СЛОВО О ВОДЕ
Как жажда крестоносца велика,
Идущего домой издалека!
Бульона первородного слои
Имели смычки сложные свои
С водою… Отражает океан
Небесный пласт, что духом осиян…
Конкретное что скажете про дух?
Всё зыбко, и азарт в мозгу потух.
Вода плеснёт – жизнь рыбы изменив,
И сухопутный зазвучит мотив.
На даче за водой к колонке я
Иду, лелея ленты бытия.
В сознании, где память и тоска
Объединятся волею стиха.
Вода! Как жизнь от порчи уберечь?
Ревёт вода крутым обвалом с плеч
Неведомого великана: нам
Представлен водопад. Умам, глазам.
Глаз водянист, слеза течёт водой
Солёною – ты встретился с бедой.
Процент воды велик в нас, он велик.
А сколь прочитанные суммы книг
Сравнимы с ним? Течение воды.
Распоряженья жизни-суеты.
Киты. Левиафан. Библейский край.
Пласты небес, где иллюзорный рай.
Смотри на реку – тишина, покой.
И будто мозг сливается с водой,
С её хрустальным мозгом, что сложней
Столь многих человеческих идей.
* * *
До слезинки ребёнка и раньше
Миру дела особого не было.
Ну а ныне продвинулись дальше:
Эгоизм наше всё…
Ради мебели,
Дома, денег, комфорта живущие.
А делиться – простейших весьма
Атрибутика скучная: сущее
Матерьяльное.
Бездна сама
Разверзается: оной не видим.
Смяты худшим из худшего мы.
Чернокрылый незримый наш лидер
Рад победам немыслимой тьмы.
* * *
Ворон, триста лет живущий,
Мотылёк, живущий миг.
Кто такой, по сути, сущий
Мы не выясним из книг.
Горы, что уходят в небо,
Небо, что приходит к нам.
Потрошащие нас нежно
Судьбы. Изобилье драм.
Что усвоишь, старый ворон?
Что постигнешь, мотылёк?
Первослово вряд ли словом
Выразишь. Никто не смог.
* * *
У Адриана Леверкюна
Додекафонный лад в мозгу
Сбивает с панталыку струны,
Так некто в чёрном на мосту
Велел иначить звуки мира.
Новаторства узор чреват.
Уж лучше б греческая лира
Гармонию давала, лад.
…ребёнок умирает долго
Не по твоей ли Леверкюн
Вине? В капризах мало толка,
Гармония важна для струн.
Новаторство всегда чревато,
Ещё душевная болезнь.
А жизнь устроена богато –
Смешала боль, и страх, и песнь.
* * *
Чёрту душ сегодня не купить –
Все горбатые, кривые, да дрянные.
Чёрту слёзы остаётся пить,
Оттого, что люди ныне вот такие.
* * *
На Заречном кладбище
Старые могилы,
Старые могилы,
Ветхие кресты.
Розы и ромашки,
Траурные силы,
О каких не знаем
Точно я и ты.
Люди убирают
Старые могилы.
Здесь посадят травку,
Надпись подновят.
Люди не узнают,
Где покойник милый,
Как постичь не смогут
Есть ли рай, и ад.
ОСТОРОЖНЕЙ С МЕЧТАМИ, ГОСПОДА!
(стихотворение в прозе)
В мечтах покупал монеты – нищий сочинитель, страстный нумизмат, чувствующий через старинные кругляши биение, пульсацию былого, ощущающий томные призраки ушедших поколений.
Он покупал их – красивые монеты.
Он снимал огромные суммы и с сумкой, набитой пачками денег шёл в клуб, в магазины, вспоминая детские походы с отцом в советский клуб, улыбаясь детству.
Однажды в мечту его просунулся страшный некто, выследивший его, когда снимал деньги в сбербанке, полоснул по горлу ножом…
Через несколько дней, когда по сигналу обеспокоенных соседей вскрыли дверь, его обнаружили в кровати с перерезанным горлом.
Осторожней с мечтами, господа.
* * *
Крупная красная вишня,
Ниже крыжовник-шатёр.
Я разорвал, так уж вышло,
Детский заманчивый флёр.
Взрослость не ласковой вышла.
Крупная вишня влечёт.
Красная дачная вишня
Память по капелькам пьёт.
* * *
Полумесяц над Москвой плывёт,
Над проспектом Мира он мерцает.
Главная мечеть главой сияет,
В бездну неизвестную зовёт.
