Альфа жизни свет.
Или альфа хлеб?
Снова летний снег –
Пух из детских лет
Дарит нечто вам:
Белое, легко.
Альфа – сумма драм,
Хлеб и молоко.
Мясо жизни есть
Тяжесть оной. Жаль.
Всякая ли весть
Перейдёт в печаль?
Альфа, как глагол.
Множество основ.
Отчего ж тяжёл
Ты, искатель слов,
Сердцем и умом?
Альфа – неба дом.
* * *
Верхушки тополей – орнамент,
А далее тотальный текст
Небес, и он обильем манит,
Там даден каталог чудес.
Но жизнь – обыденного свойства,
Всё логике подчинено.
И проникает беспокойство
В открытое души окно,
Поскольку текст тотальный неба
Мне всё равно не прочитать.
А солнце, медленно и нежно,
Лучи струит, как благодать.
* * *
Тётки ближе не было – она
Ныне в пролежнях, страдает страшно.
Жизнь уходит, и любого дня
Ноша нынче, представляла, зряшна.
Со сиделкой тётушка живёт.
День племянницы прошёл на даче.
Ночью очень долго сон нейдёт,
Вышла в сад, красивый однозначно.
Воспылала вдруг: Ты если есть,
Дай какой хоть знак, не мучай тётю.
Реянье над головой, как весть –
Светлый вестник и лишённый плоти.
Матушке моей она сие
Рассказала. Мы давно знакомы.
Дальше что же будет? Бытие
В корне непонятно, равно кто мы,
Силе мы какой подчинены?
И жива ещё о ком молилась.
Ангела увидеть… что ли милость?
Для чего же часто мука – дни?..
* * *
Странное существо
Собеседует с человеком.
Жизни весьма вещество
Занятно? И оной вектор.
Кто это говорит?
Существо улыбнётся.
Тёмное пламя блестит,
Резко застлавши солнце.
Человек не поймёт,
Кто существо и откуда?
Вот оно дарит мёд,
И обещает чудо.
И кнут оно достаёт,
Клыки обнажает.
Человек не поймёт,
Что его ожидает.
ОНО ОДНО
Всегда оно в тебе: когда
Ходил в класс первый, и когда
Ты хоронил отца: была
Тогда осенняя среда.
Когда писал, хотел в печать
Пробиться; пил, рыдал, страдал.
Оно одно. А как понять
Не знаешь: пожилой – и мал,
Ребёнок, вместе с тем старик.
Оно одно. К нему привык.
* * *
Машина среди других,
Женщина за рулём.
Двор из больших таких,
Довольно уютный притом.
Женщина за рулём
Очевидно кого-то ждёт.
Может обоев рулон
Он с собой принесёт.
Может, будет скандал
Прямо в машине лют.
Час ожиданья ал –
Много красных минут.
Просто сидит за рулём,
Фантазии не нужны.
Бледным течёт огнём
Профиль ранней луны.
* * *
Монеты покупать, и видеть ход
Истории, заминки, остановки.
И тускло, бледно серебро блеснёт,
И ярким блеском очаруют новые.
Есть мистика монет, она сильна,
Затягивает, покупаешь снова.
Пусть жизнь и не особенно полна,
И долго жил ты только ради слова.
Есть мистика монет, она сильна,
Её не объяснить, когда гипнозом
Воздействуют монеты-времена
На ум, стихом пронизанный и прозой.
Шёл, денег накопив, то приобресть,
Что радовало и манило сильно.
Ограблен и убит. Такая жесть –
Она вообще гремит кругом обильно.
Нет, продолжаешь путь, хотя в мозгу
Причудливо ветвятся мысли, странно.
Источник их найти я не могу,
Он словосочетаньем: в мире страшно –
Возможно дан…
Монеты покупать,
Былого не постигнешь суть при этом,
Но с оным связь приятно ощущать —
Зимою ли густой, дождливым летом.
* * *
Дробь ливня на жести
Подоконника. Дробь
Математической вести,
И землицы о гроб…
* * *
В Мурманске выпал снег,
Снег был в Москве в июне –
Что навершил человек
Возрастом вовсе не юный,
Что так погоду трясёт?
