БАНКИР
(стихотворение в прозе)
В переливающемся златом, малахитом, яшмой кабинете за роскошным антикварным столом он – миродержатель, решающий судьбы судеб, чётко знающий все ступени реальности, потерявший ощущение реальности, восседает мешком – мешком, вольно помещённым в это огромное, слоноподобное кресло! И лицо его похоже одновременно и на ватрушку, и на окорок. Нелепое сие совмещение вовсе не беспокоит его, делящего жизнь между роскошью интерьеров, роскошью лимузинов, презрением к биомассе человеческой, бумагами, перемещающими такие финансовые потоки, от которых помутились бы многие умы, и даже не представить расплату, или наказание за такую жизнь; даже не вообразить чёрного мага, вознёсшего его на такие круги; даже не изобразить чернокнижника, решившего отказаться от зла, и явившегося в этот кабинет, чтобы низвергнуть самовлюблённый мешок, ибо вся современность создана для таких, как он.
* * *
Я в постоянном поиске
Без перерыва на
Обед… Но только промельки
Даны, вся не дана
Мне истина… Измаяно
Сознание моё.
Вдруг видимое – марево,
Как поиск? Как житьё?
ПАМЯТИ И. СМОКТУНОВСКОГО
Гамлет, чья душа в тугих узлах
Страсти, мысли, страха, мести…
Смоктуновского размах
В каждой фразе, в каждом жесте.
Плюшкин, жалко ссохшийся душой,
Фёдор, исстрадавшийся от власти.
Тут актёр не просто нам большой-
Явлен – он для мира неба – счастье.
Ибо непонятен Идиот
Нам, как непонятна жизнь созвездий.
Световой едва ли будем бездне
Вверены, земной вкушая плод.
ИЮНЬСКИЙ ЖУК
1
Июньский жук – он зелен, золотист,
Внизу опушка меховая,
И, лапками перебирая,
Ползёт по пальцу вверх и вниз.
Отец, рукой взмахнув, поймал,
Показывает малышу, и
Ликует, счастьем существуя,
Сам ангелу подобен, мал.
Великолепный крупный жук
Взлетает с пальца. Воздух синий.
Узлы и сочетанье линий,
Клубок действительности туг.
2
СТИХОТВОРЕНИЕ В ПРОЗЕ
Отец, выбросив руку, поймал неторопливо рассекающего воздух, великолепного июньского жука.
Разжал ладонь и тот разместился на пальце, приятно трогая кожу суставчатыми лапками.
-Смотрите! – он показал жука своему малышу, игравшему с девочкой на лесенке полосы препятствий.
-Мальчик, мальчик! – закричала девочка.
-Зук! – вторил мальчишка.
Они наклонились к пальцу, какой венчал великолепный, переливающийся…
О! он действительно был великолепен: тяжёленький, с меховой опушкой понизу, зелёно-золотистый, переливавшийся на июньском солнце.
-Мальчик, мальчик! – кричала девочка.
Почему мальчик? Удивлялся отец, и тут понял – она говорит: майский.
-Да. – Сказал он. – Это жук, только не майский – июньский.
Детишки тянулись к нему – потрогать.
-Осторожно, — произнёс взрослый, сам любуясь жуком. – Сейчас он взлетит.
Переливаясь спинкой, жук пополз.
Потом, слегка напрягся, как показалось, и – взлетел.
-Улеел! – закричал мальчишка.
Девочка махала жуку рукой.
Они побежали дальше по деревянной, ограждённой решёткой полосе препятствий.
Они бежали, ликуя, смеясь, и крича – уже забыв про жука.
Великолепный какой, тихо произнёс некто в мозгу отца.
* * *
За тонкой пряжею Корана
Раскрывшиеся небеса.
Материальность – тень тумана,
А есть небесная роса.
Небесные ковры с узором
Всех, кои в мире есть, судеб.
Небесный сад духовным взором
Узрит мудрец.
Но мир свиреп.
