
Отец не узнает никогда, что будет чувствовать сын, стоя над его гробом.
Но до этого ещё далеко – пока они идут по аллее парка, усыпанной мелкой красной крошкой, и пруд отливает золотистой зеленью, и сынишке три года.
Он лопочет, но в основном на своём, чётко получается не очень…
Он любит повторять – Я сам – ему хочется скорее, скорее, скорее…
Он убегает в детский сад, не попрощавшись с отцом, только что его переодевшим…
…а будет зима – и с горки, в слоении розовато-серебряной пыли будет слетать на санках малыш, и отец почувствует, как восторг его перетекает к нему в сердце – почувствует, чтобы удержать каплю счастья навсегда.
Каково будет первое воспоминание сына об отце?
Никто пока не знает этого, хотя, может быть, оно уже зародилось, удержалось, живёт в нём?
Быть может, это и есть снежная горка, с какой слетает на санках?
Или прогулки вдоль мутно-оливковой, ленивой речки, когда стояли на мосту, и малыш тыкал пальчиком в уток, а отец говорил – нечто совсем простое, нежное.
…отец и сын спорят – жарко, каждый отстаивая своё: и хорошо, если спор не об деньгах, а о идеях, или хороших книгах.
…сын впервые возвращается поддатый, и отец глядит на него так, как глядели мореплаватели, увидевшие не знакомую землю.
Ничего из этого неизвестно – жизнь: бездна, у которой не так уж много вариантов.
Пока отец, опускает сынка с шеи на гравий дорожки парка, и глядит, как тот бежит вперёд, вперёд…
И даже до зимы ещё далеко.
…МЕЧТАЛ СТАТЬ САКСОФОНИСТОМ
-А Самсонов-то придёт?
-Обещал.
Лучи огней отражаются в бокалах, играют в фужерах.
-Кто шампанское?
-Ленка, ты ж любила.
-Нельзя мне, гастрит замучил.
Странно видеть пятидесятилетнее лицо когда-то такой милой девчушки.
Линейки, советская форма, речитативы, бег на лыжах в соседнем лесопарке, а в конце – снежки.
-Хазаров стал поэтом.
-А! теперь это пустой звук.
-Ну да, в интернете полно его… всякой всячины. А помните, как в классе стихи читал?
-Его, кстати, приглашали?
-Я пробовал дозвониться, не получилось.
В рюмки наливается коньяк, в стопки – водка.
Карбонат, осетрина, икра.
-До горячего дойдёт?
Пылин владеет несколькими магазинами, вполне может оплатить подобные посиделки раз в…
-А когда мы последний раз собирались?
-Ха-ха… Да собирать-то наполовину некого.
-Про Емельянова кто что знает?
-Ты не в курсе? Он загнулся от передоза пять лет назад.
-Надо ж! Отличник, а…
-А я считала – наших восемь человек в загранке.
-Ну, кто пришёл, те и ладно.
-Петрыка, если чего там с банковскими делами…
-Ай, отстань…
Вечер идёт.
Музыка тихо звучит.
Сидоров танцует с Захаровой, Прохоров с Медынской.
-Смотри, по романам пары разбились.
-Ага, точно. Что не получилось в жизни, получится в ресторане, ха-ха.
-Наливай!
Только и остаётся.
Ибо каждый – кладбище планов, надежд, ожиданий, расчётов.
Ибо каждый много кого похоронил, ругался с детьми, месяцами не разговаривал с женою.
Ибо от тех мальчишек и девчонок остались руины.
И даже миллионер Пылин мечтал стал саксофонистом.
РАВНОДУШНЫЕ, ВОЛШЕБНЫЕ СНЕЖИНКИ
В костюмчике – бархатном что ли? – глядел детскую сказку на маленьком чёрно-белом телевизоре, глядел, предчувствуя.
Половицы стреляли, дом был стар, а коммунальная квартира огромна; и что подарил дядя Костя – часовщик с четвёртого этажа, друживший с родителями, не вспомнить уже… Но помнится почему-то, как воскликнул:
-Это разве шахматы? Вот у меня был бы конь – ого-го!
И он задрал руку, в которой сверкнул не зримый меч.
Подарки с утра находил под ёлкой, ибо день рожденья опережал новогодний праздник на два дня, и было острое счастье обжигало сладко, когда разворачивал свёртки, извлекая блестящие машинки, у каких открывались крохотные дверки и поднимались капоты, или разных солдатиков.
