УЙМИ ФАНТАЗИЮ, ПОЭТ!
1
Никто не собирался умирать –
Играли на площадках пёстрых дети,
Глядели старики. Царил на свете
Май, лиственную давши благодать.
Машины мчали, в офисах народ
Игрался в бизнес, деньги созидая.
В домах варили суп, кисель, компот.
И отпускные предвкушали дали.
Вдруг лопнуло: раздались шум и гром,
Свистяще колыхнулся воздух резко.
Вдруг всё исчезло, и раскрылась бездна,
Как бесконечный, очень страшный том.
Уйми свою фантазию, поэт…
Играют дети, варятся компоты,
И будущего созидают ноты
Мелодию не представимых лет.
2
Шум доносился с пёстрых детских площадок: майские дни оправдывали себя и в начале: лёгкое тепло муарово опустилось на город, и детей высыпало на все площадки множество…
Старики, сидя на скамейках возле подъездов, глядели из метафизической дали, предчувствуя скорый и совсем не метафизический финал.
По улицам мчали, изгибаясь, змеи машин; они обрывались на светофорах, не теряя общей жизни, и вновь соединялись в потоках; мирные драконы трамваев плыли между ними, и лёгкие облачка, чуть растрачивая перья в пути, двигались надо всем в неизвестность.
Очами окон Аргусы домов взирали на обыденность, а содержимое зданий было подобно недрам мозга, перегруженным всякой разностью; тут варились супы и компоты и закипали трагедии, тут шлепали картами и ругались с жёнами, писали стихи и жадно пили водку, чтобы замглить сознанье, уставшее от яви, тут строили планы и подводили итоги, тут…
Но тут – грохнуло, покатило, разорвалось: коричневого цвета сгущённые небеси опускались, втягивая в себя огромную реальность; чёрный отлив поглощал коричневый изначальный цвет, и полосы буро-красного, мелькая в закрутившемся всеобщем коловороте, выбрасывали тени некогда живших, мешая погибших в боях и умерших в своих постелях, казнённых в Византии и доживших до седой старости в античных уделах…
Уйми фантазию, поэт!
Зачем тебе это светопреставление? Откроет ли тайну твоего собственного, такого путаного, такого нелепого пути?
Вон как резвятся детки, скатываясь с закрученных горок…
Да и старики вполне себе крепкие, один даже достаёт из кармана чекушку – здоровье ещё позволяет.
Май цветёт, скоро праздник, тихо подходят сумерки дня.
Никакого светопреставленья.
Вероятно, оно вообще возможно только в отдельно взятой голове.
* * *
Закрываются шатры кино.
Не закуклится, конечно, время.
Равнодушное течёт оно,
Отбирая детство, как варенье.
Падает давленье, будто ртуть
В градуснике, и серьёзно дело.
Сбился совершающий свой путь,
И глядит в пространство очумело.
Отцветают нежные цветы,
Катастрофы спутались в сознанье.
Жизнь проходит сгустками тщеты,
Редкость драгоценные мерцанья.
Очень старые шатры кино
Рушатся, и нового хотите,
Обрести какого не дано,
Как о нём впустую не рядите.
* * *
Тело вызывает душу,
Выкликает, вызывает.
Замираю, даже трушу,
Ведь она не отвечает.
Где она? В ущельях тела?
В дебрях, может быть, сознанья?
Иль зову я неумело,
И не будет оправданья
Мне?
Растерянное тело,
От него душа устала.
И молчит: её ли дело
Тлен и страх, и речь финала?
В ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ КАРЛА МАРКСА
Маркс у тела дочери… И не на что
Гроб купить. Жизнь Маркса – боль.
И в быту существованье немощно,
Мысли роль сильна не оттого ль?
Будущее мнил Платон регрессом,
Ошибаясь: мы умней, сложней
Антики…
А мир сегодня? Весь он
Воплощенье не простых идей.
Маркс, провидя будущие смыслы,
Многое предначертал из них.
Что воспользовались аферисты –
Человечества извечный стих.
Маркс отлично мыслил, мускулисто,
Мощно, и всеобщности закон
Представлял – он будет, хоть не быстро,
В данности окрестной воплощён.
