ФИЛОСОФИЯ В СТРОЧКАХ
День рожденья скряги. Гнутый сыр,
Кислое вино дешёвой марки.
Одиночество, как скудный мир,
Краски все истёрты и не ярки.
Долгий день рожденья старика,
Одиночество, что катастрофа.
В мелкой гречке каждая рука,
Созреванье в недрах тела тромба.
Что вверху, то и внизу. Как вам
В отраженье жить? Не очень ясно.
Всё в движенье… Где-то слышен вальс,
И его кружение прекрасно.
Денежности мира вопреки
Некто, уходящий в нищету, как
В странную страну. Цветут стихи,
Коли явь окрест — из жизни кукол.
Плачет, робота сломав, малыш.
Маленькая драма очевидна.
В небесах по большей части тишь,
Безразлична к нам, как ни обидно.
Долгие, как реки дни, а жизнь,
Пролетает лентою так быстро,
Скручивают ленты виражи,
Виражи слагают слово «было».
Философия в стихах едва ль
Успокоит грешное сознанье.
Коль не очевидна вертикаль,
Знанье превращается в страданье.
* * *
Собор с правобережья утром
В тумане, будто спущен со
Небес на нитях изумрудных,
Иль тут уместно серебро?
Он как небесное посланье,
Но тайна, что хранится в нём
Не постижима, как познанья
Стратега неба. Ужас в том.
* * *
Девяностые мои сквозные,
Одинокие, под Крёстного отца.
Много лет прошло, почти орда,
Разные, нелепые, цветные.
Я женат, малыш есть, я никто,
Неудачник. Много лет скатилось.
Крёстного отца смотрю — сложилось,
Как сложилось, никаких «зато».
Мать играет с малышом, а я
Крёстного смотрю и вспоминаю.
Выпить бы, поддатый принимаю
Адовые игры бытия.
* * *
Может, я умру сейчас?
Факультет мне не ответит.
Медленно горит свеча,
Быстро задувает ветер.
Есть небесный факультет,
Что тебя скорее мучит,
Нежели научит в свет
Верить, вряд ли он научит.
Сложен этот факультет.
Может, я умру сегодня.
Чёрный бархат ночи свет
Отрицает превосходный.
* * *
Дождь марта, начинённый снегом,
Курятся сопками дома
Высотные в пространстве сером,
Недоброе оно весьма.
Иль равнодушное, как бездна.
Темнеет бездна высоты.
В домах огни, и вместе беды –
Те, кои ведаешь и ты.
* * *
Отключиться от действительности в церкви –
Будто остановка на пути.
Не проси, все просьбы малоценны,
Но в себя, как можешь, погляди.
Нет религиозности – не важно,
Есть крутая глубина себя,
Чёрного там много, будто вакса,
Что мелькнёт, слегка посеребря
Черноту – прозренье? Озаренье?
Не поняв, выходишь в суету
Будничного, как тоска, движенья,
Зная точно – жизнь ведёшь не ту.
ЗАСНУЛИ И РОДИТЕЛИ
(стихотворение в прозе)
Тихо спавший малыш вздёрнулся от плача, повторяя – Живот, живот…
Поздняя мать всполошилась, обнимая, прижимала к себе, повторяла: Что такое, сыночек, где болит?
Он всё плакал, всё показывал на живот.
Отца тянуло в сон стремительнее вектора, распоряжающегося жизнью.
-Вызывать? – спросила мать.
-Вызывай. Потом локти кусать будешь.
Но вызывал он, и голос, принимающий вызов, был равнодушен, как металл.
Отец оделся, пошёл курить на лестничную клетку.
Был час ночи, но некоторые окна горели, и горели фары стоявшей во дворе машины.
Он поднялся в квартиру, малыш плакал то громче, то тише, мать, одевшись тоже, пересела с ним в кресло, и скоро приехали врачи: две пожилые тётки одевали в коридоре бахилы, мать перенесла малыша на кухню, и малыш стал заходиться в крике.
Врачиха расспрашивали, отвечали, ребёнок постепенно успокоился, и уже отвечал – Не боит, не боит…
-Вероятно, спазм, — предположила врачиха. – Дайте нош-пу, четверть таблетки, или смекты выпить.
Они ждали ещё полчаса, потом уехали…
Малыш уснул.
Он просыпался ещё раз, но, чуть всплакнув, быстро заснул снова.
Заснули и родители.
МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ НЕБЕС
(стихотворение в прозе)
За грибами выезжали в пять утра, выворачивали с усыпанной щебёнкой дороги, ведущей между дач, сворачивали на асфальтовую, и начинался спуск по правобережью провинциального мира, какой Ока рассекала на две части.