На первом этаже жили, и сугробы подходили к зарешеченным окнам, а вид двора казался волшебным, вынутым из сказки, даже заснеженные гаражи виделись теперь домами великанов.
Приходили друзья родителей, а с их детьми дружил сам, и к ёлке кидались, она стояла во второй комнате, между широкими окнами: сама, как дворец в бессчётных украшениях; и тут же во второй комнате играли, запуская железную дорогу, строя редуты, устраивая бои солдатиков.
А стол в первой комнате ломился, переливались бутылки, чьи лучи тонкими остриями вонзались в салаты, в сельдь под шубой, в разные маринады и колбасы – мама работала в Торгово-промышленной палате, были возможности.
Взрослые пили, голоса гудели, появлялась гитара, и дядя Валя, вечный тамада, опьянев, склонял голову к струнам, пел нечто грустно-лирическое, или лихое…
Жаль, не помнятся споры взрослых, а ведь насыщены были они, ибо и взрослые те были незаурядны.
Жаль терять.
…мальчик – в бархатном что ли костюмчике? – выступал в накинутом на плечи халате звездочёта, читал стихи, стоя на стуле; мальчик не знал, что стихи станут его жизнью и погибелью, но никогда папа, умерший так рано, не увидит, не прочитает ни одного произведения сына – если только с небес?
С них опять падает снег, опять дело катится к Новому году, но ёлку не нарядить теперь – трёхлетний твой малышок-сынок ещё очень мал для настоящей, а квартира давно отдельная, на шестом, и панораму двора любишь чрезвычайно.
К дядя Косте в гости ходил – шуровать в комоде, наполненном деталями от часов, часовыми механизмами, и иная штука напоминала город в миниатюре.
Чем увлечётся малышок?
Теперь другие сказки – но также блещут новогодние шары, и так же дети ждут новогоднего чуда.
Будет ждать и твой – потерпи пару лет.
Снежинки за окнами не ждут, вычерчивая загадочные круги и дуги, мерно спускаясь на землю – они не ждут ничего: равнодушные к людям, прекрасные, волшебные.
НОЧЬ РАЗВЕСИЛА АНТРАЦИТОВЫЕ ПОЛОТНИЩА
Спать хотелось, медово-сладко обволакивало сознанье, и он лёг, не раздеваясь, рядом с сопевшим малышом; ночью должен был приехать приятель – забрать детскую кроватку, разобранную, стоявшую на лоджии, из неё вырос малыш уже.
Проваливался в дрёму, выплывал из неё, точно на лёгком облаке, снова мерцали безвестные, трауром отливавшие почему-то скалы…
Связанные детали и массивный матрас были вытащены в коридор, когда жена купала малыша – возился в темноте, выбирая с лоджии то, что нужно было вынести, и теперь, когда услышал голоса, поднялся нехотя…
Приятель уже взял часть, уехал, и он, нагрузившись максимально, нацепил – как-то криво – дублёнку, шапку надел, и потащился к лифту.
Сколько было времени?
Зимняя ночь плыла, играя атрибутикой декабря: снега белели, желтели, играли бликами, ибо фонари вершили свою извечную работу; неровности истоптанного рельефа двора казались чем-то занятно-сказочным, и ряды тёмных машин вдруг увиделись персонажами той самой сказки, где ожидания, несмотря на пятидесятилетний возраст, оживают в тебе, раз декабрь…
Где ж приятель?
Он крикнул, и голос его резанул тишину.
Тот обернулся, замахал рукой.
Поздоровались.
-Встал всё же?
-Да я не спал. Ты со смены? – Работал на скорой помощи, фельдшером, жил в Калуге, и, отпахав смену, ехал домой, предпочитая ночные трассы.
-Да, только из отпуска вышел.
-Ездил куда?
-Да нет, на даче нормально отдохнул.
Шли к подъезду, поднимались в лифте.
Матрас тащили вдвоём.
-А влезет ли он к тебе?
-Да, конечно.
И приятель думал ехать уже, однако, согласился подняться, попрощаться с женой.
Когда дверь закрылась, муж пошёл курить в сортир, катая в голове, где клочки не выветрившейся дрёмы отливали муарово, банальные события банального дня; потом принял душ, и улёгся уже окончательно.
Малыш сопел.
Ночь развесила антрацитовые полотнища.