* * *
Тутанхамон на колеснице,
В Долину въехавший царей.
Правителю отменно спится
В гробнице дорогой своей.
Десятилетний мальчик может
Страною править, или нет?
А как десятилетний Моцарт
В созвучья переводит свет?
Спирали, нити, параллели.
Истории громоздкий мир.
Мы преизрядно постарели,
Шифруя греков каждый миф.
Меркатора меридианы
И Гуттенберга параллель.
Разнообразные туманы
Нам всеединства видеть цель
Мешают: быт, карьера, деньги.
Паренье духа не прервать.
За нас жить будут наши дети –
Стремиться явь расшифровать.
* * *
Пыль на мраморе одна,
На столешнице иная.
Есть истории волна,
И другая – бытовая.
Пыль, как времени окрас,
Или же его отходы —
Мерно покрывает нас
Смертью, выводя за годы.
Ангел мой хранитель что ж
Ты не проявился, славный?
Я умру, ты не умрёшь,
Я растерянный и слабый…
Пыль забвенья не така-
Я подозреваю – только
Я не ведаю пока
Страшная она насколько.
Серый слой стираю я,
Чище чтобы стало в мире
Комнаты… и бытия,
Если посмотреть пошире.
ВЕЛИКО ТЫРНОВО
Велико Тырново, как черепичный,
Оранжевый и рыжеватый рай,
Наполненный историей, чей край
Предстанет перспективой алогичной –
История не ведает конца.
Турецкого отлива старый город.
Едва ли в пользу православья довод
Темноты храмов… Но зашёл когда,
Почувствуешь таинственный напор,
Златистой метафизикой богатый.
Но вестник не сойдёт к тебе крылатый,
Так не было ни разу до сих пор.
А после переулочная сеть
Тебе своё плетение предложит.
Сколь города не испугает смерть,
Столь тема эта бедный ум тревожит.
* * *
Укус змеи усталости – но не
Смертелен. Засыпаешь. Засыпают
Стол, стулья, шкаф с бельём… Огни мерцают
Сновидчески-прекрасные вполне.
Спит зеркало – что отражая, а?
Стихи в сознанье образами стали
Таинственными, хоть ушли слова,
Как острова мечтаний и печали.
Спит небо. Нет, оно едва ли спит,
У ангелов всегда работы много,
Их посвященье выше чувства долга –
В тебе уснуло, равно строй молитв.
Зовёт ли кто во сне? Не отвечай.
Изнанка времени не представима.
За край скользнули мысли, ибо край,
Что грань, хоть эта грань мощнее Рима.
Сон плавит многое, такой расплав
Даёт весьма причудливые формы.
Ингредиентов не понять состав,
Но ясно, что весьма далёк от нормы.
Сон, сон… Покоя имя назови,
В нём растворятся символы и знаки.
Проснёшься под симфонию зари,
Хоть перспективы всякие двояки.
* * *
В магическом салоне некто
Напротив дамы сел… Она
Спросила с чем пришёл… И нежно
Он улыбнулся, как луна.
Вдруг в голове её слоятся
Сумбур и боль… А он молчит,
Он улыбается… Дрожать ей
Осталось. Он меняет вид –
Он тощ и чёрен. – Страшно? – Страшно.
-Уйдёшь. Людей морочить – нет.
В детсад устроишься. Шарашка
Твоя, как искажённый свет.
Кричат мальчишки: Оля, Оля!
И девочки, любя, кричат.
И счастлива она. Не боле.
Салон закрыт.
И люб детсад.
* * *
Вырастить ребёнка – двадцать лет,
Воспитать и выучить – все тридцать.
Труд, сложней какого в мире нет,
Многим не под силу так трудиться.
Уничтожить человека – миг,
Каина печать храня пристрастно.
Меру зла зачем приемлет мир,
Коли сердце с оной несогласно?
* * *
Россия Гоголя ела,
Гончарова спала.
Тютчева формула еле
Объяснила то, что смогла.
Своя колея чудесна,
И опасна она.
