ДАЧНЫЕ СЛИВЫ
(стихотворение в прозе)
-Мама слив просила набрать.
-Ага, давай.
С табуреткой, с пластиковой бутылкой на перекрученных верёвках и с отрезанным горлышком пошёл к старой, корявой сливе. Трава мялись под ногами, и ножки табуретки, когда поставил её, сразу ушли в землю.
Надел бутылку на шею, стал на табуретку, и принялся срывать ягода.
Ветви слегка пружинили, иногда царапали пальцы; иные ягоды срывались, падали, с других, бывало, сдиралась кожица – переспели; пару штук съел.
Дача, участок вокруг… Точно мелькали тени детства.
Двоюродный брат, сидя за столом на открытом воздухе, попивал пиво, ждал младшего – редко бывал.
И младший пришёл – с бутылкой, полной ягод.
-Собрал?
-Ну да. Налей.
Они выпили.
-Сейчас коробку под них тебе принесу.
И старший пошёл в дом, вернулся с коричневатой коробкой, в какую пересыпали ягоды, и, обмотав коробку лентой, уместили её в сумку.
Стали пить водку, опьянели не сильно, и старший предложил посмотреть фильм.
-Как ты с моими на юг ездил, а?
Они перешли в комнату – с рюмками, впрочем, с бутылкой, с тарелкой, на какой вперемешку пестрели колбаса, овощи, сало, и хозяин поставил диск.
-Приятель сделал – вытащил со старой кинозаписи.
Да, это была очень старая плёнка: дядя, тётя, родители старшего, и он, московский, нынешний гость – тогда толстый подросток: он на берегу моря, завёрнутый в простыню, ибо боялся обгореть…
И, видя живыми дорогих дядю и тётю, вспоминая кадры разорванной плёнки былого, младший, чувствуя слёзы, и не желая проливать их, ощущал тяжёлую слитность жизни и смерти, монолит, блок; и, допив, всё вертел в пальцах рюмку, не зная, продолжение жизни проживает сейчас, или входит во врата смерти.
СТРАДАНЬЯ ПЛОД
Вектор веры, или поиск
Веры? Сложится ответ
В жизни маленькую повесть,
Дав причудливо сюжет.
Внешне: всё сереет скучно,
Внутренне цвет жизни ал.
Плюс роскошные созвучья
Жизнью собственной искал.
А поэзия под своды
Веры может привести?
Или признак не-свободы –
Жажда веру обрести?
Вектор в странные уводит
Дебри, не суля полёт.
Не понять, кому угоден
Твоего страданья плод.
* * *
Цвет воспаленья – красный цвет,
А цвет костра в ночи – и красный,
И рыжий, огненный букет,
Путь освещающий, прекрасный.
Болезни цвет – он красный то ж.
Желтеет лампочка в подъезде.
Найти фазана невтерпёж
Охотнику. Сюжет известен.
Зеленолиственны сады.
Пророка зеленеют флаги.
Не оставляющий следы
В реальности лишён отваги.
Цвета задворков и промзон
Сереют и буреют вместе.
И пить здесь каждый обречён,
А больше никаких известий.
Есть золотые небеса,
И синь лепная их стоглава.
Действительность. И полоса
Любой судьбы. Иное справа,
Другое слева. Красный цвет –
Цвет миссии и цвет болезни.
Не получается портрет
Всеобщности – единой песни.
* * *
Листая парк своей судьбы,
Находишь много листьев смысла,
Ветвей, которые грубы,
Мечтаний, что не съели числа.
Гуляешь в парке яви ты,
Где на площадке резво детки
Так воплотят свои мечты,
Как взрослому возможно редко.
Собака лает. Пиво пьют
Студенты на скамейке, лето,
Чей к осени ведёт маршрут,
И слишком очевидно это.
* * *
Корява груша, а внутри
Телесного, густого цвета
И тёплая. Вон посмотри
В разводах мягких. Чудно это.
Душа у дерева своя –
Бук твёрд, вполне сродни металлу.
Берёза – нежность бытия,
А цвет коры под стать опалу.
Дуб разно проявил её –
Сокрытую от ока душу.
И я хочу понять ещё
Деревьев золотую думу.
* * *
О вересковом мёде
Баллада ела мозг
Мальчишке – о природе
Он мужества не мог
Не думать, представляя
И поле, и тела,
И сопереживая
Малюткам – доля зла.
И старика представив,
Готового на смерть,
Он размышлял о яви,
Над коей бездна – твердь:
Что правильно, что ложно
Стремясь уразуметь.
И как таким быть можно,
Чтоб не страшила смерть.
ЗАНЯТНО
(стихотворение в прозе)
Синева, переходящая в серость, серость, переходящая в синеву: летние ожидания заканчиваются крахом: погода давит, играет холодом, часто запускает дожди.
-Вот смотри – теория абиогенеза: абсолютно доказанная, да?
-Ну, допустим.
-Был первородный бульон, коацерват. В нём происходило беспорядочное совокупление молекул жирных аминокислот, пока не появилась капля белка, и не произошло зарождение того, что мы называем жизнью. И то – сперва протобактерии там, или нечто вроде…
-И что всё это доказывает? К чему ты это?
-А к тому, что очень похоже на лабораторию. Некто огромный наблюдает за экспериментом – экспериментом жестоким, окончательного результата которого он не представляет сам. И в лучшем случае – Бог таков…
-Ха, кощунствуешь.
-Перестань. Кощунство невозможно в принципе.
-То есть как?
-А так – может пятилетний ребёнок оскорбить пятидесятилетнего мужчину? Если существуют высшие сущности, то они относятся к нам именно, как к пятилетним детям.
-Занятно.
Они проходят мимо церкви: врата открыты и ритуальный автобус ждёт начинки.
За низкою оградой видно теснение крестов.
Тот, кто сказал «занятно», останавливается, крестится; второй хмыкает.
Священник выходит, махая кадилом, за ним четверо несут лакированный гроб, медленно погружают его в автобус.
Двое идут дальше молча.
Небольшой сквер с неровною местностью распахнут перед церковью; мальчишка несётся по одной из дорожек на самокате, а за ним с пластиковой сумкой бежит… может быть, молодой дед, а может – пожилой отец.
Площадка детская пустует – слишком плохая погода, да и лето всё же, разъехались многие.
Стой, стой, а где эти двое, говорившие об абиогенезе?
А мальчишка?
Ну, мальчишка понятно – убежал, а двое?
Растворились в пространстве себе подобных – вот вход в метро, выплёвывающий людской фарш, принимающий новые порции пёстрой плазмы.
И серо-синее пространство небес, равнодушное ко всему, грандиозное…
Если вообразить сверх-разум, запустивший биллионы квинтиллионов галактик, то считать, что он слишком печётся о наших делишках-страстишках и есть пресловутая гордыня.
Дворы, точно скрученные в великолепные гирлянды жизни, прекрасные московские дворы, всё те же детские площадки, люди, сидящие на скамейках, люди, идущие по делам…
Поговорим?
Не стоит.
И тень пропадает.
