Ни на что большое не рассчитывай,
Созидая свой словесный сад.
Но – природу языка учитывай,
Слов окрас узнавши, аромат.
Столь природа языка весома,
Сколь от сердца мирозданья дан.
Он и сам подобье дома – дома,
Что не зрим, вмещает высь и даль.
Все мы в языке, он в нас – огромный,
Нежный, и могуществен, и свят.
И поэт — с мучительно-неровной
Собственной судьбой – подобной рад:
Ибо он работает на диво –
Золотое диво языка:
Медленно, упорно, терпеливо
Прорастая в дальние века.
КОД ВСЕОБЩНОСТИ
(стихотворение в прозе)
Дорожки между дач, в недрах дачного массива, соплетались, пересекаясь, и, думалось, если взглянуть сверху, похожи они на пёструю паутину, когда не на трал, вброшенный в дачный город; дорожки шуршали щебёнкой, вспыхивали на солнце золотистым песком, серели пылью, и надо было идти мимо огромных бочек и водонапорной башни, чтобы попасть к лесному пространству, тропинка через которое вела к реке.
Дачи напротив оврага были за сплошными серыми заборами, точно люди, жившие там, отгораживались от других, предпочитавших заборы из штакетин, или сетки-рабицы, и овраг был огромен, жил таинственным трепетом – в том числе листьев огромных древес, чьи имена, казалось, не могут быть заурядными; а потом, миновав затравевший участок между дачами, где люпин разросся богато, и цветы его напоминали мистические ломти, сворачивали на другую тропку, и погружались в лесное богатство, где гигантские дубы, и шикарные сосны, и столетние осины вздымались до небес, и ветви, превращаясь в ярусы, закрывали их, оставляя видными только синеватые, золотистые клочки…
Корни вылезали, напоминая сложные надписи на подземном языки; кротовьи горы вздымались, и ответвление тропинки приводило к древнему колодцу, вода в коем была прозрачно-хрустальной, студёной; а спуск был крут, и внизу уже почти бежать приходилось…
Снова принимал разлив высокой травы, город – старый провинциальный, патриархально-тихий – открывался на том берегу суммою зелени, крыш, колокольных взмывов, и подходили к реке, что мощно текла, бездвижно, и чудесно пахло серой водой, вспыхивавшей на солнце литым золотом.
Перевозил на моторке парень, и над лодкою был сделан навес; перевозил за гроши, вполне довольный и таким заработком.
Мотор гудел, лодка шла неровно, повинуясь воле течения, и проплывали мимо водяные лилии, а кувшинки белели алебастрово…
Выпрыгивали на том берегу на речной песок, и подъём был столь же крут, как спуск на противоположном, но только идти уже было тяжело…
Старые частные дома пропускали между собой, глядя, казалось, недовольно: ну что ещё надо? Дома, мол, не сидится…
У колонки останавливались, пускали воду, чей мощный поток мчался по обородатевшему мхом стоку, и чудесно закипали внутри потока пузырьки; пили, от ледяной воды ломило зубы, ибо жарко лето в провинции…
Шли между домов, выходили в задней стене бань, известных в городе, и крапива грозила, и волчцы репья цеплялись за штаны, и ветки кустов надо было отгибать; а подъём был не красив: размыт, расхожен, загажен.
Но это ничего: огибали бани, снова шли между частных домиков, где из-за заборов вылезали курчавые купы яблонь, погружались в городскую старину, испытывая простое летнее счастье – как в детстве; и особую остроту ему придавало ощущение затерянности, растворённости в человечестве – точно код всеобщности становился ясен.
* * *
Коричневый, с глазками, нежен
В разводах дивных махаон.
И на земле таится он –
Май впереди, как жизнь, безбрежен.
Сегодня первое число.
С отцом склоняется мальчишка.
Весенняя повсюду книжка
Открыта, злу судеб назло.
На махаона и малыш,
И папа смотрят восхищённо.
Над ними небеса бездонно
Свою развёртывают тишь.