Корана золотые нити,
Связующие с высотой,
Где миг – открытие открытий,
Их нету в данности земной.
Корана золото мерцает,
Духовный утоляя глад.
Земное плотностью мешает
Узреть великолепный сад.
* * *
Руку выбросив, поймать пушинку
Тополиную, как летнюю снежинку,
Иль как майского жука ловил, тяжёл,
Но пушинки лёгок столь глагол.
Снег в июне нежностью мерцаний –
Как надежды сумма обещаний,
Если молод – обещаньям рад,
Но когда тебе под 50
Вряд ли. Тополиный пух красивый .
Лето с угасанья перспективой.
Жизнь уводит в смерть, уводит в сад,
Усмехнёшься, коль под пятьдесят.
* * *
Итаки драма в теме мира,
Герой, вернувшийся домой.
Желтеют скалы – твёрдость мира.
Старик таинственный такой.
Он во дворец приходит царский,
Пируют люто женихи.
Надежды в каждом – из – хранятся
От воплощенья далеки.
Старик, представший Одиссеем.
Не подводивший, гибкий лук.
Зря будущее разумеем
Свободою от мук, и звук
Стрелы летящей, дребезжащей.
И полон силы Одиссей.
Итаки драма леденящей
Дана для множества людей.
Смерть и предательство повсюду,
А верность редкий камень дней.
А всё же жизнь подобна чуду,
Сколь не слепят огни страстей.
* * *
Лопухи огромны во дворе
Не своём – увидел, поразился.
Об июньской медленно поре
Дни идут, мир будто удлинился.
И другие вспомнишь лопухи,
Прятался под ними деткой, было,
Ничего не зная, про стихи,
Медленно ворующие силы.
* * *
Подлинной истории мы не
Знаем: только внешние событья.
Подоплёки, скрытые вполне,
Знать хотите, или не хотите?
Вдруг и правда у катаров бы-
ло Евангелия от Иисуса?
Ватикан вершителем судьбы
Европейской осознать боюсь я.
Подоплёка может быть сложней
Сложности нагроможденья данных,
И переплетения идей,
Часто необыкновенных, странных.
* * *
Листья фотографий опадают,
Прошлое приблизив к тишине.
За любым из дней подобье дали,
Ведомой любому не вполне.
Фотографии людей, которых
Больше нет, вновь осень-пестрота.
Заблудиться можно в коридорах
Длинных, как земная маета.
МОДЕЛЬ ИЗ ПЕСКА
(стихотворение в прозе)
Сиреневый, вязкий, ручной песок; отец скручивает из него колбаски, делает ограждения, между ними протягивает перемычки.
-А тут что, папа?
-Тут малыш вода.
-Воа?
-Да. Это будет остров. Вот смотри – главная его, центральная часть.
В центре, нагромоздив горку песка, отец формочкой в виде замка делает трёхглавое возвышение.
Малыш хлопает в ладоши.
Они строят и лепят на большой картонке, распластанной на кровати; отец в узлах пересечений, ставит маленькие башенки, а малыш разгребает содержимое разных коробок, ищет маленькие кораблики.
-Потерялись, наверно, малыш. Давай вот так сделаем.
На спичку надевают бумажку, проколов в центре, и такой парус водружают на крохотное, из песка сооруженьице.
-Похоже?
-Дя, папа.
-Это, сынок, модель Атлантиды. Был такой остров. Оставим, маме показать?
Малыш кивает.
Они поднимают картонку, осторожно кладут её на пол, рядом со столом, и отец принимается стелить постель.
* * *
Грифон, разинув пасть, плывёт,
Он превращается в медузу,
Какая вверена союзу
С тяжёлой пальмой, давшей плод.
Бред с красотою – облака,
В мозгу отсвечивают тонко,
К ним ясен интерес ребёнка
И также взрослого строка.
Они сереют, и внутри
Вдруг световые вспыхнут розы.
И созидая рифмы прозы,
Поэт забыл календари.
