Овалы площадей, круги,
И геометрия гранённых
Домов, порою велики,
Не домЫ, а мечты бездомных.
Насколько улица пуста,
Настолько ты собой наполнишь
Её, протянешь до креста,
До перекрёстка то есть.
Копишь
Лишь одиночество в себе.
И, в геометрию вторгаясь,
Едва ли мыслишь о судьбе,
Соединяясь с ней, сливаясь.
ЧТО ТАИТСЯ ЗА СЛОВОМ «ПУСТЬ»
Андрей – рыжебородый, бритоголовый, крепкотелый, вяло оторвавшись от компьютера, сказал:
-А вы в прошлый раз знаете… Монетка шестьсот пятьдесят стоила.
-Как? – воскликнул. – Было же на холдере написано шестьсот…
-Да, и я лопухнуся, пришлось, свой полтинничек доложить. Чего теперь хотите?
Тихий, интеллигентный, помешанный на монетах, не имеющий серьёзных денег, чтобы собирать их.
-Да вот, чешский юбилейник.
-Теперь по компьютеру проверять всё буду, — сурово сказал Андрей, глядя в монитор.
В приятных палевых тонах помещение. На стенах – гравюры.
Это — не считая почти музейных стендов с грандиозным серебряных товаром.
Андрей мрачен – даже мрачнее покупателя: безвестного миру, хотя и печатающегося пиита, сдвинутого на монетах, берущего очередной чешский юбилейник с тяжёлой душой: мол, обманул.
А – сколько раз в жизни обманывал? а?
Он бежит домой, он жарит картошку жене, как обещал – он ас в этом деле: а она, празднуя трёхсполовинойлетие сыночка, гуляет с ним по «Золотому Вавилону», где прыгает малыш на батуте и ест мороженое…
А он, муж, глядя, как зарумянивается картошка, прикидывает: сейчас отнесу ему полтинник, всего сто тридцать рублей в заначке, смогу ещё взять купюру Гондураса со сражением.
Ему колется что-то – нелепо: никогда никому не был должен.
И он бежит – по дворам, знакомым наизусть, и всегда открывающим нечто новое: малейший нюанс, поворот, иначе выглядящий у детской площадки; он бежит, минуя мост, он пронизывает насквозь лесопарк, чтобы выбраться к красному, некогда знаменитому заводу, где теперь находится ярмарка увлечений, торгующая всем – в основном монетами; он забегает в отсек крепкотелого, рыжебородого Андрея, и говорит:
-Не люблю быть должен!
-Да что вы, — вздёргивается от компьютера Андрей. – Не стоило же…
Сложно понять – он доволен, не ожидал, раздражён…
Он берёт ерундовую купюру с мелочью, достаёт из альбома банкноту Гондураса, он видимо равнодушен к деньгам: ведь в отсеке лежат миллионы, воплощённые монетами и банкнотами, ведь…
Ладно, я понесусь назад – несчастный пиит, недоделанный нумизмат, со специфическим понятьем о честности – я отдал 50 рублей, и пусть остатки мартовского снега хрустят под ногами, и сегодня у меня иудейская суббота наоборот: я буду пить, и буду счастлив, и пусть…
Многое может таиться за этим «пусть».
* * *
На дачах дружат – на шашлык,
Не то пивка попить заходят.
И общий запросто язык
Находят жизни по природе.
-А чайная всё не идёт,
Подскажете мне, Марь Иванна?
-Всё делали, как надо, странно…
О розах разговор идёт.
-Эдь, одолжи пилу. – Бери. –
-Придёшь попариться сегодня?
Никто не хлопает дверьми,
Всё бытово, но благородно.
Кто колет для печи дрова,
Кто жарит окуней с рыбалки.
Жизнь.
Лето.
Жизнь всегда права,
Не ладится порою, жалко.
МАРТ – ПОЛИНЯВШАЯ ЗИМА
(стихотворение в прозе)
Не то собрание жильцов, не то ожидают выноса тела: возле подъезда, мимо которого проходишь, праздно гуляя, стоят старухи с совиными лицами, потёртые, крепкие мужики, переговариваются приглушённо, некто курит поодаль.
Изгиб асфальта, и ты обходишь людей, так и не узнав, что здесь будет – да и зачем тебе?
Сетка-рабица ограждает гаражи, и в одном месте, внизу лёдок пошёл трещинами, мерцает серая вода, и старые травинки сплетены во влаге на манер батута.
Хозяйственные постройки по правую руку – неизвестного назначения, и мирные бродячие собаки тут же: иной раз подбегали, виляя хвостами, говорил им:
-Простите, ребята, ничего не взял.
Молодая девушка в чёрном обгоняет тебя, юбка колышется от быстрого хода, и проклёпанная сумка-рюкзак за плечами, тоже черна.
