Часовые механизмы –
Будто сверху города.
Лабиринты мозга – признак
Сложности людской. О да…
И простец донельзя сложен!
Мой с собою монолог
На мою тоску умножен –
Тщусь понять, что значит Бог.
И метели в лабиринте
Града очерк меховой.
Проще было жить в Египте,
Осознаешь ты, блажной.
Лестница, весьма крутая,
Мерно тащит нас наверх.
Путь свой мало понимая,
Следует им человек.
Пыток нет официально,
Ныне грамотные все.
Всё простое – так банально,
Данное в анти-красе.
Гениальное столь сложно.
В лабиринте – тупики.
И ответить невозможно –
Для чего живут стихи.
* * *
Выстрела резкий сухой щелчок,
И по наковальне лупит медведь.
Снова стреляешь, и мужичок
Валится быстро, однако – не в смерть.
Тир, как забава. Опять щелчок.
Дядя Лёва отпустит пулек ещё.
Ты одинок, будто паучок.
Стреляй в неудачу, убей её.
* * *
Камни и сосны. И серо-розовый
Данный пейзаж. И синеет река.
Тихо и грустно. И разом бросовой
Жизнь показалась, когда далека
От воплощенья мечтаний. Но тихо.
Жалко до внутренней тишины
Не доживёшь – будто выстрел из тира
Явь городская, где разные сны.
Камни и сосны. Условья пейзажа
Ты неуместен в котором, как сажа.
* * *
Стрельба банальна в девяностых,
И куртки чёрные братков.
И – деньги всё. Волшебный остров.
И – обесцениванье слов.
И кооперативы всюду,
И вымирают старики.
Официоз церковный блуду
Подобен. Не нужны стихи.
И – деньги всё. И войны мощно
Разламывают жизнь страны.
Компьютеры. Новаций толщи,
Понять – насколько все должны?
Всё кружится. Мелькают клипы.
Привычен рейдерский захват.
Детей бездомных вряд ли всхлипы
Докажут: созидаем ад.
Финансовые пирамиды.
Власть телевизора страшна.
С собой кончает от обиды
Поэт – не слышат времена.
О, месиво годов проклятых
Так медленно вливало яд
Во всех – ни в чём не виноватых.
И равнодушен божий взгляд.
АНГЕЛ РАВНОДУШЬЯ
Ангел равнодушья пролетел –
Деревянные глаза у многих –
Тех, кого коснуться захотел,
Говорить так сложно об итогах.
Ангел равнодушья во второй
Пролетает раз… И стало больше
Деревянных душ. И никакой
Жизнь предстала.
Так на смерть похожа.
* * *
Шелуха, обёртки смысла,
Смыслы потеряли мы.
Верно, ливнем чёрным смыло
Ради перспектив потьмы.
Коли к смыслам не вернуться,
Племени не быть людей.
Ради выгоды минутной
Ярок жертвенник страстей.
* * *
Кадры и картинки. Тень калейдоскопа.
На былое смотришь – некуда смотреть,
Кроме, вероятно. Путаные тропы,
Листья вновь чеканят собственную медь.
Кадры и картинки. Ничего, помимо.
Для чего всё было? Не понять уже.
И насколько данность подлинна, иль мнима,
Толком нет ответа. Лишь печаль в душе.
КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Кнуты рабам испортят спины,
Хлам человеческий – рабы.
Массивны блоки, и едины,
Как суммой станут – массы глыб.
Уходят к солнцу пирамиды.
Нил Зелен. Лабиринт ветвист.
Египта золотые виды
Стих представляет – мускулист.
Потом вратами Вавилона,
Реинкарнации вкусив,
Проходит некто. Время оно
Сулит немало славных див.
На зиккурат жрец восходящий,
Узреет Византии даль,
Где царь жесток, что древний ящер,
Но золотится вертикаль.
Пока ацтеки в мяч играют,
Плывут большие корабли.
Соборы готики включают
В миниатюре план земли.
Мы на войне Тридцатилетней
Погибли – помнишь, тень моя?
А под Верденом вились ленты
Смертей, как инобытия.
Иконы критские мерцали
Большого храма в глубине.
И снова были вертикали
Понятны мне.
Жгут корабли. Уходит время.
Христос распят. Бах прозвучал.
Орган всеобщности. И бремя
Всегда двоящихся зеркал.
* * *
Мюнцкабинет, хранящий сгустки
Времён – на плоскостях монет
Сквозь штемпели горит искусство.
От серебра исходит свет.
Истории мелькают ленты,
Где папы, пышные князья,
И императоров моменты:
Ведь жизнь – момент, продлить нельзя.