И в основном городском массиве, ещё окутанном утренним тумана, собор – массивный, кремового цвета, был точно подвешен в воздухе, как будто спущен на незримых серебряных нитях с небес, ещё не совсем проснувшихся, никогда не спящих…
И дух захватывало у подростка, глядевшего во все глаза на это диво, глядевшего так, будто оказался в ветхой, вещей Византии, о которой читал недавно; и чудное серебристое туманное блистанье представляло собор сгустком таинственной силы, магическим кристаллом небес…
ИБО МИНУЛО 20 ЛЕТ
(стихотворение в прозе)
Моря, а не озёра, которыми плыли! – и закат над Онежским шёл торжественно-плавными полосами, где лиловая наплывала на фиолетовую, и всё отражалось причудливыми фигурами в гигантском водном серебре, и, как красавец-теплоход отходил из Москвы под торжественного Чайковского, вода и небо звучали, казалось, ещё более высокой музыкой.
Недра теплохода тоже были интересны ребёнку с их массою лестниц, лакированными перилами, разными залами для развлечений, но лучше всего было стоять у борта, и смотреть на воду, на уходящие назад, густо-зелёные, летние берега и порой мелькавшие небольшие города.
Гигантский суставчатый перст Калязинской колокольни вызывал мысли о рыбах, плавно заплывающих в залитые водой нижние ярусы, а чёрные резные Кижи давали новое представление о дереве, о плотницких возможностях человека.
Утренней седой дымкой был окутан Валаам, точно Китеж, поднявшийся из воды, и подходили к нему под музыку Рахманинова, а экскурсия по острову стёрлась из памяти, ибо минуло 20 лет.
* * *
Узор из позвонков и черепов,
Костей берцовых, рёбер острых.
О, в Кутна Горе храм таков,
Что суть узоров многоосных
Вся на костях и черепах.
Чума когда-то лютовала,
Горстями рассыпая прах,
Смеялась, дико ликовала.
О, пляску смерти всюду зришь –
В сей церкви воплощенье дали
Её, и страху и печали
Открыв канал в благую тишь.
* * *
Большеголов, серьёзен на горшке
Трёхлетний малышок, он так серьёзен,
Что умиление в стихе
Судьбы отца, будь сердцем грозен,
Слоится нитью золотой.
Головки золотистой абрис.
Сосредоточенность, покой,
И будущее – вечный адрес.
ПРИЁМНЫЙ ПОКОЙ РОДДОМА
(стихотворение в прозе)
Приёмный покой роддома, — квадрат помещения не велик, а пол выложен плиткой – такой советский, в шахматном порядке…
Иных женщин привозят на скорой помощи, и они идут вне очереди…
Молодая с мужем, и живот – будто приделанный, и пожилой с ними, явно – отец мужа, говорит: Ну, ты там не задерживайся! – И она смеётся в ответ.
Заходят-выходят.
Пожилой достаёт сигарету, разминает, двигает на улицу, за ним тянется и один из мужей.
-Думаете здесь можно? – спрашивает.
Пожимает плечами:
-Запретительных знаков нет.
Курят, чуть отойдя от лестницы, возвращаются друг за другом.
У окна пара похожа на мать и сына – молодой любовник, вероятно.
Сутулый отец поддерживает малыша трёх лет, тот роняет мобильный, забрав у отца, потом бежит к батарее; старая акушерка выходит, говорит малышу:
-Через несколько дней мама тебе братика принесёт.
Мужья уходят, прощаясь с жёнами.
Территория больницы обширна, и через дорожку, выстланную плиткой – низкий, приземистый морг, а дальше – белые корпуса, сулящие радость, или горе.
Тайна, — облачённая в деловитость, постепенность, течение очереди, скорбь выходящих из морга, радость, получающих начинённой новой жизнью кулёк.
* * *
Ракушка одинокая,
Или морская звезда.
Долгая, многострокая
Жизнь твоя — ерунда.
Раковиной на полке
Чьей-то остаться… Грусть.
В книжках так мало толка,
Только читавшему груз.
Или звезда морская
Свет свой во тьме
Тратит, уже умирая,
Что так понятно мне.
* * *
В шляпе и чёрном костюме
Сутулый пройдёт и скажет:
Идите за мной… В пейзаже
Города, как в тёмной думе,
Можно легко заблудиться.
Иду я за ним, однако
Интересно мне, что случиться,
Искал очень долго знака.
Или призрак играет
В костёле на старом органе.
