ПОЭТ ВЕСТИ
«Роза мира» – беспрецедентностью своей в русской культуре – затмила замечательный свод стихов Андреева: выдающийся поэт будто добровольно уступил место пророку. Сияющий массив «Розы мира» – тем не менее – содержит немало горького, и в частности то, что люди, почитая, как неудобное им, предпочитают не замечать; кто из богатых слышит – Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко? – а ведь знают все…Увы, также плохо мы слышим и стихи. Стих Андреева – блоковски музыкальный, хотя, конечно, совершенно индивидуальный – отголосками несёт те же истины, что проведены через «Розу мира»; но художественная система стихов доступнее, вероятно, сложных построений прозаического трактата; и, тем не менее, стихи Андреева во многом – тропы к блистающей цитадели мудрости, в более узком пониманье – своеобразные ходы к монолиту «Розы мира» (чья линия в современном мире продолжена исследованьем замечательного учёного А. Зеличенко «Свет жизни»).
Стих Андреева щедр на свет – ласковый и нежный; световые потоки изливаются в душу читающего, меняя её, наставляя светом. Дар вестничества позволил Андрееву создать новую картину мировиденья – точно соткать восточный, переливающийся многими цветами символов, ковёр, где каждая нить – осмысленна, а суммарный эффект – предстаёт мистическим портретом космоса. Символ звука Андреевских стихов – огонь, но огонь не слепящий, а благостный: тут и лампада, в чьей неугасимости не стоит сомневаться, и костёр на дальнем берегу – костёр, к свету которого так надо выйти…
СОЛЬ СТИХОСЛОЖЕНИЯ
…ибо если стих идёт от высшего начала, то он переливается золотистым цветом откровения.
…ибо что, как не откровение, заключено в словосочетание «космическое бескорыстье» – особенно актуальном в наше, насквозь корыстное, себялюбивое время?
Стихи Елизаветы Стюарт естественны, как аромат цветов, и возвышены, как могучее движение мраморных лестниц, сулящих подъём душе.
Великолепный дождь её прозрачно-серебряными брызгами остаётся во многих душах, добавляя в оные света.
…ибо если стихи не работают в таком плане – зачем нужны они?
Да, никакие стихи никогда никого не удержали от кровопролития, не воспрепятствовали мерзостям, творимым людьми, но и многим, многим помогли они в их порывах к свету – индивидуальных, трудных, противоречащих свинцу времён, а коли было бы не так – перестало бы существовать и само стихосложение, ибо в стремлении к свету – его соль.
НИТЬ АРИАДНЫ
Голос Гаспарова был слышен всегда – настоянный на древних культурных основах, укреплённый мощью ветхих пластов минувших эпох, голос этот, лишённый какой бы то ни было аффектации, сухой и точный, доносил умеющим слышать ту информацию, без которой поблёкла бы сама жизнь. Филолог-классик, виртуоз-стиховед, Гаспаров был также автором двух замечательных книг для неспециалистов – «Занимательная Греция» и «Записки и выписки». Последняя книга в пандан «Занимательной Греции» представляет собой яркий, пёстреющий искрами смысловых оттенков калейдоскоп: вверенные алфавиту, располагаются в ней статьи из пожелтевших, старых журналов, занятные и забавные высказыванья, анекдоты – в античном значении слова: неизданные материалы, – крепкоструктурные афоризмы, как бы переложенные, переслоенные различными интервью, воспоминаньями о коллегах – уже ушедших и ещё живых. Любитель парадоксов, Гаспаров был своеобразным археологом филологии, глубинным постигателем возможностей её, при этом сомневающимся во всём, окрашивающим в мудрый скепсис разнообразные нюансы постигаемого. Сами сомнения эти шли от многознания, от культурного разнообразия, от пластов глубинной мысли.
Вот, например, один из блистательных его культурных парадоксов: «Массовая культура – это всё-таки лучше, чем массовое бескультурье… Не стоит забывать, что та старина, которой мы сегодня кланяемся, сама по себе сложилась достаточно случайно и в своё время была новаторством или эклектикой, раздражавшей, вероятно, многих. <… > Парфенон, вероятно, казался (афинским) старикам отвратительным модерном. Греческая эпиграмма, которой мы любуемся, для самих греков была литературным ширпотребом, а греческие кувшины и блюдца, которые мы храним под небьющимися стеклами, – ширпотребом керамическим. Жанр романа, без которого мы не можем вообразить литературу, родился в античности как простонародное чтиво, и ни один уважающий себя античный критик даже не упоминает о нём. Массовая культура нимало не заслуживает пренебрежительного отношения».
Отсюда вывод: подлинное знание прошлого не только не мешает жить, но объясняет многие культурные феномены, представляя их в неожиданном ракурсе, даёт новое освещение реальности.
Подобно археологическому труду, «Записки и выписки» представляют собой некий своеобразный каталог предметов былого: былого, которого не вернуть и с которым нельзя не считаться.
