Всё не серьёзно, кроме смерти,
Которая уводит в жизнь,
Жизнь настоящую, поверьте —
Из суеты, иллюзий, лжи.
«ЛЕСНОЙ ЦАРЬ»
Мне ужас младенца, какого
Лесной царь упорно зовёт
Настолько понятен, что слово
Из горла души не идёт.
Как плакал над мёртвым младенцем
Я в детстве! Как будто я сам
Родимым был – не наглядеться
На детку, хоть больно глазам.
Как был я — с тем вместе – младенцем,
Какого забрал сильный царь.
Жизнь надо прожить с полным сердцем,
Отчаянье спрятавши в ларь.
Кто скачет по лесу ночному?
Храните младенцев своих.
Сынку прочитаю ль родному
Роскошный и траурный стих?
Мой мальчик, пронизанный светом,
Играет сейчас у окна.
Он дышит идущим к нам летом,
Чья суть и в апреле ясна.
Пусть умер в балладе младенец,
Но жизнь продолжает идти.
И каждого некто оценит
Большой по свершенью пути.
* * *
Соёмбо золотое знаком
Монгольской мистики дано.
Всё видимое столь двояко,
Сколь целостности всё равно
Отдельный мозг не осознает.
Дождит в Москве, и сер апрель.
Во всём хотелось видеть знаки,
Чтоб жизни уяснилась цель.
Жизнь – жертва, или жизнь мещанства
С довольством сытости милей?
Как хлеб размочено пространство,
Для коего нет наших лет.
Герб Габсбургов припоминаешь,
И усложнённостью его,
Как будто, прошлое вскрываешь,
Воль многих видя вещество.
Соёмбо золотое видишь
Среди запутанных ветвей.
Кусты ж – как надписи на идиш,
Реченья, полные вестей.
Не выйти прогуляться в дождик,
Какой идёт не просто так –
Он импрессионист, художник,
Чьё творчество – прекрасный факт.
ПРОРЕХИ В ВОЗДУХЕ И В ДУШЕ
(стихотворение в прозе)
Низкая, широкая, жёлтого цвета тумбочка стояла у окна, возле кровати во второй дачной комнате; и на этой кровати, пышной и высокой, я любил спать ребёнком, и бабушка склонялась ко мне, спрашивала нежно: Удовно?
Удобно было невероятно, и, когда просыпался, утреннее летнее солнце текло в окно, и сиреневый куст улыбался мне, а ствол каштана казался особенно красивым.
Ещё из окна был виден фрагмент забора, старая, корявая, напоминавшая иероглиф слива, грядки – укроп, чеснок.
Полы в комнате были крашены красным, у другого окна стояла вторая кровать, пониже, а у стен – платяные шкафы, чьё содержание – но это уже совсем маленькому ребёнку – казалось даже и таинственным.
Первая комната была панорамно застеклена, и вся дачная прелесть – с шатрами крыжовника, могучими, разветвлёнными яблонями, дальними вишнями открывалась июльским счастьем.
Большой стол стоял посередине комнате, окна открывались, и когда добывали мёд, и крутили ручку медогонки, пчёлы – эти прекрасные летающие цвета – возвращались за своим, не получая его обратно.
Небольшая веранда вмещала в себя холодильник, газовую плитку, столик, тумбочку, набитую хозяйственной, бытовой утварью…
Стол был врыт на участке, скамья около него, и часто обедали тут, не спеша накрывали, выносили из дома посуду, тётушка торжественно водружала на столешницу кастрюлю с супом, разливала его, пламенеющий…
С двоюродным братом сидите теперь иногда – когда приезжаешь к нему из Москвы, пьёте, вспоминаете.
-Что ты баню-то запустил? Склад какой-то…
-А руки всё не доходят.
Распаренный счастливый дядя выходил из парилки, звал тебя попариться, да ты, попробовав раз, невзлюбил сие.
-Ты ж любитель попариться!
-Я в городскую хожу, ты же знаешь. Компания у нас.
Баню строили долго, дядя привозил доски, обрабатывали, обстругивали их с братом; огромную печь тащили впятером – соседи помогали; и пахло внутри нетопленной баньки сладко, славно – елью, смолой, лесом…
Любил лежать на полке.