Правды никто не знает,
Всегда таится в тумане.
ОЧЕНЬ МНОГОЕ
(стихотворение в прозе)
Плиты между трамвайных рельсов отливали серым, мокрым, бликовали, а асфальт быстро из серого превращался в густо-чёрный, лоснящийся, растекающийся различными цветовыми пятнами.
Вялый, брызжущий, мартовский дождик медленно наполнялся мелким снегом (так сон, не сулящий дурного, вдруг наполняют признаки кошмара), и человеку, оказавшемуся без зонта довольно далеко от дома, было неуютно идти…
Он шёл дворами, обогнул махину некогда знаменитого кинотеатра, куда столько раз бегал мальчишкой, замирая от восторга и радости в тёмной яме, подчинившись всеобщей иллюзии; обошёл цилиндрическое здание, где и ныне показывают кино, поднялся по железной, с облетевшей белой краской лесенке, шёл между типовых, семидесятых годов многоэтажек, прекрасно зная их начинки, и представляя однообразие выкипающих щей, детского плача, ругани родителей, когда жена упрекает за малоденежье; человек миновал пёструю детскую площадку, где отчаянные малыши слетали в изогнутые, закрытые трубы горок, и за высоким глухим забором увидал зелёный каменный терем – надо ж, никогда не замечал! – неужели, подумалось, частный? Некто живёт здесь – толстосумный хозяин жизни: и вот эту жизнь: пышную, многовещевую не представить никак…
Потом человек перешёл узкий перешеек улицы, подчиняясь неровностям рельефа дворов, снова поднялся по лесенке, обогнул ещё одну детскую площадку, где детей не было вовсе, и, поколебавшись, вышел к разливу площади, несколько раз пересекаемой узкими улочками…
Всё время он видел, как мартовское небо густеет свинцом, наливаясь им не дружелюбно, становясь холодней, резче; и вот – забрызгало, потом сильнее, потом проявились не колющие колючки снега.
Было неприятно, холодно; хотя март в этом году выдался спорый, снег рано сошёл.
Люди – в основном без зонтов, многие без шапок – бежали, бежали на красный, опережая машины, ловко сворачивая перед бульдожьими мордами автобусов, и человек побежал тоже…
Он бежал мимо огромного торгового центра, блещущего стёклами, и подумалось, не завернуть ли, переждать? Но небо было столь серо, что окончания дождя не предвиделось, и человек, перейдя ещё пару дорожек, свернул в парк: обнажённо чёрный.
Страдают ли ветви в такую погоду? Они тянутся, как воплощённые крики, так истончённые пальцы, они привычно немы…
Парк был густ, и дождь меньше чувствовался здесь, хотя куртка человека намокла, и сквозь вязаную шапочку чувствовалась влага.
Он обходил обширную территорию интерната, чьи серые стены наводили на мысли о серой же скуке, о тоске одиночества бедных детишек; он миновал ещё всякую городскую разность, вышел к очередной площади, порадовался зелёному свету – не пережидать красный.
Жёлто-кремовый дом пятидесятых, расположенный покоем, остался слева; массивный, примитивно-многоквартирный дом на куриных ногах, сбоку кажущийся необыкновенно тонким – точно, толкни – опрокинется, отвалился, как отвалилась чуть позже академия МЧС, с памятником в виде пожарной машины, взгромождённой на пьедестал во дворе; и родные дворы, их векторная направленность приняли человека.
Дождь не становился сильнее, или слабее, вершил свою нудную работу, и человек шёл уже, не бежал домой, думая, что прогулка сорвалась, как сорвалось очень многое в жизни – столь многое, что и не пересчитать.
* * *
Капустники МХАТА.
И стиль модерн.
Пахнет тонкой поэзией и кокаином эпоха.
В трактире купцы поедают блины.
Распутницы бледные не любят день.
Бессчётно поэзии сборников… Охи
Восторгов. Лица господ бледны.
Воздух, напитанный электричеством будущего.
Красное домино мелькает то тут, то там.
Деревни чёрные, как пласты угля.
Последняя пышность империи. Тут ещё
Жизни мистический звучит тамтам,
Но скоро в разломах крови будет земля.
* * *
С похмелья просыпаться неприятно,
Не пить – так значит, счастье потерять.
Ведь в детство не воротишься обратно,
А после детства счастья не узнать.
* * *
Маринетти с Унгаретти
Перепутал с пьяных глаз.
Ибо жить стихом сейчас
Затруднительно на свете.
Свод словесности велик,
Много персонажей света,
Много тьмы. И много книг,
Было так роскошно это.