Вспоминается: тяга к чёрному, как стремление к смерти.
Ныне среди молодых много самоубийц: жизнь не способствует поиску смысла в оной.
Горбатый мост через речку: серо-оливковую, не замерзающую зимой; нижние балки покрыты бархатной зеленью мха…
Март – как полинявшая зима: бурые слои прошлогодней листвы не красивы, и много пустых бутылок валяется везде – пьём и пьём, от безнадёги, бессмыслицы существования-выживания; пьём везде, постоянно.
Чёрная девушка мелькает в соседнем дворе, где небольшая эстрада устроена напротив фонтана, в центре какого – пара медвежат.
Сходит зима, отступает, солнце наливается новой силой, новым золотом, но когда тебе почти пятьдесят знаешь – что впереди тоже, что осталось позади, и не радует солнцесиянье, никак не радует.
* * *
Мозаики античных мастеров
И витражи средневековых асов.
Обилье красоты былых миров,
Неисчислимость дорогих запасов.
Свет изменяется в цветном стекле,
Перетекая драгоценной гаммой
В сознанья тех, кто редко на земле
Расстаться может с тёмной-тёмной ямой
Бессмыслицы, извечной суеты.
Леса соборов готики подъяты
К пластам благой небесной красоты,
Чья суть для нас осталась непонятной.
* * *
Я ссыльнокаторжный – идеей
Тотальной власти одержим.
При этом действовал, радея
О том, чтоб изменить режим.
Я в третий раз бегу, впишусь я
В движенье мощное в стране.
Переворот безумный, шумный,
Организованный — по мне.
По лестнице карьерной двину,
Играя лозунгами я.
Сомненья из сознанья выну
В действительности бытия.
Чужая боль и пятна крови…
А мне икра и шоколад.
И в сочинённой нашей нови
Я стану властен и богат.
Когда возьмут меня, охрану
Я крикну, стычка будет зла.
Я тихим всё равно не стану,
Хоть не душа во мне – зола.
И перед пулею не дрогну,
И не закрою серых глаз.
Жил на ура. Прошёл дорогу
На зависть. Вот такой рассказ.
* * *
Анубис шествует с весами,
Гор мощно молнии куёт.
Заведующий небесами
Осирис общий лад блюдёт.
Священный ибис оглашает
Округу, где жесток Себек.
Измерить лабиринт шагами
Позволит ли хоть кто себе…
ВОЗМОЖНО…
(стихотворение в прозе)
В гармонии, в необыкновенной стройности движутся планеты, вспыхивают новые солнца, гаснут ветхие…
-Понимаешь, сынок, если вообразить силу, запустившую, скажем, квинтиллион биллионов солнечных систем…
-А это сколько, папа?
-Ну, вообрази единицу с миллионом нулей. Нет никакого человеческого числа, чтобы выразить количества галактик. Так вот, если вообразить эту силу, то полагать, что она печётся о наших мелких делишках-страстишках…
Возможно, он будет говорить нечто похожее малышу, когда тот подрастёт. Он сам, истерзанный Богом, которого ни понять, ни принять, ни отвергнуть, не знает, будет ли это вообще интересно малышу, тихо сопящему в уютной кроватке…
* * *
Этажерка, шкаф, в окошке солнце
Мартовскою силою налито.
Быт и бытие. И вот оконце
Взгляд выводит за пределы быта.
Небом переполнено пространство,
Глубина, где дно не представимо.
Как же к смыслу бытия прорваться,
Если жизнь проходит вечно мимо?
Птиц не видно. Тополей верхушки
Кучерявы, как мальчишки в детстве.
Воробьи ликуют, будто души,
Рай узревши – подтвердилось, дескать.
* * *
Отделу кадров жизни посвящается –
Где некто кустробров и остроглаз,
Что и кому узнавший полагается,
Терзает нудной службой вас и вас.
Вы ради хлеба будете бороться,
Попы вам пропоют, что бог – любовь.
Не взвидете от напряженья солнца,
И потеряете остатки слов.
Отделу кадров жизни посвящается,
Что создан адом, дабы мучить всех.
И больше ничего не прочитается
В реальности, где вечно правит грех.
* * *
На костре себя сгорая,
Сколь получишь результат?
Мол, не вышла жизнь – другая
Будет, и метемпсихозу рад.
А! нелепица иллюзий.
Тише твой не стал костёр.
Для чего поверил музе?
Сам не понял до сих пор.
Но стихи – отменный хворост,
Смыслы – истовой огонь.
И кончается твой возраст.
Жизни мимо скачет конь.
* * *
Остатки снега дождь разъест,
Что кислота, они убоги.
Дождь из высот небесных мест
Зиме подводит днесь итоги.