В августе был при Грозном.
Мысля, что всё пройдёт,
Будешь с реальностью розно
Существовать-бедовать.
Что всё пройдёт – понятно.
Нужно перевоссоздать
Явь, чтоб негожие пятна
Свет не могли застлать.
Снова жестокость и алчность
Имут над нами власть,
И логична небесная мрачность.
* * *
Быть и пить. В сознанье врезана
Раковина страха. Пить.
А работа – это трезво.
Больно если – потерпи.
А потом придёшь в отель, и
Спросишь там билет в один конец.
Есть отель такой на самом деле,
Ты поэзии был раньше жрец.
Или пить продолжить? Время, время…
Гамлет ведал коды бытия.
В данность жизни для чего-то врезан
Я.
* * *
Жёстко ветер громыхает, резко,
Синеву свинцовую ведёт.
Это лето. Но такая бездна
Лета всем покоя не даёт.
Холодом дни долгие слоятся,
Ласки солнца не видали мы.
Будто подвело нас всех сознанье –
Осени вокруг даны холмы.
Чернота асфальта, лужи тускло
Блещут. Снова ветер громыхнёт.
И не реагировать искусство
На реальность, чей вкушаем плод.
* * *
Начало учебного года –
Покуда похоже природа
На летнюю.
Хочется, нет —
Сидеть снова в классах? Не знаю.
И листьев таинственны знаки,
Читает их льющийся свет.
Начало учебного года,
Где летняя чудо-свобода?
Тетрадки и ручки опять.
Давно это было, в Союзе.
Давно не осталось иллюзий,
И заново жизнь не начать.
* * *
От ветра стелется трава,
Как будто убежать стремится.
Июнь. Холодная Москва.
Трава страдает и струится.
На крыше я котельной мяч
Увижу, катится нелепо.
А кто туда забросил? Маль-
чик, рвущий будничности скрепы.
Поэзии язык вообще
Условен – ей не говорим мы
В реальности: её вотще
Поэт сочтёт святыми ритмы.
От ветра стелется трава,
Издёрганная невозможно.
Погода, видимо, права,
И сетовать на ветер ложно.
* * *
Бессобытийность жизни такова,
Что кровь сходить из вены сдать поутру
Событие, коль, вверенный абсурду
Своих словес, живёшь уже едва.
Раз натощак – тогда не закурить.
Сознанье детский страх на миг закроет,
Собьётся карта дня, порвётся нить,
И дождик зыбкий храм легко построит.
На вену не смотреть; густая кровь
Наполнит шприц, пахнуло спиртом резко.
В бессобытийность вновь выходишь, бездна
Какой пугает, ибо не до слов,
Чья сумма, обеспечивши стихи
Сиять способна – оной бездне точно.
Дождь завершился. Тополей верхи
Узоры пишут, зелень льётся сочно.
* * *
Горох и яблоко. Еда.
И – указатели познанья.
Законы бытия всегда
Работают, тая мерцанья
Своих условий… Но горох
И наблюденьем и расчётом
Распятый, объяснить помог
Наследованье, вверив сводам
Закона нового умы.
Как яблоко звездою стало
Закона, что не знали мы,
И нам невежество мешало.
Горох и яблоко немало
Отняли у чреватой тьмы.
ПИКАССО
В мастерской – пока не признан, нищ, —
Формы размыкает, подвергая
Их проверке живописью, низ
С верхом прихотливо совмещая.
Есть ли в этом световой момент?
Герника разрушена реально.
Полотно ей – будто монумент,
Хоть злодейство до смерти банально.
Графика полётна и легка,
Линия, звуча чудесно, гнётся,
Чёрная, а так она легла,
Будто лучик протянуло солнце.
Сверх-богат Пикассо, знаменит.
Едет Дон Кихот, главой качает.
Но богатство – просто алфавит
Славы, ибо вечность раскрывает
Недра – многопёстрый монолит,
Созданный художником, вбирает.
* * *
Английских принцев с Ротшильдом союз
Дом Виндзоров в себя включает.
Цель игроков сих обещает
Для биомассы прочих груз.
Есть Ватикан, мальтийцы, чья
Цель величайшая Европа.