Россия – и свет, и бездна,
И предельная глубина.
НАМЁКИ СУДЬБЫ
(стихотворение в прозе)
Друг, предложивший составить компанию, посидеть с ним в кафе, отключился, перебрав, задремал, сложив руки на столике, и пришлось заказывать ему кофе, расталкивать…
Сам чувствовал себя ничего, а дальше – точно полетел в бездну, теряя время, смыслы, сознание…
В сетке сознания путалось всё же нечто: как бредёт улицами ночного города, и кажется, до дома вот-вот, рукой подать, хотя это район другой, и до метро неизвестно, как добраться; и наполненные светом громады зданий встают, пугая почему-то, и бесконечные повороты теснятся, точно ярусы чьих-то видений, наползая на его, личные…
Потом, уже протрезвев, отлежавшись, вспомнил, что когда выходил из метро, спеша в кафе, сильно споткнулся на лестнице – точно предупреждал кто: не ходи! Худо будет…
Не слышим тонких намёков судьбы – даже на грубые её толчки не реагирует должным образом.
НА МОСТУ
(стихотворение в прозе)
Мост горой поднимался в небо, и дальше зеленел майски, прозрачно лесопарк, но отец с малышом стояли на гребне моста, у низкого, пыльного ограждения, и ждали электричку.
Скаты пространства текли, густо покрытые изумрудной зеленью травы, в какой торчали, золотились головки одуванчиков; провода и рельсы начинали вибрировать, предваряя электричку, и вот вылетала – многовагонная, стремящаяся вперёд.
Малыш подпрыгивал, хлопал в ладоши.
Машины сплошным потоком мчались за спинами их, головка малыша в синей шапочке едва поднималась над ограждением, но он не хотел уходить, ожидая ещё одну, что изгибом, круто забирая вбок, умчится – в неизвестность светлую, как мечта.
Нет, это отец приписывает свои ощущения крохе, ибо он не молод, отец…
Снова вибрируют провода, снова нарастает гулом движение, и вот – опять подпрыгивает малыш, хлопает в ладоши, мелькают бессчётные окна вагонов, на боках которых изображены резвящиеся таксы.
-Видел собачку, малыш?
-Не-а…
Не успел заметить.
Потом он становится на самокат – и мчится вниз, счастливый вполне, а отец бежит рядом, всё-таки опасаясь дороги, крутого спуска.
МАЙСКИЙ ВЕЧЕР ПЕРЕХОДИТ В СУМЕРКИ
(стихотворение в прозе)
В котором году? Не помнит, хотя крохотность воспоминанья исключает мускульное напряжение памяти – и тем не мене, сойдя с электрички в Калуге, прошли мимо маленького привокзального скверика, миновали огромный, старый, красный ликёро-водочный завод, свернули во дворы, и двигались к дому жены; у подъезда соседнего милый, крошечный мальчишка не мог дотянуться до кнопки домофона, и попросил, лепеча славно:
-Помогите, а?
Жена подошла, спросила, что нажать, нажала…
Много лет было до своего малышка – вот он гуляет с ним, проходя – точно своеобразную систему превосходные дворы, где площадки разнообразны, хотя похожи, а в этом – фонтан.
Май в начале, золотом переливает прозрачная листва…
У фонтана – двойные бортики, и воды налилось много, избыточно много, и подходит прямо к ним; и мальчишки лет 15-16 ловко – гогоча и смеясь, крутясь вокруг фонтана, запрыгивают на один бортик, пробегают круг, перескакивают на другой…
Малыш лежит животом на первом, ручонкой поддевает воду, как интереснейший предмет, разбрасывает брызги.
-Холодная ещё, малыш. Давай лапки вытрем.
Он соскальзывает, протягивает ручонки, отец вытирает их носовым платком.
Малыш глядит на мальчишек так, будто жаждет скорее вырасти…
Жаждет ли?
Три с половиной годы едва ли позволят ответить…
Они возвращаются домой.
На тополиной ветке висит красный пакет, надуваемый, беспокоемый ветром, и напоминает формою – сердце: ветер улетел, сдулось оно.