Легко курятся тополя,
Сереет клёклый воздух вяло.
И дремлет древняя земля,
Снег скинув, будто одеяло.
МАРТОВСКОЕ УТРО
(стихотворение в прозе)
Выезжающие на легковушке из узкой горловины двора воспитательница и нянечка, погудели, притормозив, увидев запоздалого отца, везущего малыша на самокате.
-Здравствуйте, — крикнула воспитательница, опустив окно. – Они на музыку пошли. Побудьте тогда с ним в группе?
-А отвести нельзя? Здравствуйте.
-Ну, попробуйте. Третий этаж.
Малыш не хотел ехать сам, и отец, скособочившись, тянул самокат, на ручке какого висел прозрачный пакетик с машинками.
…его не удалось развязать отцу, и он разорвал полиэтилен, оставив машинки на скамейке.
Малыш вертелся, ему хотелось на музыку, пустая их обширная комната мерцала непривычной тишиной.
-Ты знаешь, где музыка?
-Дя. Навех…
И переодетый малыш бодро пошёл по узкой лестнице.
Сложное устройство большого, советских времён сада было мало известно отцу, он шёл за малышом, иногда чуть поддерживая его, в чём не было необходимости.
Малыш двигался уверенно.
Весёленькие занавесочки какие, почему-то подумал отец, глядя на ткань с изображением цирков шапито, обезьянок.
Малыш свернул в темноватые недра, двинулся по коридору, где на стенах висели детские рисунки, потом ещё раз свернул.
Музыка раздавалась из-за двери, но отец спросил на всякий случай:
-Сюда?
Малыш кивнул.
Отец открыл дверь, мельком увидев воспитательницу, окружённую детьми.
Толстая пожилая тётка играла на пианино.
Отец кивнул воспитательнице, махнул малышу, и пошёл назад – распутывать лабиринт внутреннего устройства сада.
Он свернул не на ту лестницу, и вышел в другую дверь, обогнул здание, и вновь позвонил в ту, в какую заходили с малышом.
-Что случилось? – спросил не видимый охранник.
-Забыл вещи малыша убрать, — ответил отец.
Он сунул машинки в шкафчик, оправил куртку, вышел на территорию, отнес самокат под навес, где стояло много самокатов, велосипедов.
За ограждённой территорией увидел няньку, курящую под козырьком подъезда соседнего дома, обогнул магазин, перешёл улицу, вступил в свой двор.
Седовласый, несколько странный дядька, обходя густо поставленные машины, говорил в трубку мобильника:
-Тогда проценты выше будут. Такой вариант не пойдёт.
Зонт покачивался у него на руке.
Сыро было.
Рано утром дождь занялся окончательной очисткой снега, и тополя курились слегка, и лужи мерцали буро.
Отец зашёл в подъезд – и пропал из вида гипотетического наблюдателя.
ЕДВА ЛИ ПОУМНЕЛ
(стихотворение в прозе)
…и к нему, одиноко рифмовавшему у окна электрички, первым делом кинулись вошедшие в полупустой вагон цыганки…
Пестро одетая низкорослая старуха села напротив него, зачастила, роняя слова о женском обмане, о предательстве друга; подскочившая молодая вертела зеркало, говоря бабке:
-Покажи ему врага!
Он глядел в зеркало, видел себя, и тихо ошалевал, не зная, как вырваться из пёстро-шумного окружения…
-Деньги, дай деньги, я на них защиту поставлю!
-Нету у меня денег!
-У тебя есть деньги, но ладно не хочешь – не надо, дай всё же, не бойся…
Сам не заметил, как достал из кармашка сумки, как замелькали купюры, как завернула их в газетный лист, сделала над ними манипуляции, отдала ему, сказала:
-Не разворачивай, пока не приедешь, всё нормально будет.
Он вдруг успокоился, бабка сидела ещё несколько минут напротив него, даже расспрашивала о том, куда ездил, зачем…
Они ушли потом – всем гуртом; куря в тамбуре, уже незадолго до Москвы, развернул кулёк газетной бумаги, обнаружил там туго скрученную картонку…
Ведь знал же, бормотал себе под нос, выходя на Киевском вокзале, знал же…
Не было ни копейки доехать домой, попробовал обратиться к пожилой даме, сам интеллигентного вида, может быть даст на проезд, но та, услышав про цыган отшатнулась.
Решительно направился в метро, поставил руки по обе стороны турникета, помещал выдвигающимся упорам, прошёл, поехал домой, всё бормоча себе под нос раздражённое нечто, вспоминая пёстрое цыганское мельканье, и ловкость рук бабки, обманувшей привычно наивного дурака.
Двадцать лет назад с ним случилось это.
Едва ли поумнел.