Постепенно охладел –
Нормы жизнь дала такие.
Всё же дали золотые
Я (давно довольно) зрел.
* * *
Сидя на скамейке возле дома,
Смотрит на играющих детей.
Жизнь почти прошла. Так всё знакомо –
От улыбок до игры лучей.
От отчаянья до едкой скорби.
Нежен наступающий апрель.
А старик годами жизни сгорблен,
И не вспомнит – а была ли цель?
* * *
Есть вера-мука – алчущий постичь
Христа – от безответности страдает.
А мир всегда конкретен, что кирпич,
Противоречье это донимает.
Есть каменная вера – буквализм,
Глаза – цвет отработанного масла
Машинного, любая глупость и трюизм,
Как истины приемлются. И баста.
Есть усложнённый веры вариант –
Среди эзотерических блужданий
Свой выработал некто вариант
Мировоззренья, и своих страданий.
О, всех оттенков вер не перечесть.
Надёжней поиск, и порою ропот.
Разнообразно толковали весть
Евангельскую, слов Христовых роскошь.
Единства света вера не даёт.
Да и реальность – больно внешний плод.
* * *
На месте «Космоса» в Калуге,
Где было детское кино
Торговый центр. Узлы упруги
Былого. Грустно всё равно.
Под 50 всем, верно, грустно,
Не будет более кино.
Жизнь принимать вообще искусство,
Коль не владеешь – пей вино.
ТЁТЯ ГАЛЯ
(стихотворение в прозе)
Пасхальная металлическая форма: агнец. Глаза делались из изюма, а яйца раскрашивались художественно: каждому другу с рисунком, изображающим то, что увлекало его, интересовало в жизни.
Буфет был старинный, и за узорными стёклами мерцала разная посуда.
Ребёнок, какого порою оставляли у добрейшей тёти Гали, открывал старую книгу с роскошными гравюрами: корабли, какие тянули в бездну гигантские спруты, взлетающие воздушные шары, крошки людей, рассыпанные по фантастическим восточным городам.
Баба Лида, мать тёти Гали, приносила ребёнку чай, и массивный подстаканник медленно остывал в его руке, а варенье в розеточке отливало янтарём.
Квартира была в старом доме, и коридор плыл таинственною полутьмою, уводя в комнату, где царил во внушительной кадке огромный фикус, играя сочной зеленью.
Тётя Галя была доброй знакомой родителей, и ребёнок любил бывать у неё, любил своды этой квартиры, казавшейся необыкновенной.
…пасхальный кулич в форме агнца на столе, и конус розовой Пасхи – в Союзе не праздновалась она, но многие варили сладкую массу и пекли куличи.
Потом тётя Галя с бабой Лидой переехали в новый дом, завели кота, чьи поставленные торчмя зрачки мерцали пристрастно, и однажды он бросился в лицо ребёнку, хотя не успел серьёзно поцарапать – тётя Галя наподдала ему.
Был у неё уже рак, или нет?
Откуда в сознанье всплывает фраза: Дожить бы до весны?
О её болезни ребёнку не говорили, да и не понял бы он, что это за рак такой; а о смерти узнал так: на майских праздниках взрослые собрались дома у родителей мальчишки, и листва уже текла в окна, а когда курили на лоджии, дядя Слава спросил у мамы: Как Галю-то похоронили? – Мама, тётя Галя умерла? – спросил, и сердце обвалилось в нём. – Да, сынок. – И глаза застлала такой горячей, такой горючей волной.
Взрослый ребёнок не в силах восстановить в памяти лицо Гали; он спросил у старенькой мамы её фотографии; две из них поставил на старинный буфет, рядом с фото бабушки и деда, которого не мог знать, молодых дяди и тёти.
Полное было у Гали лицо, открытое, явная склонность к юмору прочитывалась, хотя не помнил ни одной шутки, только – доброту и тепло, исходившие от неё.
-Ма, — спросил взрослый ребёнок, — а был какой-то скверик по дороге к тёте Гали?
-Скверик? Да вроде нет, сынок.
-А мне всё вспоминается почему-то…маленький такой, уютный…картинки детские советские, белый-белый снег.
-Нет, сынок, не было.
А когда умерла баба Лида и не вспомнить уже.
* * *
Брат убил брата.
Не обыграешь обратно.
Каинов грех
Из ряду чёрных вех.
Брату –
В прошлом солдату –
Умный брат поперёк
Горла: обрёк
Себя поученьями,
Разными мненьями,
Сложными рассужденьями.
Пьяным был брат.
Ад
Рад.