Наблюдатель веков, внимательно их анализирующий, он понял, кажется, столь много, что получил право говорить от имён ушедших культур: право, которым воспользовался в высшей степени мудро, оставив именно то, что он нам оставил…
СВЕТ ТАЙНЫЙ, СИНЕ-ЗОЛОТИСТЫЙ
Татьяне Врубель принадлежит, может быть, одна из самых неожиданных стихотворных строк русской словесности – «Но если б не претила мне известность…» Как это так? Поэт, лишённый честолюбия? Поэт, наслаждающийся собственной незаметностью? Разве такое бывает? И – тем не менее – за этой строкой – смысловая бездна, бездна светлая, пронизанная сиянием мудрости – да, не в известности дело, не в том. Услышат ли тебя, или нет – не столь уж и важно. Важнее и нужнее для Человека созидающего – сказать правду, до конца, до предела, до обнажённой кости смысла и боли, правду о гармонии и дисгармонии мира, правду о себе и о других – насколько этих, других, удалось понять…
Поэзия Татьяны Врубель и держится этим тайным и нежным, сине-золотистым светом; светом, подтверждённым и поддержанным упругою силою строк и строф, технически неуязвимых, рассчитанных на – столь слабо представляемую нами – вечность.
ПРОРОК НЕМЫСЛИМОЙ СТРАНЫ
Маятник вкусовых предпочтений публики запущен… смесью легкомыслия и желания развлекаться. По банальному стечению многих обстоятельств поэт, если раздумья его серьёзны, а цель – не самореклама и скандал, но следованье истине, едва ли попадёт в амплитуду подобного маятника. То, что это случается иногда, следствие посторонних явлений – изгнания, травли, государственной обструкции и проч., но никак не желания публики думать, чувствовать и сопереживать.
И вот поэт Игорь Калугин, чья поэзия взрывается золотым, цветным, пёстрым фейерверком, уходит в тень смерти, не снискав славы. Мысли о несправедливости беспокоят сознание читавшего и воспринимавшего искромётную явь его стихов. Но что такое литературная несправедливость в сравнении с миллионами обездоленных, миллионами вообще безграмотных – им-то зачем стихи?
И что вообще за ценность представляют собой эти рифмованные строчки, если у нас 25 тыщ людей, претендующих на звание поэта? Думается, в этом корень зла, ибо поэзия, призванная создавать незримый физическим оком защитный слой человечеству, уничтожена тыщами крошечных способностей вкупе с мощными челюстями и сильными локтями, позволяющими прорваться в печать; ибо мысль как таковая изгнана из поэзии, а игра или псевдопатриотические берёзовые стоны, заменяют истинное зерно – а вернее, иррациональные золотые зёрна, из каких и должен возникнуть прозрачный защитный шатёр.
И вот Игорь Калугин не услышан, невостребованными остались ум и талант, созидавшие красоту, ухает в небытие духовная кропотливая работа… и – на что же остаётся уповать?
На цветенье небесного сада, где ждут поэта с его песнями, ненужными земле?
А, впрочем, прочтите стихи Игоря Калугина и, уверен, вы найдёте ответы на мои грустные вопросы…
ЛЕОНАРДО ХХ ВЕКА (А. Л. ЧИЖЕВСКИЙ)
Кинжально-острая и вместе мускульно-упругая мысль учёного, входя в силовое, серебряно-мерцающее поле поэзии обретает новые возможности. Торжественные мистические опалы Эфирного острова переводятся в образы и метафоры. Духовные соты всегда полны питательным мёдом, столь мало доступным нам. Небесные виноградники проливают в строки драгоценное вино смысла, а небесная церковь иначе раскрывает огни свои через строфы и строки учёного, прикоснувшегося сердцем мысли к сердцу мирозданья…
МАЛЬЧИК МЕРЕЖКОВСКИЙ ЧИТАЕТ СТИХИ
Толсто крашенные красным полы, и свет настольной лампы густ – его хочется порезать на ломти. Рукопись, испещрённая ранками слов; бородатый классик мрачен, насуплен, набивает новую папиросу, и кашляет, кашляет…Мальчик, робея, только что читал стихи, а папенька мальчика сидит в уголку на жёстком стуле.
-Страдать надо, молодой человек, — говорит классик. —
Страдать. А иначе стихи – игрушка…
ВОЛШЕБНАЯ КВАДРИГА
Выкрученные до сухого треска, искрящиеся провода Цветаевских строк…Лиловые тугие ливни Пастернака, меняющие мир, согласно законам детства. Сдержанная властность Ахматовой; строфы – как надутые ветром паруса. Мраморная прозрачность Мандельштамова свода…
Зачем нужна реальность?
ПОЛЬСКИЙ КЛАССИК
Даже имя его волшебство! Константы Ильдефонс…Мерцание иезуитской тайны за парчой общеизвестности…Дрожки мчат по зачарованному снегу и филин шхуной плывёт по водам сумеречного леса…Брызги золотых звёзд и месяц, оживший месяц, движимый потаённым механизмом словореченья, серебрящий лица спящих, увивающий волшебным виноградом мистический готический город.