А мимо них идут – всегда
Помпезно-многолюден город.
А махаон красавец гордо
Взлетает – в небо, в никуда.
* * *
Я в поликлинике смотрел,
Как сыплется в часах песок.
Мне прогревали горло – зрел,
Вдруг вспомню детства стебелёк.
По перешейку тёк песок,
Потом уже – песок судьбы
Не задержать и на чуток,
Как не свернуть с родной тропы.
ФИЛАТЕЛИЯ
(стихотворение в прозе)
Обогнув Киевский вокзал, спускались к зданиям, обходили их, и шли вдоль набережной…
На набережной Шевченко в советское время находился магазин Филателия, и отец с сыном приходили сюда: отец покупал марки у спекулянтов, густо толкавшихся и в помещении, и возле…
Не гоняли – вероятно, существовала договорённость у них – и с милицией, и с продавцами.
В самом магазине ничего интересного не предлагалось, а вот в толстых портфелях наглых, ражих ребят… О! расцветал целый мир, когда извлекались на свет массивные альбомы, и марки в них, заткнутые за прозрачный пластик тонких полосок, лепились колониями целыми, точно повторяя материки и очертания островов.
-Живопись интересует, — говорит отец лысоватому очкастому мужичку.
-Чья?
-Эмираты всякие…
-А…чтоб красиво было. Пжалста! – и он распахивает альбом, как дверь в рай.
Цвета переливаются, и классические шедевры, сведённые к малым марочным размером, ослепляют мальчишку так, как могли бы ослепить тонко чувствующего взрослого подлинники.
Советские трёшки, пятёрки, рубли – иногда и красный червонец; они переходят из рук отца в карманы ловкача, а марки, ювелирно доставаемые из кляссера, ложатся в книжку, какую с собой захватывал папа.
Одышливый толстяк подкатывается:
-Не вы униформами интересовались? Есть листы эмиратов.
Эмираты и Парагвай печатали самые красивые марки (печатали, вернее, для них европейские страны, но это совершенно не важно, ибо названия на марках гипнотизировали не меньше, чем сами марки).
-Ага.
И история вкратце распахивает свои страницы: ибо на листах марок изображены солдаты: от античных времён до периода Первой мировой.
Листы влезали в книжку, или нет?
Взрослый, вспоминающий отца, не сможет припомнить такой детали…
Были марки с динозаврами – и могучие горы диплодоков вздымались мирно, а страшный тираннозавр делал шаг к рогатому и шипастому трицератопсу.
В дождь, осенью в магазин на Шевченко набивалось много народу, пол был истоптан, грязен, и гудение голосов плыло, заполняя собою небольшое пространство…
Отец и сын выходят, раскрывая зонты.
Они выходят вместе, очень довольные, они идут вдоль набережной, сворачивают к вокзалу.
Они идут, как все – сын во взросление, которое окажется не таким уж и интересном, отец – ко смерти, какая откроет ему двери рано: слишком рано.
Осенний дождь мелким сеевом штрихует пространство, не сообщая о перспективах.
ВСЕОБЩАЯ КАРУСЕЛЬ
С карусели рвущийся закат
Майский роскошь ночи обещает.
Малыши до вечера летят
Кругом карусели.
Всё мелькает.
Карусель всеобщая вполне
Пляску смерти мне напоминает.
…на закуску – хлеб с икрой минтая,
И скелет подносит рюмку мне.
Власть имущий, проиграв другим,
С карусели резко вниз слетает.
Воронья над ним мелькает стая,
Чёрный грай не может быть иным.
Низверженье мудрецов, царей
С карусели общей, как банальность.
Трисмегист, касавшийся лучей,
Мира нашего постиг брутальность.
Кружится, мелькает карусель.
Помните, мы в Византии жили?
И хвосты павлиньи столь манили,
Сколь пласты небес для живших цель.
Карусель не замедляет ход,
И её неистовство пугает.
Вдруг вращенье ярое сорвёт
Стержень? Но сего никто не знает.