Чуть опьянев, идёте с братом под вишни, где установлен старый бильярд, гоняете шары.
Сухой чмок и щёлк радуют сердце, как в детстве.
И июль такой же – течёт массою расплавленного стекла, заливает золотом зелень, да не вернуть никого, не вернуть.
Прорехи в воздухе и в душе остаются навсегда – от ухода близких.
РАБОТА, ИЛЬ НЕТ?
(стихотворение в прозе)
Пожилая, довольно известная поэтесса говорила ему, позвонив, — ему, пославшему ей первую свою книжку:
-Такую работу – прочитать и оценить книгу – я могу сделать…
Она хвалила его, и он, робко спросив, не могла ли чем-либо помочь, получил такой ответ.
Думалось потом – она и это работой считает.
Он, горевший чуть не ежечасно в инквизиторском огне стихописания, вырывавшийся из этого потока, низвергавшийся в самую его расплавленную суть, видевший парящие в небесах лестницах и небесные же прозрачно-волнистые мхи, никогда не воспринимал своё сочинительство, как работу, хотя, посвящённый ему с детских лет, других жизненных планов не имел, и было писательство основным его занятием…
КЛОЧКИ РАЗОРВАННОЙ БУМАГИ
(стихотворение в прозе)
У первого окна коммунальной квартиры, мальчишка слушал радио, стоявшее на подоконнике, и глядел на снежное серебро, на тонкие его, вившиеся нити.
А песня была про красноармейца, молодого бойца, погибшего, говорящего с конём.
Мальчишка плакал…
Потом, когда читал Лесного царя, он плакал так, будто сам был – и младенцем и родимым, к которому взывает несчастный ребёнок.
Он ещё плакал над Гамлетом, хотя не мог объяснить своему отцу – мягкому и интеллигентному – этих слёз.
Не мог – томило нечто, тянуло, тяготило, и снова погибал бедный принц, лунный мечтатель, отменно владеющий шпагой.
Зачем тебе, взрослый мальчишка, эти воспоминания, когда сам не можешь сказать, чего стоит твоя жизнь? Когда не смог устроиться в общей, давно переведённой на рельсы прагматизма и денег?
Они крутятся в голове – клочками разорванной бумаги, которую кто-то сбросил с высокого балкона, крутятся эти воспоминания, мешаясь иногда, будто в них и сосредоточено нечто настоящее, а что – не поймёшь.
И над Лесным царём опять готов заплакать – как тогда, в детстве, в старой, обширной коммуналке, где только и был счастлив с молодыми родителями.
А ХЛЕБ БЫЛ СВЕЖ…
(стихотворение в прозе)
Жена обзванивала морги, больницы…
Мальчишка волновался, всё время спрашивая папу, мать, сама находясь в каком-то прозрачном, позволяющем совершать движенья ступоре, не могла ничего ответить.
Она отнесла заявление в милицию, зная, чувствуя, что не будет результата.
У них прекрасные отношения были – никаких ссор, ничего…
Он просто пошёл за хлебом, и… больше не вернулся.
Все действия жены не давали результата.
Не успокоилась – нет-нет, смирилась.
Они стали жить с малышом.
Он рос, он спрашивал папу – часто довольно, она улыбалась, сдерживая слёзы, придумывала что-то…
Через год в дверь позвонили.
Жена смотрела в глазок, и не понимала, кто это: с клочковатой, большой бородой, заострившимся лицом, с глазами, в которых плясали тени.
-Это я, — повторял он, — я.
Она чувствовала родной очерк сквозь изменившуюся внешность, и сынок сразу побежал к нему, крича: Папа, папа!
Они встречали, они радовались теперь.
Но…что он говорил?
Поверить было невозможно – как поверить в то, что выйдя из булочной, он был точно ослеплён, потерял сознанье, очнулся на хитро оборудованном воздушном корабле, среди существ – странных и страшных, которые делали с ним нечто; потом опять словно провалился, и пришёл в себя уже в роскошном городе, строения которого сияли и возвышались, громоздились и переливались различными красками, всё горело, играло, пело, и сады цвели так, будто не бывает холодов, зимы.
Он мылся, она стригла мужу бороду; мальчишка часто подбегал, трогал папу.