ЯБЛОКИ МОМЕНТОВ БЫТИЯ
Яблоки моментов бытия – вовсе не яблоки Гесперид: они могут быть серебряно-снежного окраса, и их не надо срывать: падают они с неба в ячейки памяти, отнюдь не бременя, и тем паче не разрывая их…
Спуск от последнего общежития – громоздился их строй, и были они, 16-ти этажные, чуть развёрнуты торцами к улице, — во двор уютно стоявшего покоем дома зимой превращался в горку, глянцево текущую прямо в пределы детской площадки.
Снега намело изрядно, и горка была уже разъезжена, блестела в середине, точно намасленная.
Преодолев сугробы, малышок стал карабкаться вверх: он был упорен, оскальзывался, ойкал, вставал, снова падал – счастливый, перемазанный белым порошком зимы.
Отец тащил за ним санки, чьи бортики были обшиты мехом для утепления, но одна полоска оторвалась наполовину, смешно плескалась, точно хвост фантастического животного.
На вершине горы был забор из сетки-рабицы и запертая калитка, и вот от неё-то и начинался спуск.
Но малыш проявил фантазию: установив санки, он запустил их, глядя как летят, поднимая снежные брызги, а сам поехал за ними так – и серебряной пыли, розоватой в солнечной подсветке было ещё больше.
Малыш воткнулся в сугроб, вскочил, и радостно и победно вздёрнул вверх ручонку.
Во второй раз санки хитро вильнули, и упёрлись в чёрный ствол, вокруг какого снег лежал не тронутой пеленой, и съехавший малыш повлёкся вверх, по целине, и добыл-таки их, такие необходимые на-сегодня.
…яблоко выкругляется, медленно проявляясь во взрослом мозгу – а каким останется оно в сознанье трёхлетнего мальчишки – Бог весть.
…шли по проулкам провинциального города, иногда по целине, шли – пятнадцатилетние что ли? – двоюродные братья, и снегопад пал внезапно, как поверженный, только поражения не было, был триумф.
-Ух ты!
-До дома не дойдём, а?
Брови одного из братьев стали белыми, оба кутались в шарфы, но это не помогало.
-Зайдём к старикам?
-Ага.
Они свернули, потом ещё раз.
Огромная, старинная, двухъярусная церковь мутнела в снежных разливах, и даже цвет её – ярко-красный – угадывался с трудом.
Дом был двухэтажный, снизу каменный, деревянный выше; и широкие крашенные красным лестницы скрипели, будто недовольные тем, что их потревожили.
Три комнаты стариков текли теплом, уютом, были настояны, как хорошие наливки, на возрасте крепкого быта; и обрадованные старики усадили пить чай с разными вареньями, тут же разложенными по розеточкам; сквозь вишнёвое, мнилось, просвечивало загулявшее солнце.
Фикус в массивной кадке в углу зеленел могуче, а на ковре, прикрывавшем стену, итальянка собирала янтарный виноград.
Бабушка курила «Шипку» — забытые ныне, короткие сигареты, — курила часто, и мраморная пепельница быстро серела изнутри; дед, как всегда поучал, и басовито ворковал его голос; а бабушка, утихомиривая его, расспрашивала о школьных делах…
Ты и сейчас можешь пройти мимо этого дома: переулок узок, церковь врывается в небеса, но кто живёт на втором этаже, где обитали старики, уже не узнать.
Яблоко сорвалось и упало, ячейка памяти цела, хотя и яблоко ссыхается с годами.
…гамак на даче качается легко, старший брат пускает колечки и струи серо-прозрачного дыма.
Августовское небо засеяно густо, и нижняя ветвь пятидесятилетней антоновки обременена альтернативными звёздами.
Но брат протягивает руку с сигаретой к не пугающей небесной бездне, говорит:
-На той звезде я живу.
-Как так? – интересуется двоюродный: он тоже курит, стоя у одной из вишен, спиной, через майку ощущая шероховатость ствола.
-Не знаю. – Отвечает старший. – Придумал просто.
-И она не исчезает – твоя звезда?
-Порою – её не видно. – Улыбается он.
Звёздные сады поражают изобилием: кусты и дворцы, очертания материков, и текущие неподвижно реки.
-Знаешь, а наша река, — и картины рыбалки лентой проносятся в голове, — тоже ведь неподвижно течёт. Когда глядишь сверху. А берега, как ты знаешь у нас крутые.
…много яблок нападало в каждую корзинку мозга.
Нести их до конца – извечно безвестного, каждого пугающего по своему, как у каждого свои яблоки.