Вязь: цитаты из Корана под
Куполом, как бытия основы.
Окон стрельчатых роскошный взлёт,
В камне воплотившееся слово.
Грандиозна, высока мечеть.
Зова муэдзина не слыхал я,
Драгоценные представив камни
Веры, отменяющие смерть.
* * *
Усвоив одиночества повадки,
Жить бедный ты едва ли будешь сладко.
Войдя в квартиру, ощущаешь слой
Своей судьбы, и он – тебе чужой.
Бывает так, и сложность такового
Невыразима через нитки слова.
И снова одиночество навалится,
Реальность только в нём и отражается.
Реальность, нет которой, как буддизм
Расскажет – но твоя не в оном жизнь.
Усвоив одиночества повадки,
Жить бедный ты едва ли будешь сладко.
Пространство мыслит – но сумеешь их
Постигнуть – мысли, сочиняя стих,
Не зная приведёт к чему сие…
Как в целом не узнаешь бытие.
Осталось с одиночеством вдвоём
Попить чайку. Ну что ж, садись, попьём.
* * *
Берёза, вырванная с корнем,
Пруд перекрыла, будто мост.
Так мчались урагана кони,
Взлететь стремясь почти до звёзд.
По лесопарку в воскресенье
Гуляют многие. Июнь
Располагает без сомненья
К прогулкам праздным – будь ты юн,
Иль стар… А что монизм вселенной
Сулит, Циолковского читал?
О, счастье пеной несомненной
Белеет. В жизни не узнал.
Но счастье атома едва ли,
Как человеческое.
Ты
Берёзовой горизонтали
Вид специфичной красоты
В ячейку памяти вмещаешь.
И зеленью мерцает пруд.
Монизм вселенной постигаешь,
Как сил не зримых вечный труд.
* * *
Свет, на крыльях ангелах несомый,
Коль сознанья не коснётся, ты
Обречён, иллюзией сожжённый,
Или будешь сгустком пустоты.
Иль фантомы мысли образ света
Ангельского дали мне? Когда
Всё конкретно: матерьяльно это,
То, вся матерьяльная среда.
Космос – бездна; бездна в человеке.
Дантовских терцин тяжёлый звон.
На планете, как в своём ковчеге,
Мы плывём, весьма надёжен он.
* * *
Мальчишки возвращаются домой,
Сгустились сумерки, соткался вечер.
Таинственный небес раскрылся веер,
Изящно создан силой не земной.
Естественность реальности: огни
Окошек – атомы всеобщей
Глобальной жизни – золотом они
Играют, люди чай пьют и не ропщут.
Ну а мальчишки скоро лягут спать,
И сны волшебно будут им блистать.
* * *
Узенькою комната была
В дедовской довольно старой даче.
Из окошка не увидеть дальше
Огорода. И сирень цвела.
Две на территории двойной
Дачи, тут двенадцать соток было.
Детство данность счастьем золотило,
Вечер плыл, торжественный покой.
В комнате той узенькой порой
Спал, и приходили сны цветные.
Прошлое останется с тобой,
Сколь бы дни не мучили худые.
* * *
Из конусовидных капсул сок
В магазинах, помню, наливали.
Разные советские детали
Вспоминаешь, есть ли в этом прок?
Вероятно, нету. Просто жил
Там, и даже было там уютно.
Только возвратить былое сил
Нету в мире. Точно абсолютно.
ЗАИГРАВШИЙСЯ
(стихотворение в прозе)
То там, то здесь в привычной, родной, такой удобной, отчасти надоевшей квартире стали слышаться, мерещится, пугать лёгкие шаги, шарканье, нелепо мелькающие тени.
Человеку, никогда не сталкивавшемуся с мистикой (впрочем, есть ли такие, кто сталкивались?) сие кажется жутким.
Утром моет пол, открывает дверь, чтобы тряпку у двери выполоскать в ведре, и лёгкий плащ мелькает на миг, исчезая тотчас.
Показалось?
Мороз идёт по коже, бегут мурашки, как мураши фантазии.
Что не так?
Всё, мнится, не так – не так жил, эпизод за эпизодом наслаивая нелепости, мелкие желания, чепуху призрачных мечтаний; не так думал, увязая в суете, от какой не очистить сознанье.
Некто кашляет на кухне, и, кинувшись туда, обнаруживает тень, закрывающую свет лампы.
