Снег вязкий – будто тянет
Назад – куда назад?
О, в мировой орнамент
Быть брошен я не рад.
Запутался в извивах
Его – печальный факт.
Болтать о перспективах
Мне, старому, не фарт.
Январский липко-снежный
И бело-пёстрый мир –
Сколь наш с другими смежный?
Из множества квартир
О том известно людям?
Буксуешь ты опять.
Наверно, в смерти будем
Былое вспоминать.
* * *
Привычки вроде сорняков,
Однако их растим мы сами –
Идут корнями в плоть грехов,
Нас оставляя в адской яме.
Мы, яму эту полюбив,
Считаем – света не бывает,
Помимо даденного – див
Духовных сумму кто познает?
Привычки оплетают мир,
Как дьявольская повилика.
Смеётся, как шальной, кумир,
Какому поклоненье дико.
Что нас возможет исцелить?
Немыслимая катастрофа.
Но – продолжаем дальше пить
С бисквитами поутру кофе.
* * *
Мировой орнамент – и судьбою
Каждый в оный вписан завитком.
Как мы, тень моя, его с тобою –
Мировой орнамент – разберём?
Сложное с простым соединяя,
Византия высится вдали.
Проплывают, вовсе не пугая,
Облаков большие корабли.
Размышленья собственные часто
Загоняют в клетку, хоть не зверь.
Вавилона золотая чаша
Поднята – сияние измерь.
Культурологических аллюзий
Множество орнамент допустил.
Пестроту его едва ль обузе
Уподобишь, — мир довольно мил.
Канут в сердоликовую Лету
Размышленья, планы и мечты.
И свою туда кидаешь лепту,
Видевший прожилки яви, — ты.
МАННАЯ КАША СНЕГА
(стихотворение в прозе)
Снег заваривал белую кашу.
Как манная, подумалось отцу, несущему малыша.
Красные линии светофора реяли, будто горизонтальные стяги, на раскатанном, разъезженном, жёлто блестевшем асфальте улицы.
Широкие ступеньки вели к заснеженному пространству перед общежитием, и малыш, пока запретный свет играл и переливался, прыгал по ступеням.
Толстое тело трамвая прокатилось, перемещая серенький скарб судеб.
Снег заваривал кашу гуще, она белела повсюду, перехлёстывая через не зримый край.
-Как горшочек, сынок, который варит и варит.
-Гошочек, — повторил малыш, останавливаясь.
Зелёный свет потёк, переливаясь изумрудно.
Люди шли.
Они всегда идут – не имея альтернатив, вариантов.
Снег заваливал ущелья дворов, серебрил деревья; он струился и тёк, роняя целые хлопья и отдельные снежинки, он продолжал работу упорно, уверенно.
…в тёмном окне слоилось марево, в котором расплывались окна соседнего дома, и поэт, мучимый депрессией и валявшийся на диване, подумал, что у него что-то с глазами…
Он встал, раздвинул пошире шторы, и увидел снег, густо валивший, от трудов которого и расплывались огни.
Всё нормально, январь, промелькнуло в голове поэта, уже привыкшего к тёплой, и этим необычной погоде.
Он видел отца, переводившего малыша через улицу, и стайку студентов, возвращавшихся в общежитие.
Он видел странные миры, где оранжевое золото солнца отменяло замшелые тупики, а великолепно сделанные павлины предваряли собою блещущие лестницы с бессчётными ступенями: миры, в которых не бывал, и полагал, что сие – расплата за стихи.
Он видит снег, как все, кто идут по улице, или выглядывают из оконца, и не знает, стоит ли ещё что-либо сочинять, ибо снегу – всё равно, а людям – и подавно.
А малыш строит крепость из пластиковых деталек, пока родители обсуждают, что делать с его ротавирусной инфекцией.
-Он не выдержит ещё лекарств! Залечили! – Отец.
-Выхода другого нет! – Мать.
-Ты не видишь, как он похудел! Не ест же ничего!
В тупике видны только замшелые стены – они чудовищны.
Но малыш, в глубоких глазёнках которого, мерцает нечто, что может свести с ума пожилого, изъеденного явью отца, всё громоздит свою крепость – назло всем инфекциям.
* * *
Гибель древней, как пророк, пещеры
Человеческой, тень давит тень.
Прагматизм, что тему застит веры
И любви, тяжёл, как тема тем.
Гибель наблюдающий познает
На себе, им переставши быть.
Были предваряющие знаки –
Их постичь не смог, чтоб дальше жить.
* * *
К нам было три звонка, иль два,
Когда мы жили в коммунальной?