Не сошёл ли с ума? Всё думала.
Но скоро он прекратил рассказывать странное.
И они зажили по-прежнему.
А хлеб в сумке, с которой он уходил год назад, был свеж.
* * *
Во сне пришло – один, и это я –
Лежит, душой страдая, на диване.
Другой, исчадье инобытия,
Его подняв, сперва словами ранит –
Мол, не зачем страдать, а надо рвать –
Выдёргивать из жизни мясо выгод.
И бьёт, кошмарный, первого – понять
Какой не может, изо сна где выход.
Я вскакиваю, просыпаюсь я,
Разодранный крюками бытия.
КАФКИАНСКИЙ ТУМАН
(стихотворение в прозе)
Сон увеличивает коридоры учрежденья, где когда-то работал, наворачивает лестницы, делает этажи похожими на целые страны, где пёстрые люди копаются-ковыряются так, что и не поймёшь, зачем и что они делают.
Из лифта, поскольку переполнен, выйдя на третьем этаже, а не на первом, как нужно, кидаешься по коридору в поисках лестницы, думая спуститься, но когда доходишь до предполагаемого места спуска, обнаруживаешь женщину, сажающую картошку, и, спросив, где спуск, получаешь в ответ: Здесь!
Она откидывает люк, и начинает выбирать из него мешки с корнеплодами, потом появляется второй люк, затем ты благодаришь, говоришь, что поищешь другое место, и по картофельному полю, над которым вполне очевиден потолок, идёшь, чтобы влиться в иной коридор, узкий и страшный, с пляшущими тенями на стенах…
Куда же теперь?
Нет, выбраться удаётся, но время, потраченное на поиски выхода, давит тяжело, кафкианским туманом с чёрными мелькающими полосами, и, проснувшись, с обрывками лент в голове, пытаешься понять, в какой обретаешься яви, зачем…
* * *
Золотая полка велика
Быть не может. Библия сияет,
Пятна крови каждого стиха
Расшифрует тот, кто понимает.
Данте завершающий аккорд,
Ради коего звучит поэма,
Напитает ум, пусть даже горд,
Раз любовь есть основная тема.
Столь упорно едет Дон Кихот,
Сколь над ним сильна насмешка яви.
И опять Раскольников идёт
Совершить, что совершать не вправе.
Чичикова бричка мчится вдаль,
Что мерцает дымкою мечтаний.
Швейк отменит скуку и печаль,
Нет, как будто тягот и страданий.
Ёмкость полки обещает мир
Без конца и края.
Вечности в нём равен каждый миг,
И дыханье чувствуется рая.
* * *
Низвержение с творчества в быт,
Колокольные звоны умолкли.
И растерянно жалкий пиит
Варит суп, а в сознании – вопли:
Мол, я вниз не хочу, не хочу!
Мне доступны полёт и паренье.
Суп забыт… Про него по лучу
Сходит новое стихотворенье.
ФИЛАТЕЛИСТИЧЕСКАЯ ЛЕНИНИАНА
(стихотворение в прозе)
Биологичка, она же классная, предложила по пятницам, после уроков собираться любителям филателии – она вообще очень активная была: классная новая: интеллектуалка, доброжелательна…
Пришли вместе с Митькой – были тогда не разлей-вода; ещё двое парнишек подошло – с альбомчиками.
Биологичка собирала Лениниану, рассказывала восторженно о коллекционировании своём, листала альбом, показывая марки.
-А здесь где Ленин?
-Вот же видишь – в этом уголке портрет, небольшой, на знамени. Значит, я обязана брать! – улыбнулась.
-А кто вас обязал? – быстро спросил, тоже улыбаясь, острый на язычок Митька.
Господи, сколько же лет прошло!
Сколько же сил потрачено на жизнь…
Жёсткая синяя форма как надоела в школе – и обязаловка тогдашняя, и… Переслушивая советские песни, вспоминая поездки с классом на водохранилище, плутая по лабиринтам воспоминаний советского детства чего бы ни отдал, чтобы вернуться, а?