Есть дебри целей, их чащоба
Темна для прочих, будто час
Ночной… Есть суфии ещё:
Им новый Халифат мерцает.
Действительность в себя вмещает
То, что уродует её.
Жизнь, заурядная вполне,
У большинства – им что мальтийцы?
Безвестные, как бездна, лица.
В лабораторной тишине
Экспериментом жизнь творится.
Жаль, что творящих имена
Во все сокрыты времена.
* * *
Я, как этот Джонни –
Нету ничего:
Денег и признанья,
Смысла самого
Бытия… Откуда
Помнится стишок?
Не было у Джонни
Ничего, дружок.
Не-успех кусает
Прямо в мозг, поэт.
Ранее мечтанья
Были – больше нет.
Я, как этот Джонни –
Нету ничего.
Неприятно даже
Жизни вещество.
* * *
Вкус яблока крупитчат, сочен.
Вкус детства, может быть? И вкус,
Который позабыть боюсь.
Антоновку любил я очень –
Роскошный дачный аромат.
Вкус яблока – противоядье
От многого, что вдвинул ад
В реальность, и порою ярко.
* * *
Сирень у входа в детский сад,
И классики на сером теле
Асфальта, горки, карусель,
И под навесом самокаты.
Мальчишку забираешь – весел,
Рассказывает, как провёл
День, на вопросы отвечает.
Выходите в зелёный двор.
Домой идёте, и понять,
Как мальчик мир воспринимает
В четыре годика не сможешь
Пятидесятилетний ты,
Как ни старайся…
* * *
Какая она – современная
Поэзия? Много сложности
И стёба… Она – несомненная,
Иль видимость? Род условности?
Есть чистая, провинциальная,
Столичная есть, премиальная,
Различная – никому
Не нужная, почему?
Истрёпано больно слово,
И нету другого…
В ПЕТЕРБУРГЕ
(стихотворение в прозе)
Легко летящие снежинки застревали в плитах Невского проспекта, переорганизовывая пространство на свой лад.
Можно ли представить тень Достоевского – сумрачную, тяжеловатую, насколько может быть таковою тень – в современном Петербурге?
Вышел из гостиницы, шёл по проспекту, вглядываясь в лица, с трудом скручивая литературные ассоциации; и, услышав приглашение на обзорную, автобусную экскурсию, подошёл к Икарусу, заплатил, сел.
Автобус покатил – под плавные ритмы речи экскурсоводки, очевидно знающей и любящей город, как любят родного.
Автобус наматывал обороты, и город раскрывался таинственностью своих великих недр, роскошью дворцов, и теневой стороной дворов-колодцев: выходили и около первых, и заходили во вторые, и, глядя на верхние этажи, думал, скольким несчастным, живущим здесь, приходила в голову мысль о самоубийстве.
Автобус вёз мимо знаменитых «крестов», напоминавших издалека уродливую мечеть; вёз дальше, а когда экскурсия закончилась, захотелось есть, и зашёл в маленькое милое кафе, взял борщ и котлеты, выпил сто грамм.
Потом блуждал сам, искал дом Мурузи, интересовали не столько знаменитые люди жившие тут, сколько сам дом – мавританский модерн, лепные гирлянды плодов, воображаемое великое пространство комнат; он ходил и на второй день, проведя скучную ночь в гостинице; был у Матроны, затерялся в пёстрой толпе, но записку с просьбой не бросал; бродил по кладбищу, заходил в соборы; и всюду ощущал метафизическую амбивалентность города: роскошь и изнанка, точно суть и подоплёка – но суть не может быть в роскоши.
Роскошный город равнодушен к приезжающим: он вполне может жить собою, своей красотой, пространными панорамами улиц и проспектов, течением рек.
Нет шанса встретить грустного Блока, облокотившегося на перила моста, поэта, сочиняющего строки о ночном Петербурге, о мареве фонарей, о страшных узлах будущих перспектив.
Нет шанса нарваться на красное домино, мелькающее там и тут: истово, рьяно, как и положено предвещающему катастрофу.
Нет шанса познать душу города, столично-высокомерную, поэтически-грустную, прозрачно-таинственную, как белая ночь.