Воспоминаний мир банальный
Уже не прояснят слова.
Под пятьдесят припоминай –
Вот папа молодой и мама.
Оконная белеет рама,
И за окошком зимний рай.
И скоро будет Новый год,
И мы большую ёлку купим.
…снежинки падают столь кучно,
Сколь взрослый ничего не ждёт.
ЛАБОРАТОРИЯ ИСТОРИИ
Лаборатория истории,
Где в колбах вызревает век
Любой, неповторимый свет
Давая свой, понять который и
С ним быть должны те, кто живут –
Поэт, бродяга ли, учёный.
Свет зримый есть – и усложнённый,
В нём каждому дан свой маршрут.
Лаборатория весьма
Истории обширна, люди –
Какими век назад не будем,
И живших в дальние века
Понять не сможем никогда.
В печах плавильных зреют войны,
Как планы тех, кто не достойны
Понять, что свет для всех среда.
Гомункулы страстей растут
Под наблюдением гордыни –
В не доброй тьме и ветхом дыме
Ращения проходит труд.
А в тиглях зреет мастерство,
Умелость, альфа состраданья –
К подраненной пичуге даже:
Тут световое вещество.
Лаборатория сия
Для всех, пусть понимаем мало
Игру огней, событий мясо,
Не зная стержня бытия.
* * *
Кресты на кладбище сереют,
Чернеют, и белеет снег.
Вступая в грустную аллею,
Прошедшим дышит человек.
Иль снегом дышит… Два гранита.
И стал, и смотрит на родных.
И ангел начал деловито
Снег сыпать, свой слагая стих.
Не бойся, ничего не будет,
Смерть – просто к свету переход,
Иль к снегу, что едва ль осудит
За суммы – на земле – забот.
* * *
Мир микробов, и тела планет.
Жужелица медью отливает,
Коли лучик солнца попадает
На неё. Всеобщности сюжет.
В землю входит бур сперва легко,
Далее труднее, он дробится.
Человеческие лица, лица.
Детке – с пряниками молоко.
Горы, души не представить чьи,
Не представить души океанов.
На закате волокно туманов
У реки. Последние лучи.
Серебро январское. Систем
Звёздных мириады. Лабиринты
Книжные. Не добрые инстинкты
В нас, — ах, отменить бы их совсем!
Формулы единства не суметь
Вывести… А, может быть – громоздка?
Изощрённое ветвленье мозга.
Тайны, что в себе скрывает смерть.
ПАМЯТЬ ПРОСТРАНСТВА
(стихотворение в прозе)
В парке Циолковского в Калуге – который, если пройти насквозь, от белого музея и ракеты открывал вид на водохранилище и бор – серо-чёрная сумма ветвей царапающей, порванной сетью ловила воздух, и вороны сидели – будто сгустки воспоминаний в не молодой уже памяти.
Они сидели, чернея, и, казалось, никакая сила не способна оторвать их от веток; но дунул ветер, вертикально рвущий январский воздух, и вороны сорвались тучею, и грай – хрипловатый, в чём-то страшный – наполнил просторы бело-молочного, чуть синеватого воздуха…
Вороны делили его на зоны, роняя чёрные шарики грая, остро резали крыльями, вычерчивали сложные зигзаги, пропадали в перспективе.
Ветер стих, и многие из птиц вновь уселись на ветви, вновь наполнив собою ячейки немолодой памяти пространства.
АНГЕЛЫ СНЕГА
(стихотворение в прозе)
Под резною, неведомым ювелиром исполненной, великолепной листвой чернела чуть матовая черника – и сколько её было! Чудесной, крохотной, пачкающей руки…
-Потом, когда засыпать будешь, глаза закроешь – и мелькать будет! – смеялся дядя.
Тётя что-то отвечала ему.
Мама срывала ягодки, кидала их в корзинку, и он, десятилетний – или поменьше что ли? – вдруг ощутил, как он любит маму, как сбивается нечто в сердце от этого широко захлёстывающего, густого чувства…
Он едет с мамою, которой почти 80, какая тянула его всю жизнь: его, одарённого, совершенно не приспособленного к нашей насквозь пропитанной деньгами яви – он едет с мамою в травмпункт, где ей должны наложить гипс на ногу: ничего страшного: трещина, и вспоминает это горячее, сорокалетней давности, опалившее чувство; вспоминает так, будто было вчера – и мучается, тяжело, маетно – тем, что не только не смог устроить свою жизнь, но и ничем не смог, не может помочь своей старенькой маме…
Ангелы снега пролетают мимо, даже не заглядывая в окошки одного из бесчисленных московских трамваев.