Библейских талеров мерцанье
Иносказанья воплотив,
Значительностью содержанья
Всеобщности поддержит миф.
Мюнцкабинет пласты включает
Истории – до наших дней.
Античность снова привлекает
Весёлой детскостью своей.
* * *
От начала до финала
Жизнь – как вариант кристалла.
Мал кусочек ляжет в гроб,
Чтоб кристалл в небесный грот,
Иль в подземные пределы
Прорастал, оставив тело.
* * *
Снежинок утреннее плаванье
Замедленное, очень плавное.
На белый пух с утра глядишь,
В душе лелея чудо-тишь.
Как белизна вокруг богата!
Её дворцы, её палаты.
Великолепна белизна,
Как будто есть она одна.
И нету черноты, по сути,
Перед которой ум пасует.
Великолепна белизна,
Как будто есть она одна.
Она одна. И тишина.
* * *
Тьма небесная – среда Левиафана,
Равно – человеческие души.
Световые звёзд увидишь дуги.
Жизнь без света будет окаянна.
Световой Левиафан, огромный!
Путаются символы и знаки.
Есть эзотерическое знанье,
Или это бред довольно тёмный?
Позвенев, трамвай проедет, стёкла
Стеллажей звенят в пандан движенью.
Спор с собою, будто битва с тенью.
Сердце вздрогнет – красное, как свёкла.
А на лоджии стоят коробки
От кроватки детской – там, как будто,
Человек стоит, но я не буду
Дёргаться, хоть в жизни, в целом, робкий.
Размышляя о Левиафане,
Путаешься в мысленном тумане.
* * *
Тиран убийцею тирана
Назвал – тот объявил войну.
Войсками разорвал страну
Неистово и окаянно.
Отец народов! Как же он
Смириться с именем убийцы?
С подобным никогда смириться
Не может, сильно увлечён
Войной и местью – дать раза
Другому ужас как приятно.
И ужаса краснеют пятна
На душах – чёрных, что кирза.
29 ДЕКАБРЯ
(стихотворение в прозе)
За сутки до его дня рожденья, опережавшего Новый год на два дня, мама ставила варить холодец; в огромной красной кастрюле, чем-то напоминающей алхимический сосуд, булькало и кипело, медленно, долго; потом, к вечеру, мама разбирала мясо, мешала его с морковью и чесноком, заливала золотистым бульоном, и мисочки выставлялись на подоконник.
29 декабря утром ему обычно грустно было, томило многое, тяготило, он шёл пройтись, а мама затевала пироги, и тесто зрело в той же кастрюле, где вчера варился холодец.
Он шёл в заснеженный лесопарк, брёл вдоль зачехлённых, плотно укутанных прудов, любовался снежным орнаментом деревьев…
Иногда он заходил в церковь, ничего не прося, стоял, вслушиваясь в себя, зажигал свечи.
Но – только иногда – чаще просто бродил, вспоминая…
…много лет назад, когда у него было изрядно знакомых, мама накрыла пышнейший стол, еда и благоухала, и радовала глаз, бутылки стояли дворцовым подобьём… А тогдашние приятели… Нет, они пришли, но поздно, так поздно, что он был уже сильно пьян, сидели с мамой, и он сам не заметил, как напился; и она выгнала их, явившихся с другого праздника.
Нет, отношения не порвались тогда – кончились много позже: кто- то умер, кто-то уехал в Штаты, с другими просто разошлись…
Он возвращался домой, а мама уже лепила их – чудные пирожки, с капустой и мясом; и на блюдечках, чуть поодаль лежали изюм, грецкие орехи, творог был замешан в миске – для ватрушек, булочек…
Он помогал чуть – не хозяйственный вообще, одинокий, сам себя считавший изгоем в жизни: резал яйца, заливал салат майонезом, смешивал что-то с чем-то…
В три часа дня он начинал потихоньку выпивать, хотя стол был ещё не накрыт, мама суетилась; и первые глотки сухой и жёсткой, славно обжигающей водки, зажигали огни в груди: цветные, сверкающие, великолепные…
На столе выстраивались закуски, селёдка под шубой возникала торжественно, горела в старой икорнице икра, соседствовавшая с маслом и маслинками, салаты заполняли старые, ещё советских времён хрустальные вазочки.
Садились с мамой, и он говорил, говорил…
Он говорил о поэзии – ибо, увы, был поэтом – об истории, о попытке понять, вычислить её коды.
Он разгорался, становился шумным, радостным, хотя вовсе не был алкоголиком, просто, как шутил, мозг не вырабатывает эндорфинов: гормонов радости.
Так и проходил его день.