Пытался, взвывая неведомо к кому, выйти на контакт с неизвестной силой – ибо было же когда-то ощущение, что видят тебя, что кто-то отслеживает путь; пытался, плотно громоздя крики-призывы в сознанье, и вот… что ли?
Снова тень мелькает в коридоре, но никто не отражается в зеркале – никто, кроме растерянного, пожилого, донельзя одинокого человека – хозяина квартиры, заигравшегося с разными сущностями, о чём догадывается, чего толком не знает.
* * *
Было иго? Иль слиянье было
С золотой, как небеса, ордой?
О, её неистовая сила,
И от силы вечный не-покой.
Полем ржи изографы проходят.
Росписей белеющий собор
Ждёт, собою освещая годы
Будущего, их пространный хор.
Бурное петровское начало,
Вздёрнута боярская страна.
Нет – покою, нет любой печали,
Новою Россия стать должна.
Щели тьмы пульсируют, мешая
Свету, Достоевский описал.
Косно, плоско жить хотят мещане,
Цвет мечтаний нездорово-ал.
Лобачевский новый код пространства
Открывает. Музыка звучит,
Пышное Чайковского богатство
Оценить душа страны велит.
Разве уместить в стихе Россию,
К вещей запредельности порыв,
Грёзы драгоценно-золотые,
Часто – тьму реальных перспектив?
Как её поэты погибали,
Как в ней мракобесие цвело.
Как всегда манили вертикали,
Всей горизонтальности назло.
Верится – грядущее огромно,
Дух ковался тяжело не зря.
И — великолепию подобна —
Ждёт её духовная заря.
ЖЕНИЛСЯ…
(стихотворение в прозе)
Он второй раз в жизни надел костюм – тот же, что на выпускном вечере в школе; и чувствовал себя в нём не привычно, как в коре.
Август был в начале – золотое время зрелости, время яблок и смыслового постиженья яви.
И за тридцать было: ему и ей, и сегодня они ехали в ЗАГС.
Он жил с мамой до этого – романтично-мечтательный мелкий служащий, упорно сочиняющий стихи, иногда печатающийся, надеющийся всё ещё на признанье, столь призрачное в наши дни; и вот – первый его поздний роман завершается женитьбой.
Утром хлопотали с мамой, раздвигали стол, мама готовила пироги, делала салаты, он помогал, как мог, нервничал, много курил; жена – ну почти жена, провинциалка, из того города, где и он родился некогда, связанный с ним навсегда – приехала вместе с тёщею будущей и племянницей, и пошли с женою в магазин: покупали осетрину, икру; мамы разговаривали пока, а девочка, одетая пышно-празднично играла, потом поставили ей мультики…
Брат жены опаздывал – должен был поехать с ними, снимать, а никого больше не ожидалось, и, когда курил на балконе, выглянула жена, посмотрела вниз, увидела топчушегося брата, резко крикнула ему: оказалось, забыл код подъезда, гулял вокруг дома…
В общем, ехали на такси втроём; и регистрация их шла последней, и ждали ещё, тянулись пары, молодые в основном, пестрели люди, раздавались выкрики, разливалось шампанское; с братом жены зашли в магазин, взяли чекушку, стали пить потихоньку из пластиковых стаканчиков…
Потянулась церемония – столь же пустая, сколь и формальная (знакомая ясновидящая говорила: «Это считается». Что считается? Кем)
Ехали домой разгорячённые, весёлые, и домашняя пирушка с разнообразием закусок, богатством стола пошла бодро, сразу; потом провожали мать жены, брата её, племянницу, а через день поехали в Калугу, где череда отмечаний затянулась на неделю…
Почти двадцать лет спустя не восстановить все детали тогдашней молодости… Хотя и не молодости уже, но сейчас, почти в пятьдесят, тридцатилетний возраст кажется именно таковым, и не ответишь – удачно ли прожил? Неудачно?
* * *
Из упоительных детей
Выходят алкаши, убийцы,
Заложники дрянных страстей.
Как осознать сие? Смириться?
Грубеет кожа, полнит взгляд
Раствор густого эгоизма.
Грехи, как гроздья, в нас висят,
Сок и определяет жизни.
Кто сделал так? ответа нет.
Ах, упоительные дети.
И всё-таки субстанций нет
Важнее света здесь, на свете.
* * *
Цветы Болгарии роскошны,
Как розы пышные горят!
И розовое масло то, что
Купить любой в подарок рад.
И розы Яворова дивно
И благородно хороши.
И Вазова густой мотив, но
То розы истин и души.