* * *
Листок, закрученный улиткой,
И клоуна грустны глаза.
А впечатление уликой
Быть может, — сложной, как слеза.
В сентиментальности, иль грусти
Оно способно уличить.
Иль в том, что прожил безыскусно,
Не в силах по-другому жить.
* * *
Колонны, портики, порталы,
Архитектурный каталог,
И лабиринт, совсем не малый,
И каменный роскошный слог.
Апсиды, эркеры, детали
Декора, пышные весьма.
Святые знают на портале,
Что есть духовная весна.
* * *
Гватемалы пирамиды
От Египта далеки
Сущностно – иные виды,
Ясно, сути огоньки.
А в сражении под Веной
Польской конницы ряды
Страхом силы несомненной
Налетали, знаешь ты.
Атлантиды храмы мощно
Прорастали в небеса.
Сколь представить это можно,
Коли утверждать нельзя
Данность Атлантиды? Много
Линий созидают пласт
Клио, к линии итога
Подводя за разом раз.
Но за линией итога
Явлен новый горизонт.
Войн кипело очень много.
Греки бороздили Понт.
Сны культуры и кошмары,
Тьма истории и свет.
Весело поют клошары,
Богачей тяжёл сюжет.
* * *
И снова семнадцатый год,
Предчувствия праздно томят.
Закрыт возмущения код,
И далее даденный ад
Пойдёт лютовать, колдовать.
Действительность нам наизусть
Известна, и в ней побеждать
Богатым дано… Ну и пусть.
И снова семнадцатый год,
Но нет октября впереди.
И даже понятье народ
Условно сегодня… Гнетёт,
Что есть. А иного – не жди.
* * *
Тускло отливает алюминий
Бортиков столешницы моей.
Бытие квартиры, сумма линий,
И конкретность бытовых лучей.
Из квартиры некуда деваться,
Будто мира не было и нет.
А стихами не постичь пространство,
Времени не разгадать сюжет.
* * *
Музеон и глас народа,
Сила воли и кирпич.
Неказистая погода
Мыслей траурных опричь.
По музейным лабиринтам
Долго некогда бродил.
Дальше, подчинён инстинктам,
Молодёжной жизнью жил.
Сила воли – неизвестный
Мускул, целей достигать
Позволяющий, и бездны
Жертвой бедною не стать.
Дом из кирпичей логичен,
Из мечты не строят дом.
А цитата без кавычек
Вовсе не звучит при том.
Сколь же всё амбивалентно!
И мелькает жизни лента.
* * *
Кто проблему создаёт,
Тот её решает.
Для чего поэт поёт –
Он и сам не знает.
Творчество его – ему
Главная проблема.
Облака плывут во тьму,
Каждое – трирема.
СУПЕРМАРКЕТ ЖИЗНИ
(стихотворение в прозе)
Положив костыль в объёмистую тележку, медленно выгружает на ленту кассы десятки упаковок с едою, и батоны хлеба точно наползают на банки консервов, а нарезка рассыпается, так что бабке приходиться нагибаться, кряхтя, поднимать.
Куда ей столько еды?
Некому в семье купить что ли?
Тощий высокий – очевидно студент, ибо магазин находится напротив суммы общежитий, вываливает на ленту несколько пачек печенья, батон, большую бутыль сладкой газировки.
Несколько тёток – пожилых, с никакими, сероватыми лицами – вяло переминаются с ноги на ногу, ожидая момента, когда лента примет их макароны, картошку, колбасу, селёдку.
У одной в решётчатой корзине бутылка водки – вероятно, мужу купила, не похоже, чтобы сама…
Принцип очереди – универсальный нивелир, всеобщий уравнитель; стоят в одной профессор математики, пропойца, поэт, бухгалтер, домохозяйки; стоят, скрывая всё своё в недрах мозга, в безднах воспоминаний; стоят, безжалостно-равнодушной очередью сведённые к телесным мешкам себя, к плотным сгусткам физиологии.
Громоздок супермаркет жизни – набирай товаров, пользуйся, чем хочешь, но не забудь: впереди касса – сумеешь ли расплатиться?
Впрочем, богатые никогда не стоят в очередях – вероятно, у них свои формы оплаты: неизвестные большинству.
Бабка с огромным количеством еды отошла, студент промелькнул быстро, одна из тёток расплачивается, и скоро дело дойдёт до тебя – с твоей бутылкой и банкой шпрот: увы, только прозрачно-огненный, привычный субстрат водки обещает хоть краткое, но всё равно счастье, ибо в супермаркете жизни тебе мало чем удалось воспользоваться.