И, едва зная о Митьке, с которым не виделись после школы, ничего не зная о жизни биологички, давно продав все марки, седой неудачник, так и проблуждавший жизнь свою в мечтах, как заходишься ты, захлёбываешься жизнью, не зная, куда деться от неё, как изменить чью-то кривизну, заставляющую делать так, а не иначе? Как всё перечеркнуть, и начать заново…
Интересно, кто-нибудь из филателистов собирает сейчас Лениниану?
* * *
Уплотняются слои воспоминаний,
Будто детство, коль под 50,
Входит в данность скуки и страданий,
Коими дышать совсем не рад.
Будто и не падал, и не били
Палки надоедливой судьбы.
Во дворы вернулся, где любили
Дни тебя, и не были грубы…
* * *
Святой и грешный. Грешный и святой.
Святой грехами был изранен сильно.
Но – исцелился, и пошёл стезёй,
Свет над которой был разлит обильно.
Грех грешному милее… Кто ввернул
Закон греха в окрестную реальность?
Святых кто видел? Занимает гул
Не зримых сфер, и наших душ банальность.
Не зная, верят. И грехи творят.
Безгрешности не ведает природа.
И мысли, низвергаемые в ад,
Не объяснят, что от греха свобода
Сулила сад.
* * *
Из глубин, из бездны списки списков
К нам доходят – Библии слои.
Библеист вступает в зоны рисков,
Толкованья предложив свои.
Что искажено веками разных
Толкований? Что донесено?
Мнившееся страшным, несуразным
Светом развернуться нам должно.
А когда? Постигнуть не дано…
ЯКУТСКИЙ МАЛЬЧИК
Холод для него – что сказка сказок:
Игры духов, проскакал олень.
Сон мальчишки заурядно-сладок.
Утро – кипень, серебрится день.
Далеко инакая реальность.
Навыки передаёт отец.
Холода оттенки и брутальность,
Ну а самый дух его – мудрец.
Постиженье яви – той, в которой
Он родился, будет жить, и проч.
И приходит синим коридором
Блещущая многозвёздно ночь.
* * *
Чингачгук – друг всякого мальчишки,
И не важно – фильмы, или книжки
Общности организуют круг,
Раз в мальчишке каждом — Чингачгук…
* * *
Из конструктора собирали
С малышом дом и станцию мы,
Разбирали потом, и детали
Разбросав – вот их суммы, холмы, —
Человечка, иль робота, или
Собирали слона… Был восторг.
Так природа, чьи славные силы
И покой совместив, и поток,
Вместо дерева, кое погибло,
Лепит пёсика, льва, или нас.
Круг огромный, какому спасибо
Каждый должен промолвить хоть раз.
* * *
Похоронили и забыли.
Он был поэтом – как же так?
В слова переводивший были,
Свет выбравший, отнюдь не мрак.
Похоронили и забыли,
В дешёвеньком гробу ушёл
В предел чернеющей могилы.
И не помог ему глагол.
* * *
Солнечно и холодно. Апрель
Лёгкий свет развёл в сосуде яви.
Град был день назад, его шрапнель
По надеждам била, всё бесправье
Наше в жизни выявив легко.
Солнечно и холодно в апреле.
Облака, как мёд и молоко –
Взгляд насыщен ими. Неужели?
Не насытить ярую алчбу
Сердца, больно жадного до жизни.
Даже коль мечтания в трубу
Вылетели, седина, как признак
Внешности твоей теперь…
Стоят
Облака, заснули корабелы.
Вероятно, ярко-красный ад,
Ну а рай – он золотой и белый.
МУДРОСТЬ МИРА
(стихотворение в прозе)
Ночью мудрость мира ощущается чётче: звёздная чёлка нависает над ликом бездны, и старые оси под наблюдением дежурных ангелов служат верно, не ржавея.
Огромный эпос ночи точно поглощает конкретику дня, в горниле своей мощи расплавив детали суеты и быта – хотя окружён ими по-прежнему: наблюдатель всего, остающийся в теле и в квартире.
Мальчишкой вставал ночью, стекло оконное казалось выпуклым, и звёздные драконы текли в неистовой высоте, как волны.
Ощущения обогатились возрастом, но архитектура ночи, как раньше противостоит дневной архитектонике, и мудрость мира кажется вполне доступной, вот-вот выразишь её словами, вот-вот…