Басов болгарских драгоценно
Звучанье – звуки и цветы.
В Несебре золотилась пена
Морская… С детства помнишь ты…
* * *
На скрижалях мира очень много
Записей – причудливы, сложны.
Формулы соборов, пламя долга,
И сосуды боли и вины.
Мудрости текущие знаменья,
Музыка, идущая от сфер.
Золотые вспышки вдохновенья,
Цвет скрижалей быть не может сер.
Кто увидит их – инаким станет,
Виденного хоть не описать.
Объясняющий миры орнамент
Тщательно скрывают небеса.
* * *
Дух победит, дух вдохновит.
Триста спартанцев и царь Леонид
Будут сражаться в тени, если стрел
Сумма закроет солнечный диск.
Бездна бесстрашия, слава и риск.
Дух вдохновляет движения тел.
Горная местность. И триста стоят –
Маленький, верный чести отряд.
Гибнет один, на замену другой.
Бой.
Все погибнут. Но дух победит.
Триста спартанцев и царь Леонид
Входят в легенду, красивее нет.
Вечный идёт от бесстрашия свет.
СТАРЫЕ ПОЖЕЛТЕВШИЕ ПИСЬМА
(стихотворение в прозе)
Возвратившись с работы, отец протянул сыну письмо.
-Митька тебе из армии написал, — сказал он. – По-моему надо ответить.
-Да, наверно. – Кивнул сын, взяв конверт.
Они дружили всю школу – с четвёртого класса, когда переехали в этот район, и когда его перевели; дружили истово, оба увлечённые литературой, историей; они бродили по букинистическим, рано начали сочинять, и читали опусы свои друг другу, обсуждали их…
В седьмом классе с ним произошёл пубертатный криз, и родители смогли пробить индивидуальное посещение школы: он сидел дома, в основном читал и писал, а в школу ходил, чтобы ответить вызубренное, встречаясь с преподавателями на перемене; но с Митькой дружили по-прежнему, хотя тот, одержимой идеей поступления в МГУ на истфак стал общественником, вытянул естественнонаучные дисциплины на пятёрки, и вообще двигался блестяще.
Он и поступил – сдав всего два экзамена на отлично; а он… Он был устроен на работу в библиотеку вуза, впервые попал в молодёжную компанию, занялся спортом, резко похудел, стал выпивать… Не общались больше с Митькой – будто и не было ничего.
Он ответил тогда.
Завязалась переписка.
Митька заходил раз, когда вернулся из армии – отца не было уже, он умер рано, очень рано; а общения с одноклассником не получилось.
Больше не встречались.
А письма – летящим, широким Митькиным почерком испещрённые – долго лежали среди бумаг, ибо писать стал серьёзно, пробился в печать, и бумаги росли слоями, множились, компьютеры ещё не вошли в обиход.
Потом всё же выбросил их – старые, пожелтевшие письма.
ВЗРОСЛО-ДЕТСКИЕ ИГРЫ
(стихотворение в прозе)
-А дом дачный плакал, казалось, когда мы уезжали, — говорила жена, лёжа на кушетке на кухне.
Муж, встретив их с малышом час назад — и всю дорогу в метро – пёстро-банальную, людьми переполненную дорогу – мальчишка висел у отца на руках, дремал; теперь он глядит мультики по компьютеру, поглощая сосиску и огурец; он выспался, и скоро потянет гулять, хоть погода начала лета не располагает к прогулкам: металл небес дождит, белеет, сереет, не допуская золотистой, роскошно-мерцающей синевы.
-Да, я представляю, — отвечает муж.
Он и правда видит: широкие окна дома с опущенными жалюзи, колодезный сруб у ворот, гофрированного металла ворота и такой же забор, тонкая линия тропки, идущая между дач, и леса, начинающиеся богато за дачными массива – такие густые, что железная дорога между ними кажется игрушечной; и дом глядит вслед удаляющимся женщине с малышом, и плачет.
В струйках воды заложены пузырьки – не таким же образом в нас устроена психика, а?
Муж выключает воду, он идёт в комнату, где малышок, дожевав, вскакивает, и требует… не гулять: играть.
Сначала, устроившись на полу, они толкаются пёстрыми пластмассовыми динозаврами, потом, мальчишка вытаскивает коробку с искусственным песком, отец достаёт из-за детской кровати широкую картонку, и они принимаются лепить: формочек много, они разные.
Крепость возникает – а раз крепость, то и солдатики необходимы; и извлекаются они из ребристой коробки, расставляются на башнях, впечатываются в песок.