* * *
Элементы зазеркалья в жизни,
Коль не зазеркальная сама.
По своей судить дано ль отчизне
Об огромном мире? Тут с ума
Не сойти б от даденных объёмов.
Зазеркалье отразилось в нас,
Навязав действительность законов,
Что страшнее страшного сейчас.
Рвачество – агония добра и
Состраданья. Эгоизм высок,
До последней кривизны добрались
Адом ловко выписанных строк.
Это ж зазеркалье: ставить бизнес
Доску на одну с наукой, иль
Пламенем искусства – явно минус
Представлять, как плюс, пороча быль.
В зазеркалье темнота логична,
Свет – нелепость, раз богатство – свет.
И при этом зла пока личинки –
Мухи ада – будущий сюжет.
МОЯ АТЛАНТИДА
Моих мечтаний Атлантида
Уходит под воду судьбы.
Роскошные сияли виды,
Словес не требуя судьи.
И громоздились крыши планов,
Белея, золотом горя.
В них, мнилось, не было изъянов,
Однако, мнилось это зря.
И лестниц строф сияло много,
И прозы улицы текли.
Вставали парки мыслей строго
На фоне вод среди земли.
И я входил в библиотеки
С таинственною тишиной.
И мудрости манили реки
Книг – золотой и не земной.
И медитации дворцами
Был зачарован бедный мозг.
Жизнь уходила с облаками,
И открывались дали звёзд.
А воды жизни ради хлеба
Мой чудный остров утопить
Готовы были – алчно, слепо,
Мечтами, мол, не можно жить.
* * *
Циклопа вспоминает Одиссей,
И Навсикаю, и Троянский морок,
Погибших и растерзанных людей,
Забыв — под сорок, или же за сорок
Ему, а проскитался – двадцать лет.
Избыточность припоминает яви.
Когда к Итаке, чей любезен свет
Он подплывает, ничего не вправе
Забыть, коль жизнь дала такой сюжет.
ВСЁ БЫВАЕТ ОДИН РАЗ
(стихотворение в прозе)
На мосту, дребезжанье машин по какому было подчёркнуто гулко, смотрели с малышом вниз, на железную дорогу, изгибавшуюся своеобразным лекалом; ждали, когда пройдут электрички, малыш ликовал, подпрыгивал, хлопал в ладоши.
Потом по крутому асфальтированному спуску вниз он нёсся, восторженно вскрикивая, и один раз шлёпнулся, рассадил руку.
Толком ещё не почувствовав боли, он вскочил, побежал за оставшимся позади самокатом, потом увидел кровь на предплечье, зарыдал.
Отец вёз его на самокате домой, останавливался, дул на ссадину, натекавшую кровью, доставал влажные салфетки, стирал…
-Всё бывает один раз, — говорила мама и бабушка.
Она многажды так говорила – предупреждая, предваряя.
-Ладно, ма, — ему же надо носиться, отвечал пожилой отец, так и не повзрослевший мальчишка-сочинитель, и, ощущая, как хуже и хуже становится со здоровьем, думал – мама права, вероятно.
Но малыш пошёл вновь смотреть поезда – на третий день после случившегося, и вновь нёсся с горки, но притормаживая уже.
Всё бывает один раз – но это не отменяет жизнь, даже в катастрофическом её аспекте.
СТОМАТОЛОГИЧЕСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
(стихотворение в прозе)
Микроавтобус выехал от Киевского вокзала ранним утром, выехал в Калугу, и через двадцать минут гладкой шибкой дороги фыркнул и остановился.
Зуб у человека, сидящего у окна, не болел, и путешествие в Калугу ради посещения стоматолога, могло показаться странным, однако, если учесть знакомство и материальное положение было логичным.
Микроавтобус стоял минут десять, и человек, озирающий реальность из окна, начинал волноваться, как волновался почти всегда, одарённый усложнённой, истончённой психикой.
Водитель, с кем-то напряжённо говоривший по телефону, обернулся в салон.
