ПОЛЬСКИЙ ЛЕБЕДЬ
Михалу Ягелло
Польский лебедь над пространством вод,
Отражаясь белизной, плывёт.
Речи Посполитой пышный мир!
Доблесть полыхает, как жасмин.
Всадников величествен полёт,
Жаль, войны огнём прочерчен ход.
Где же лебедь? Кохановский нам
Объяснит, усвоив чётко сам.
И Мицкевич, и Шопен пером
Каждый осияны, что крестом.
Из костёлов – панны по домам
Разойдутся точно по часам.
Лебедь и над замками плывёт –
Красота конкретикой живёт.
Вавель, обольстительный весьма, —
Будто духа польского весна.
Польский лебедь, сколь же ты красив!
Слышится Словацкого мотив.
И Галчинского глагол звучит
В ленте католических молитв –
Чтобы плыл сей лебедь чрез века,
Сущность коих бездной глубока.
* * *
Микрон не различим на глаз,
Но без него мир не серьёзен.
Так, макрокосм, хранимый в нас,
Значителен, из разных гнёзд он.
Малыш валяется в снегу,
Восторг его, и снег сверкает.
И он на взрослом берегу –
Малыш – покуда не бывает.
Микрон и радость малыша
Соединяются по дугам
Не ясным нам пока, дыша
Всеобщностью, знакомой душам.
* * *
Крыши зданий, верхние балконы,
Лоджии на верхних этажах.
Утро марта даст свои законы –
Немощные, бедные, как страх.
Пессимизм, как знание реальности,
Иль реакция на длань судьбы.
Мысли, что уходят к изначальности
Бытия земли, где шар борьбы,
Иль сотрудничество сложной суммы
Тех веществ, что неизвестны нам.
Утренний размыт весьма рисунок,
И взывать напрасно к небесам.
Дело поэтическое, будто
Волхвованье, или тайный сад
Золотой алхимии. Маршрута
Никогда не выдумать назад.
Коль заплачешь – захотелось в детство,
К маме, папе молодым тебе.
Снег нападал, прославляя девство
Белизной, которой нет в судьбе.
* * *
В лиловой нежности сирени
Сокрыт долями данный код.
Коль свет – тогда играют тени,
С тенями множество хлопот.
Быть может, сам одной из многих
Теней становишься, увы,
Себя растратив на дорогах
Судьбы, но только не любви.
Лиловой нежностью любуясь,
Отвергни размышленья, от
Подобных проклянёшь любую
Из человеческих забот –
А мир заботами живёт.
…БУДТО И НЕ БЫЛО ЕЁ ВОВСЕ
(стихотворение в прозе)
Вспоминал, как забирая малыша из сада, из группы кратковременного пребывания, выходил загодя, нервничая, много куря –
Что нервничал?
Смущали другие родители, другие дети, особенно одна мамаша – крупная, тяжеловесная, занимавшая вещами сынишки всю лавку; и он бродил дворами, вглядываясь в бесконечно знакомые детали, подробности улично-дворового обихода – гаражи, между которыми насыпана серая щебёнка, детские площадки, расположенные в каждом дворе: пёстрые, с хитро закрученными горками, с качелями и каруселями, такими похожими, что возникали смутные мысли о вещах-близнецах; он вглядывался в окна домов, как в лица, имеющие собственное выражение, хотя выражения эти были столь знакомы, что выкипающие на кухне щи, или кричащие в кроватках младенцы, или пузатые мужики в майках и трениках с пивом у телевизоров представлялись каким-то донельзя скучным, муторным фильмом – и, наконец, бродить было уже нельзя, и он шёл к саду, останавливался на углу, возле крашенных чёрным тугих ворот, выкуривал последнюю сигарету, заходил, нажимал кнопку вызова, и всё равно в маленькой раздевалке оказывались люди, но малыш выбегал, отец подхватывал его, начинал собирать… особенно зимой легко было запутаться во всех этих маленьких, детских вещичках…
Почему ранит наличие людей в небольшом пространстве?
Почему тонко чувствующий – иногда настолько тонко, что мнится, порвётся нечто в сознанье – человек обречён жить точно с гноящейся постоянно раной внутри собственного устройства?