Много обстоятельств в мире, способных прободать сердце.
Многие иллюзии надуют его.
Малыш мчится на самокате, и отец бежит за ним.
Майский вечер переходит в сумерки.
МАЛЕНЬКИЙ, СЧАСТЛИВЫЙ
(стихотворение в прозе)
Отдирал жёсткую, точно въевшуюся в ствол безымянного дерева повилику, и, будто через подобие сетки, организованной её отодранными кусками, глядел вниз, на ручей, бегущий по белой гальке…
Тыльная сторона большого дома, где хозяева сдали все комнаты, и вы, приехав на море, снимали часть участка, жили в палатках, на плитках готовили еду.
До моря – метров триста, и галька шуршала у воды – разная, крупная, отшлифованная, иногда будто отполированная.
Море раскрывалось счастьем, утром, едва позавтракав, бежали к нему, плюхались в качающийся массив воды, разрывали его вертикально своими телами, ныряли с открытыми глазами, и золотистая синева и зелень вод переполняла детские взгляды…
Ездил с калужскими родственниками: дядей и тётей, с двоюродным братом, чуть старше; ездил в так давно, что не вспомнишь, ни как место называлось, ни где точно географически находилось; ехали на двух машинах – друзья родных, хотя и не помнишь уже, кто именно, ибо не мало было, ехали то впереди, то сзади; ночевали в лесополосах, бывало спали в душистых стогах, устроив в пружинящей нише спальные мешки; и весело было – всё время, постоянно, точно счастья накрывало – ещё до моря, до великолепия ряби, до сияющих золотом волн.
Точно было Чёрное море, но как называлось место?
Галька времени шуршит под ногами, и к полудню солнце становится столь крепким, что надо идти к палаткам; обедали там же, и, бывало, и приготовление обеда, и сам процесс еды, сопровождались шутками разными; помнится суп из пакетов – со специями, густой…
К ручью спускался просто так, опускал руки в прозрачную воду, и она ласкала их, перебирая круглые камешки…
Ощущения тела концентрируются памятью так, что, мнится, снова сейчас пройдёшь по хозяйскому двору, или спустишься к ручью, или, выйдя за ограду, дорогой, которой не помнишь, придёшь к морю – где не бывал с детства – разбежишься, плюхнешься в воду, поднимая мириады брызг, и поплывёшь: маленький, счастливый…
БЕЛАЯ НОЧЬ В ТАЛЛИНЕ
Оркестрик старой музыки у ратуши
Играет белой ночью в Таллине.
Мелодий не привычных звуки радостны.
Ребёнком, было, слушал – так, иль нет?
Да, так – раз представленье помнится.
Не так, коль сорок с чем-то миновало.
Года промчались, проскакала конница,
И время ныне ждать финала.
Одежды музыкантов чёрные –
Монашеские, мне казалось.
А старый Томас звуки чёткие,
В каких былое отражалось,
И одобрял, я полагаю,
И слышал много раз, наверно.
Чудесна музыка такая,
Легка, как детская надежда.
* * *
Ассоциаций вихри –
От земли до небес…
Верх сознания, вишни,
Фейерверки чудес.
Благоговение перед
Жизнью – сознания верх.
Чашою полной череп
Дан тебе, человек.
Вихри ассоциаций
От земли до небес
Разноцветно ярятся,
Фейерверком чудес.
* * *
Раздражает, если занят лифт,
Ожидание в метро состава.
Часто раздражает мелкий шрифт,
Раз на близорукость нет управы.
Или, коли звёздочки, что стих
Предваряют на одной странице
Монитора – строчка (мелкий штрих)
На другой стремится разместиться.
…многоточье, как зыбучий знак
Личной неуверенности. Значит
Ощущаешь чётко: всё не так,
Оттого в день всякий входишь мрачен.
Сумме мелочей не дай убить
Взлёты драгоценные сознанья.
Раздражает рвущаяся нить
Жизни, знак старенья.
Угасанья.
* * *
Собаки и кошки, живущие
В городе славных грёз.
Играющие и поющие,
Раз всё хорошо всерьёз.
Площади города дивные.