Пьяному, ему не хотелось ложиться, он знал, предчувствовал похмелье и тяжесть будущего дня, и только мысль о близком Новом годе, с постоянной мечтой, что нечто изменится после этого рубежа, слегка осветляла настрой.
ЛУНА ПОДМИГИВАЕТ В ОТВЕТ
(стихотворение в прозе)
Мороз февральский пощипывал, будто хруст дорожек превращался в белых, легко кусающих пчёлок, причём от укусов не оставалось следов.
Малыш побежал по обледеневшей тропке, отец закрыл решётку двери, и сад со всеми его площадками, пространствами, заснеженными клумбами остался позади; малыш не просил взять его на руки впервые за зиму, точно дорожка увлекла его, он пробовал скользить по чёрному льду, но шлёпался, смеялся, вставал.
Отец поспешал за ним.
-Осторожно, малышок.
И малышок снова смеялся, а щёчки его медленно наливалась краснотой от роскошного, морозного, зимнего воздуха.
Обогнули магазин, вышли на улицу, разделённую посередине широкой линией асфальта.
Бледная, едва наметившаяся, прозрачная луна висела над миром, и малыш стал, протянув к ней ручку.
-Во! – воскликнул он.
-Это луна, малыш.
-Лу-а, — повторил маленький, точно выдув нежно-розоватый шарик звука. И ещё раз – Лу-а.
Он стоял и смотрел на неё влюблённо, и чёрные, точно цепкие от обнажённости деревья видели его восторг.
-Понравилась луна, сынок?
-Дя-а, — и снова показывал на красавицу.
Потом, когда перешли улицу, бежал по дорожке, останавливаясь, глядел на луну, и всё повторял:
-Лу-а.
И отцу казалось, что она подмигивала в ответ.
НА ПОИСКИ РОДИТЕЛЕЙ
(стихотворение в прозе)
Туши динозавров, плавно покачиваясь, возвышались у эскалаторов гигантского торгового центра, гроздьями поднимавших людей; пёстрые туши с распахнутыми зубастыми пастями привлекали внимание детей, тыкавших в них пальцами, и оставляли равнодушными взрослых.
Пол сверкал, блестел, огни, кругло и масляно, отражались в нём, а витрины сверкали так, как не сверкает июльский день.
Километры одежд, перебиваемые тоннами безделушек; сумочки глядели алчно, а костюмы низвергались в мозг с требовательной неотступностью, и казалось, не существует столько ног, чтобы надеть на них всю представленную обувь.
Кафе на каждом повороте предъявляли заполненные кресла и диваны; а пищевые отделы пёрли на вас разнообразным обилием еды. Третий этаж громоздился мечтою сверх-потребителя, а выше стеклом играл не то потолок, не то нависающий четвёртый; и плыли эскалаторы, и смеялись дети, и журчали фонтаны, и кинозалы выпускали довольную публику; и вот, пройдя насквозь это великолепие, некто вышел на серую скучную улицу, где с квадратного стенда глянули лица властных старцев, и лозунг: Слава советскому народу – строителю коммунизма! Реял над проспектом.
Бросился назад к выходу из весёлого Вавилона; бросился, оказавшийся в советском своём прошлом, чтобы убедиться, что торговые хоромы растаяли, как мираж.
Он стоял посреди безнадёжно-советской улицы, глядя на катившие мимо жигулёнки и москвичи, не зримо придавленный ностальгией по детству, недоумением, страхом; он видел, как февральский ветер треплет полуоторвавшийся кусок газеты на стенде, и люди, однообразно-серо одетые, идут по своим делам.
Потом решил идти искать родителей – ибо, что ещё делать человеку с не сложившейся судьбой, как не искать своих молодых папу и маму, с которыми так тепло, защищённо.
ЧЕЛОВЕК-ПТИЦА
(стихотворение в прозе)
Он вышел из дома, сделал несколько шагов вдоль привычной жёлтой стены, и – взлетел. Он поднимался в воздух медленно, плавно, как всегда мечталось, воздух был упруг и в то же время ласкал, и лететь оказалось также приятно, как плыть.
Крыши внизу слоились, будто своеобразная лестница; улицы казались маленькими реками и люди плыли по ним, как лодки, знающие свою цель, а у него сейчас была другая: лететь, парить.
Площади растекались, как чернильные пятна, и трамваи катили, точно баржи, гружённые людскими судьбами.
Шпили башен казались тонюсенькими, точно проведёнными тушью.
Птицы, встречавшиеся в воздухе, совсем не удивлялись летящему человеку, воспринимая его, как большую птицу.
И он решил остаться человеком-птицей.
В самом деле – не возвращаться же на землю – к такой скучной, пустой заурядности, к такой надоевшей яме бытия.