Слоится небо за окнами, чуть качается от ветра приоткрытая на лоджию дверь, и тополя покачивают гривами – точно одобряя взросло-детскую игру.
* * *
Скороговорки скоморошьи,
Колючий хворост разных слов –
То выглянут коровьи рожки,
То чей-то хвост из лютых снов.
Забористо горячей солью
Пересыпаются слова.
Горошин смеха даже болью
Не раздавить…
Цветок сорвал –
Кидай другим – зачем тебе он?
Цветок ядрёной шутки крив.
Порок когда и чем измерен?
И скоморошества мотив
Такое мерою представлен.
Офеней щедрые слова…
Открыты в жизнь резные ставни,
Хоть жизнь понятна нам едва.
Офени знаками иные
Понятья закрывали – от
Торговцев фени шаровые
Удары – ботает народ.
Языковые недра гуще
Всего известного даны.
Нюансы радости и грусти
Быть яркими обречены.
* * *
Дом дачный плакал — уезжали.
Он плакал, не было дождя.
Опущены на окнах жалюзи.
На дом, грустя, глядит дитя.
Отец несёт мальчишку.
Хмуро
Взирают небеса на всех.
В людские как вмещён структуры –
Понять хотелось бы мне – грех…
Как пузырьки в струе водички
В нас психика помещена.
Похожа – вместе быть безличной
Не может быть она.
Она
Определяет нас насколько?
Отец с мальчишкой в поезд сел.
Дом плакал. В нём пространству больно.
На поезд пялился сосед.
Леса в окне мелькали лентой,
Спал на руках отца малыш.
Знакомы с перспективой летней
Мелькали грани дачных крыш…
* * *
Обрывки песен крутятся в сознанье
Спросонья, а молитву не найти.
Наверно, сбита мера пониманья
Свершаемого медленно пути,
Иль быстро пролетающего – точно
Под 50 едва ль определишь.
От песенок поутру станет тошно –
Хотелось бы их поменять на тишь.
ОНИ ВСЕГДА ТАКОВЫМИ БЫЛИ…
(стихотворение в прозе)
Люциферон Лукич заскучал… С той поры, как он освоил интернет, ловко приняв вид заурядного холостяка-обывателя, и обустроив непритязательную берлогу; с тех времён, как он создал сумму сайтов, разместив объявления о покупке душ отбоя от продавцов не было.
Рвались юнцы-тинейджеры – ради ночи с девушкой, или девушками, ради комфорта и денег – и мелкие служащие, замученные бедностью, запиленные жёнами – и банкиры, жаждущие большего, ещё большего, совсем огромного – а не признанные гении просто валили толпой, готовые на всё ради успеха.
Забавнее всего было то, что не верили они в подобную возможность, совершенно не верили – но рвались, рвались, хватаясь за чёрную, мистическую соломинку, совершенно дезориентированные современной жизнью.
И каждую душу Люциферону Лукичу приходилось рассматривать, взвешивать, изучать: процесс, не ощутимый для владельцев. Души прыщевато-недоразвитых юнцов почти ничего не стоили; жирные, ленивые души разбогатевших на всевозможных спекуляциях господ напоминали их тела, а души самозванных гениев были рваными, убогими – как их мечты. Бледнели не определённо души средненьких людей; а все вообще – были в наростах, часто с горбами, в нашлёпках… уродливы, в общем, донельзя.
-И зачем мне такой товарец? – зевал Люциферон Лукич… — Они и так уже наполовину мои.
Зевал, но предлагал – пусть и не вожделенное, но частично такое, похожее – и брали, подписывали бумаги, пересылаемые по интернету.
И шёл поток, шёл.
Церковники с медно-прямыми душами хотели большей церковной власти, а праведность и святость классифицировали, как удобный миф для уловления глупцов.
Поэты иногда попадались – замученные не признанием, бедностью, одиночеством с душами почти чистыми – но передумывали, пугались, очевидно.
Зевал Люциферон Лукич, но жал на кнопки клавиатуры, продолжал трудиться, давно не в силах отказаться от собственной участи, а люди…
Они всегда таковыми были: просто любоваться солнышком мало: они и составлены из одной алчбы – чёрной, с распахнутой не насыщаемой пастью; менялся только исторический антураж – и дел у Люциферона Лукича (пусть не главного, но и не последнего) будет множество, и, как всегда, его будут мучить скука и зевота.