-Выходите. Не волнуйтесь, — сказал он. – Сейчас большой автобус будет.
Людской скарб, как из продранного мешка, высыпал на тротуар.
Солнце тяжело сияло, мощно, густо-золотисто, день обещал быть жарким.
Минут через десять подкатил и большой автобус – запылённый, не новый; подкатил, принял людское содержимое, и поехал – гладко, ходко; замелькали пейзажи, Москва отвалилась, и потянулась лента, столь знакомая, сколь и любимая.
Будут ещё городки, на которые любо смотреть, будут дачные массивы с пестреющими крышами домиков, с садами, будут мосты и речки вёрткие под ними – думал человек, точно желавший вместить в короткое время перед посещением стоматолога как можно больше обычного визуального счастья…
Но Калуга вошла в объектив реальности через положенные два с половиной часа, и, выгрузившись на Московской площади, зашёл к тёще, попил кофе с бутербродами, обменялся дежурными фразами, почистил зубы, отправился.
Шёл рано, шёл не спеша, гулял по старому городу; каменный мост миновал, остановившись на несколько минут, чтобы поглядеть в нутро гигантского оврага; сознательно усложнял путь, накручивая переулки, чтобы потом, оказавшись в стоматологическом кресле, и, щуря глаза от яркой лампы, сидя с распяленным ртом, глядеть в окно, где на фоне больничной стены зеленели большие тополя, сидеть, и стараться не думать о процедуре, вспоминать детали милой провинциальности.
…а быстро довольно оказалось: зуб на штифтах, по сообщениям языка, ничем не отличался от обычных, и, пробуя его, обратно раскручивал городские подробности – постепенно, не спеша, ибо теперь спешить уже точно некуда было; шёл к вокзалу, садился в микроавтобус, ждал отправки, предвкушая нюансы пути – уже в другом настроении: лёгком, весёлом.
МУКА МУК
(стихотворение в прозе)
В пустотелом калужском соборе…
О, долго шёл ко крещению, маялся, мучился, не в силах найти ответы на огонь жгущих вопросов, и даже подумал – а что? Пусть разные силы бьются сами – во мне.
Вот он в соборе – двадцатисемилетний, столько переживший внутри себя, ничего – практически ничего – во внешнем мире; и крёстный отец – его дядя, ибо дружит со священник: отцом Михаилом, могутным, точно из Лескова изъятым; вот стоит у купели, погружает в неё руки, на него льют воду, и ходят они вокруг чаши огромной с дядей; и он – весь рваный в себе, много пишущий, мечтающий пробиться в печать – вдруг резко не понимает: для чего? Зачем?
Как можно представить силу, запустившую биллионы солнечных систем? Несчётное число галактик? Как можно вообразить посмертное существование? Что живёт там? Что чувствует?
Длится обряд.
Отец Михаил, адресуясь к старушке, сохлой и сморщенной, маленькой, как сверчок, говорит: Читай Верую.
И она начинает – монотонно, нудно, долго, точно на одной ноте.
Лики смотрят отовсюду – сверху, со стен; но не чувствует тепла, и вообще ничего не чувствует.
Едут потом на дачу, где прошло много детского времени, куда приезжает погостить, едут, и он не знает, что ответить на вопросы родных о впечатлениях-ощущеньях.
Нечего ответить.
Нечего ответить и через четверть века, много вместивших в себя, в том числе смертей родных.
Имело значение? Нет?
Рвался мыслью и чем-то внутри себя – сердцем сердца что ли? в запредельность, был период, казалось, знает, что Бог есть, потом закрылось всё, погружалось постепенно в материальную бездну; мысли о несправедливости мира и глобальной любви, о несоответствии этом не давали покоя, и стал даже шутить – для меня Бог превратился в муку мук…
Бывая в Калуге, проходит иногда мимо собора, вспоминая кадры прошлого, пытаясь осмыслить их, и ни к чему не приходя.
Как не приходит ни к чему, осмысливая собственную жизнь.