Труженики-коты
Ведают перспективы, и
Законы земной красоты.
Собаки и математики,
И поэты, им любо жить.
Жаль, людям этой грамматики
Не изучить.
* * *
На весах Иова взвешен мир.
Перетягивает чаша горя.
Горе – миг… Небесный ювелир
Восстановит то, что было вскоре.
О, небесный архитектор мощь
Жизни возводил весьма серьёзно.
Тяжела молитв Иова толщ,
Но бесслёзно дадена, бесслёзно.
Так, Иова высоки весы,
Чаши их баланс дают, который
Держит мир в пределах полосы
Нужный, не затянет чёрный морок.
* * *
Ибо чтенье углубляет душу,
Хоть и помешает просто жить.
Как Левиафана сдвинуть тушу
Мёртвую, и чистый свет любить?
Ежели стигматов состраданья
Нету на душе – живой ли ты?
Лишь о выгоде твои мечтанья,
О доходах серые мечты.
Только чтенье помогает к свету
Прорываться: по-иному – швах:
Прагматизмом задавив планету,
Камни вырастим в своих сердцах.
РЕМБО ПОСЛЕ ПОЭЗИИ
На перекладных, пешком, верхом…
Африка откроется серьёзно.
По боку поэзию, влеком
Алчностью, проснувшейся, и грозно
Жрущей, коли слово ни к чему
Людям… И какое же служенье?
В приключенья, в ад жары, во тьму
Данности неистовой вторженье.
Яд успеха. Назначают на
Разные посты. Торговля – в гору.
Золотом раскрылись времена
Для поэта… Иль – к его позору?
Нет позора. Господин Рембо
Мыслит чётко, просто, нет иллюзий –
Озаренья, и мечты и боль
Уподобив навсегда обузе.
* * *
Я в смерть стремлюсь, и умереть боюсь.
Но жизнь сама – всего дорога к смерти.
Оспорить, опровергнуть ли посмейте!
Порою и храбрец пред нею трус.
Представить сумму тех пейзажей тщусь,
Игрою запредельности захвачен,
И очарован, не сказать иначе,
Мотая дни и опыт свой на ус.
Когда суть жизни непонятна, ты
Стремиться за пределы обречённый.
А как с похмелья видишь, полусонный,
Действительности майские черты?
Волною смерть накроет, унесёт.
Не то погаснет грешное сознанье…
Опаловые странные мерцанья
Для душ растят великолепный мёд.
* * *
Я выжил, нарушая правила.
Я видел звёзды, что в мечты
Мои, играя цветом, падали,
Срываясь с веток высоты.
Я жил стихом в пространстве денег,
Идеями в пределах праг-
матизма, — даже знал, что делать.
Я выжил. Не пугает прах.
* * *
Зачеркни. Перепиши –
Стих не вышел, выйдет завтра,
Или через час. Азартно
Ты тупил карандаши.
Зачеркни. Перепиши
День. А невозможно это.
Майское струенье света
Так приятно для души.
Много было дней пустых –
Виноват, нелепый, в оных
Сам – они из беззаконных,
Их едва ли вставишь в стих.
Зачеркни. Перепиши.
И надежда бесполезна.
Дни глотающая бездна
Как угроза для души.
* * *
Под зелёными арками парка
Станет тихо в тебе, как мечтал.
Сгустки зелени дадены ярко,
А от мая иного не ждал.
Тишина глубока, будто копи,
Не растратишь её, как резерв.
Дней промчались банальные кони,
Не затронув сознания нерв.
Тишина…А надолго ли? Снова
Выходить за пределы древес.
А когда-то могло только слово
Обеспечить сиянье чудес.
* * *
Божьей коровки
С травинки полёт –
Ладно и ловко
Воздух берёт.
Что там о хлебе
В детстве любой
Пел и о небе?
Пласт золотой.
С неба нам хлеба
Вряд ли кто даст.
Радуйся: лето:
Солнечный пласт.
Божья коровка
Скрылась уже.
В теле неловко
Бедной душе:
Старое тело –
Под пятьдесят.
Мерзости тлена
Всё же страшат.