Он не может себе ничего ответить, не выходя из состояния диалога с собой, который кажется разговором с кем-то (но иллюзия это, иллюзия), бродя по тем же дворам, пока малыш играет, спит, резвится уже в большом саду – большом, советском, со сложным устройством лестниц, этажей, переходов внутри; и, по-прежнему вглядываясь в сумму дворово-уличных подробностей, всё ищет, ищет, где и что сделал не так, почему его жизнь безнадёжно провалена, бесперспективна – так, что кажется, будто и не было её вовсе.
* * *
В декабре снегопад – красиво,
31 марта – отвратно,
Будто вспять пошла перспектива
Оголтело, дико и внятно.
Заштриховано белым пространство,
Человечки пестреют убого.
Сквозь метель сложновато пробраться,
Даже если видна дорога.
Перекрестье дорожек дворовых.
Зарифмовано всё на свете.
Много книг бестолковых, подробных,
И не будут читать их дети.
Ведь ни смерти, ни Бога книги
Никакие не объясняют.
И метель мечет белые пики,
Но они никого не сражают.
31 марта обиден
День, подаренный снегопаду.
А, подумай, не скоро выйдем
Мы к волшебному зимнему саду.
* * *
Снег спиленные ветки тополей
В коралловые рифы превращает.
Их красота внезапно поражает
Сияющею кипенью лучей.
Как будто воздух ныне, как вода,
Снежинки рыбок проплывают тихо.
И ежели в душе неразбериха,
Её уймёт прекрасная среда.
* * *
Как страшно жизнь прожить в мечтах,
В реальности чуть-чуть имея.
В действительности – шум и страх,
А в облаке мечты – аллея.
Но страшно жизнь прожить в мечтах.
* * *
Опоэтизировать болты,
Гайки и крепленья из металла –
Мускульная сила просияла
В данности практичной красоты.
Миллионы лет менялся мозг,
Чтобы гвоздь был создан, саморезы.
Укрощали медленно железо,
Строя к обиходу жизни мост.
За любым предметом будет мысль,
Как была за чудом мирозданья.
И в шурупе отблески дерзанья
Видишь, в каковых – творящий смысл.
* * *
Пятый век. План Византии прост,
Вместе пышен. Христианство цельно.
Разным камнем блещущий погост,
Ибо солнце ягодой созрело.
Много мраморов античных из
Земляных пластов достать возможно.
Многовекторна в Европе жизнь,
И понять её донельзя сложно.
Мёртв Авсоний, не рождён Кедмон.
Век шестой сколь многое меняет?
И издельями какими он
Ныне в жизнь вмещённых поражает?
Генрих Птицелов уже потом
Европейское объединенье
И мечом и истовым крестом
Намечает. Нужно вдохновенье.
Византии густо данный мир,
Троп купецких много. Деньги льются.
Богословы спорят. Каждый миг
Умирают, как обычно, люди.
Знал Христос про абиогенез?
Вероятно – мы едва ль узнаем.
Созревание души процесс,
Коего сознанья можем краем
Лишь коснуться… При дворе поёт
Фогельвейде. А катары прячут
Свитки слова Божьего, и вот
Ватикан крестовый шлёт поход –
Извести катаров, ведь удаче
Власти верен пышный Ватикан.
Недра века каждого громоздки.
Малознанье – данности изъян
Общей нашей. Недостаток мозга.
* * *
Смерть доказательство того,
Что жизнь совсем не наше дело.
Не знанье сроков – вещество
Того, что прожил неумело.
Уходит в 30 семьянин,
Не пивший, не куривший даже.
А лютый пьяница в пейзаже
Земном протянет до седин.
Жизнь странное весьма при том
Явленье – бездна шаровая,
Затягивает, удручая
Столь многим, что потом поймём.
* * *
Домик на краю реальности –
Ойкумена из него видна.
Зиккураты неба, и хрустальные
Эйдосы, в них света глубина.
Из других окошек вижу нечто
Путаное, с разной суетой,
С шаровой тщетой, что скоротечна,
С мелочью земной.
В те окошки и смотреть не хочешь,
Чтобы эйдосы не омрачать.
Не смеёшься, но и не хлопочешь,
Со звездой пьёшь вечерами чай.
* * *
Сколько есть всего на свете,
Что один я помню? Сколько?
Как в саду у дома ветер
В дачные бил резко стёкла.
Как пронзило осознанье
Смертности, когда болел я…
Красно-чёрные мерцанья,
Дней потусторонних ленты.
Каждый, знаешь, много помнит,
Что другим безвестно… Некто
Сверх-могущественный копит
Суммы эти, общий вектор
Будущего чётко зная.
Каждый помнит то, что помнит,
Мерно дни свои теряя,
До конца надеждой полный.
* * *
Листья шуршат по асфальту –
Ветер их гонит, листья.
Не разобрать их лица,
Даже будь вверен азарту.
Листья напоминают
Нас в обстоятельствах жизни.
Гонят нас, в виражи мы
Вписаны, люди страдают
От постоянной гонки,
Источник её не известен.
Гонят, чтоб были в бездне.
Горько глядеть мне, горько.
* * *
Вырезывает ангелов король,
Упорно вырезает из бумаги.
Как будто сильно утомила роль,
Хоть не лишён ни мысли, ни отваги.
Король ходил в походы, и т. п.
Пирушки знал, интриги плёл искусно.
Любил вино, поесть обильно, вкусно,
Устал идти по даденной тропе.
И ангелов вырезывает он,
Тяжёлой славой мира удручён.
* * *
Листья цвета скрипок на дубах,
Арфою видны иные ветви.
Музыка осенняя в сердцах
Остаётся, мелодийный вектор.
Парк сейчас концерт даёт, звучит
Высотою драгоценной оный.
Грусть теперь объявим незаконной,
Музыка дана, как род молитв.
Струны веток, стволовой орган,
Бок ствола, как бок виолончели.
Коль не слышишь, то в душе изъян,
Иль избрал не правильные цели.
* * *
Человек изменился сильно,
Человек изменился слабо.
Грех и плоть, как всегда, обильны,
Деньги также желанны, слава.
Но публичных казней не знаем –
Развлечением бюргеров были.
Смерти массовые, как знаки
На земле самой тёмной силы.
Паровозы меняли сознанье,
Пароходы и телефоны,
Холодильники… И терзанья
Душ не те, что во время оно.
Изменились мы слабо и сильно,
Эта двойственность угнетает.
Свет в начале апреля дан мыльно,
Будто тему весны отменяет.
КЛОЧЬЯ СТАРОЙ КРАСКИ
(стихотворение в прозе)
Утром малыш ждал маму у лифта, прыгал по лестнице, и клочья старой краски, отошедшие от стены, хлопья её, отрывал, бросая на ступени.
-Не надо малыш, — сказал отец, стоявший рядом: обычно он отводил малыша в сад, но тут записали на массаж, и мама вела его утром, а потом уже провожала – к играм, детям.
Они уехали, и малыш сказал – Пока.
Значит день – один из первых дней апреля, серея дождём, разводя бурые метины луж, брызгая белым, мокрым, отвратным уже снегом – замелькал: лентами однообразья.
Боровшийся, постоянно находившийся в состоянии диалога с собою отец, сидя у монитора, сомневаясь, в который раз начинал записывать текст, который стирал; некогда ходивший на работу, теперь избавленный от неё не большим наследством, он тщится писать, собирает воспоминания, переваривает впечатления жизни, и позднее отцовство тянется в сознанье красными нитками – в том числе и усталости.
В четыре часа он идёт забирать малыша, который не ест в саду – только сок и печенье.
Косо летит снег, превращаясь в воду, а сад обширен – советский, хитро устроенный, с массою коридоров, залов, переходов; и малыши другие высыпают провожать его малышка, которого одевает, вытащив одежду из узких шкафов, где сушится (значит, водили гулять всё же) — вытаскивал не спеша, чтобы ничего не перепутать…
Малыш будет прыгать по лужам, убегая от зонта, будет ликовать, поднимая море бурых брызг, и путь до дома, краткий вообще, продлится довольно долго.
Потянутся, потекут домашние часы, скатятся к отупению вечера, когда придёт жена, будет укладывать неуёмного их малыша, и, в который раз выходя на лестницу курить, отец увидит кусочки старой краски на ступенях, и вспомнит утро, и подумает, что день не принёс ничего – как большинство дней.
